Это было давно. Часть десятая

Я читал, что командующий Балтийским флотом в Первую мировую войну адмирал Эссен, кстати, выдающийся русский адмирал, зимой 1915–1916 годов, когда флот в бездействии стоял в скованном льдом заливе Гельсинфорса, теперь это Хельсинки, чтобы отвлечь матросов от наркотиков, которыми их бесплатно снабжали немецкие агенты и, может быть, и те же большевики, приказал расчищать лёд около кораблей и устраивать катки. От Морского министерства он добился, чтобы матросам выдавали коньки и свитера. Это в то время, когда армия мёрзла и кормила вшей в окопах. Питание у матросов было отличное, учениями их особенно не обременяли. А что касается коньков и наркотиков, думаю, они совмещали и то, и другое. Бездействие развращало людей. Отожравшиеся, сидя в тёплых кубриках, употребив наркотики, они слушали большевистских агитаторов и в них нарастала тёмная ненависть ко всем "паразитам, сосущим народную кровь" вообще и к "офицерью" в частности, которые, к тому же, ещё и питались, чего скрывать, лучше, чем матросы. Всё это и рвануло весной 1917 года, когда матросы стали расстреливать и топить своих офицеров и, в большинстве своём, примкнули к большевикам. Недаром Ленин называл их "буревестниками революции". Наряду с латышами и китайцами, а также евреями, матросы были опорой большевиков.

Зимой 1941 года с флотом поступили иначе. Вмёрзшие в лёд в Кронштадте и Ленинграде корабли отапливались очень скудно, до двух третей экипажей было списано в морскую пехоту, а оставшиеся, жившие на очень скудном пайке, с утра до вечера занимались ремонтными работами. Им было не до коньков и не до послеобеденных бесед о несправедливом устройстве мира. Кроме того, все корабли были заминированы, чтобы взорвать их, если немцы ворвутся в Ленинград. Иначе весь Балтийский флот мог бы попасть бы в руки немцев. Думаю, жизнь на заминированном корабле скорее заставляет задумываться о бренности земного существования, чем о необходимости "экспроприации экспроприаторов". Да и сексотов и стукачей было внедрено везде столько, что стоило кому-нибудь только заикнуться, хоть чем-нибудь проявить своё недовольство, как он тут же мог оказаться в штрафной роте, а то и просто получить пулю. Расстреливали же военнослужащих большей частью перед строем, чтобы все смотрели и делали для себя правильные выводы.

Да и не только на флоте. Мне рассказывали участники войны, что в военных лагерях, где солдаты проходили подготовку, прежде чем попасть на фронт, туда же они попадали и после госпиталей, кормили их очень скудно, а учения, и очень тяжёлые, были от подъёма до отбоя. А часто и среди ночи. Дисциплина и муштра были жесточайшие. Все это без всяких выходных и проходных. Люди мечтали быстрее вырваться из этих лагерей и попасть в маршевую роту, следующую на фронт. Считали, что на фронте легче. Во как дело было поставлено. Особенно славились Гороховецкие лагеря, это около города Гороховец, недалеко от тогдашнего Горького. "Гороховецкие лагеря" были тогда именем нарицательным, в смысле, хуже некуда. Но я отвлёкся.

Помню, папа рассказывал, что их пятая сапёрная армия строила оборонительные рубежи под Демянском. Честно говоря, я не знаю точно, где это. Насколько я понимаю, как пелось в некогда популярной песне про Бологое, "где-то между Ленинградом и Москвой". Во всяком случае, после войны он получил медали и "За оборону Москвы", и "За оборону Ленинграда".

Папу, который был по образованию инженер-электрик, назначили начальником участка, который строил мосты. Мосты строили, видимо, с тем прицелом, что по ним пойдут на фронт резервы, а пошли по ним наши отступающие войска. Как-то подошло большое танковое соединение. Командир его, генерал, вызвал к себе папу с главным инженером участка и сказал, что если мост не выдержит и хоть один танк провалится, он их расстреляет. В виду такой перспективы, папа с главным инженером переглянулись и решили идти, встать под мостом, пусть уж их лучше раздавит в случае чего, чем расстреляют свои же. Кроме того, если бы расстреляли, могли бы пострадать и семьи. Слава Богу, мост выдержал.

Немцы их там и бомбили, и обстреливали с самолётов. У папы пилотка была пробита осколком бомбы. Где-то им пришлось глубокой осенью лезть в воду, папа заболел тяжёлым воспалением лёгких, его положили в госпиталь. Помню, как переживала мама, узнав, что папа в госпитале и не зная подробностей.

Так, весной 1942 года вся наша семья приехала в посёлок Каштак под Челябинском. Раньше там, где нас разместили, был санаторий. Расположен он был на высоком правом берегу реки Миасс, среди соснового леса. На противоположном берегу Миасса далеко-далеко простирались поля.

Дорогу в Челябинск я почти не помню. Остались в памяти отдельные эпизоды. Уезжали мы из Куйбышева на станцию ночью, я ехал в кузове грузовой машины. Помню, что в чёрном небе шарили лучи прожекторов, вероятно, это были очередные учения. Разместились мы в теплушке – товарном вагоне. Помню, что ещё на следующий день мы стояли на какой-то товарной станции под Куйбышевым, и куда-то пропал Додка. Бабушки и я отправились его искать. Невдалеке от нас стоял товарный состав, около которого видны были люди. Я отправился туда и увидел, что окна вагонов затянуты колючей проволокой, за окнами видны чьи-то бледные лица. Ко мне подошёл один из солдат, стоявших у вагонов и, не слушая моих вопросов о Додке, сказал, чтобы я уходил, что к вагонам подходить нельзя. Когда я рассказал об этом маме, она сказала, что это везут заключённых. А вскоре бабушка Варя привела откуда-то Додку. Он поведал нам, что был под деревянной платформой и видел там дохлую собаку, это-то его и задержало. После этого бабушки присматривали за Додкой особенно внимательно. Больше ничего из нашего путешествия из Куйбышева в Челябинск в памяти не сохранилось.

В Каштаке жили мы в довольно больших двухэтажных бревенчатых корпусах. Через весь корпус шёл коридор, по обеим сторонам которого были двери, вход в комнаты. Наша семья насчитывала семь человек: папа, мама, бабушка Лида, бабушка Варя, и дальше, по старшинству: я, Додка и Люда. Учитывая размеры нашей семьи, нам выделили две комнаты. Туалет и умывальник были общие в конце коридора. Кухонь не было, каждая семья готовила в своей комнате на керосинке. Территория санатория была обустроена, были разбиты клумбы, на которых росли ноготки и львиный зев.

В Каштаке я встретил много знакомых ребят из нашего дома на Самарской – ведь наши отцы работали в одной системе и многие после Куйбышева оказались здесь. Надо сказать, что в Каштаке жили, в основном, ИТР. Рабочие жили в бараках около самой строительной площадки. Но в основном, строилось всё руками заключённых, они были главной рабочей силой.

Надо сказать, что именно в Каштаке я почувствовал свободу. В Куйбышеве нам разрешалось выходить только во двор. Конечно, мы выскакивали и на улицу, но с опаской, как бы нас не заметили наши взрослые, тогда хорошего не жди. Могут и во двор одного, без кого-нибудь из бабушек не выпустить. В Каштаке же совсем другое дело. Дворов не было. И хоть нас и предупреждали, чтобы мы далеко не уходили, но что такое далеко, когда нет ни заборов, ни оград.