Это было давно. Часть тринадцатая

На уроках рукоделия мы учились шить кисеты для табака, вышивали на них что-нибудь вроде "Дорогому бойцу", ведь курили тогда, в основном, самокрутки: на квадратик бумаги насыпали махорку и скручивали "цигарку", а хранили махорку в кисете. Кисет – это вроде прямого носка, без пятки. А единственное отверстие стягивались верёвочкой, чтобы махорка не высыпалась. Организовывались посылки на фронт. По просьбе учителей мы приносили из дома, кто что мог: носки, платки, курево, бумагу для писем, карандаши, расчёски, годилось все. Клали в посылку и наши кисеты, а также кремни, кусочки напильника, трут. Ведь зажигалок тогда не было, они появились позже и, как и авторучки, были первое время трофейными, кстати, все они работали на бензине, сжиженного газа тогда просто не было. Так что обладателя зажигалки можно было сразу определить по стойкому запаху бензина. Спички в войну были дефицитом, а, кроме того, у солдата спички легко могли намокнуть. А кремень и напильник не намокали, ну а кусочек сухой тряпки, чтобы нащипать из него ниток, всегда можно было найти. Огонь добывали так: били по кремню кусочком напильника, искры летели на подставленный трут – жгутик сухих ниток. Нитки начинали тлеть, огонёк раздували, и можно было прикуривать. Умельцы таким способом за несколько секунд раскуривали свои цигарки.

В посылку вкладывались и письма к бойцам, в которых мы призывали их крепче бить ненавистного врага, а в ответ обещали хорошо учиться и помогать по дому. Иногда с фронта в школу приходили письма, в которых бойцы благодарили за посылку. Такие письма учительница зачитывала всему классу.

Как-то учительница сказала, что почитает нам о том, как живут дети за границей, у капиталистов. Она стала читать нам про девочку со странным именем Газета, как она, совсем маленькая, жила в чужой семье и как над ней там издевались и заставляли работать с утра до вечера и при этом ещё и били. Она была одета в лохмотья и была вечно голодной. Учительница сказала, что нам повезло, мы живём в Советской стране, где государство о нас заботится, хотя и идёт такая тяжёлая война. Раньше, до революции и у нас дети с малых лет должны были работать, ходили голодные, полураздетые. А мы учимся в школе и у нас счастливое детство. Мы сидели зимой 1943 года в маленькой бревенчатой школе в далёком уральском посёлке Каштак. Мы и сами были не больно сытые, и не слишком хорошо одеты, но нам всем стало очень жалко эту дотоле неведомую нам Газету. Некоторые девчонки плакали. Так хотелось вырвать Газету из рук злобного трактирщика, чтобы она приехала к нам в Каштак и стала бы учиться в нашем классе. Дома я с порога начал рассказывать о судьбе несчастной Газеты маме и бабушкам. Они сначала не могли понять, о ком это я говорю, потом бабушка Лида сказала:

– Да ведь это "Отверженные" Виктора Гюго. Девочку эту зовут не Газета, а Козетта. И все это происходило почти сто пятьдесят лет тому назад.

Потом она коротко пересказала мне основную канву романа. Узнав, что все было давным-давно и, к тому же, окончилось благополучно и Газета-Козетта жила потом счастливо, я успокоился. Но как тогда меня взволновала судьба Козетты – помню до сих пор. А роман этот я прочитал много лет спустя. И, конечно, вспоминал Каштак.

Незаметно осень перешла в зиму, приближался Новый год, 1944-й от Рождества Христова и третий год войны. Позади уже были Сталинградская битва и Курская дуга, наши наступали по всем фронтам, но похоронки продолжали приходить, и когда мы отвечали бойцу на полученное письмо, от него писем обычно больше не приходило.

Надо сказать, что тогда пошли в прокате американские фильмы с Чарли Чаплином, и он был очень популярен, в том числе и в нашей, мальчишеской среде. Какие только слова не придумывали на мелодию его знаменитой песенки. Поэтому появление живого Чарли нас очень обрадовало. Все под ту же свою песенку наш Чарли танцевал вприсядку, но это никого не смутило. Почему-то из всех новогодних праздников той поры мне запомнился именно этот. Наверное, он был единственным таким радостным.

Я думаю, что и заключённым изготовление игрушек, и участие в ёлке были не в тягость. Молодым это было самим интересно, а те, кто постарше, глядя на нас, может быть, вспоминали и свои семьи, своих детей. В детстве, правда, позже, уже в Рустави, мне довелось много общаться с заключёнными. Был среди них всякий народ, но ни разу не было случая, чтобы нас обидели хотя бы словом. Конечно, не сюсюкали, посмеивались над нашими играми и фантазиями, но беззлобно. Иногда делали нам мелкие поделки, когда мы просили. В частности, вытачивали ножички из ножовочного полотна, рукоятку обматывали изоляционной лентой. Получалось некое подобие финки. Только предупреждали, чтобы в драках мы не пускали их в дело. Да мы об этом и не думали. В мальчишеской среде ходить с финкой было очень престижно. Правда, мы понимали, что это не настоящие финки, но для нас были хороши и такие.

Странно, но у меня впечатление, что в те такие тяжёлые годы люди были меньше озлоблены по отношению друг к другу. А, может быть это потому, что тогда у меня было чисто детское восприятие и жизни, и отношений между людьми. С другой стороны, может быть, самые, как теперь говорят, "отморозки с нами не общались.

С новыми игрушками каникулы пролетели незаметно и снова начались школьные будни.