Это было давно. Часть седьмая

Мог ли представить себе, например, Антон Павлович Чехов, что его современники гимназисты и студенты, которые часто были героями его рассказов, через двадцать-сорок лет будут умирать от непосильного труда и голода на лесоповалах и в шахтах, что их будут пытать. Что некоторые из них будут писать под диктовку своих мучителей показания, признаваясь в самых чудовищных и нелепых преступлениях, оговаривая при этом десятки своих знакомых и даже родственников. Двадцатый век, который при наступлении его, встречали, как век гуманизма и всеобщего прогресса, оказался одним из самых страшных и кровавых в истории России, да и вообще, в истории всего человечества. Выступая по телевизору в "день работника госбезопасности", председатель общества ветеранов госбезопасности с гордостью называл себя чекистом и, в конце концов, распалясь, внёс предложение: слово "чекист" писать с большой буквы.

Я очень сомневаюсь, что в современной Германии сотрудники БНД (национальная служба безопасности) называют себя "гестаповцами". Мысль же о том, чтобы писать это слово с большой буквы, думаю, не возникнет в самом воспалённом мозгу.

Нюрнбергский процесс поставил все точки над "и" в том, что касалось германского национал-социализма. К сожалению, не было такого процесса над коммунизмом, преступления которого перед человечеством будут, пожалуй, пострашнее преступлений национал-социализма. Германия, отринув кровавое прошлое, теперь одна из самых развитых и благополучных стран мира, а мы все барахтаемся между прошлым и настоящим. Прошлое, как путы, мешает нам двигаться вперёд. Мать Эки Львовой была на шестом месяце беременности, когда расстреляли ее мужа, произошёл выкидыш – мальчик.

– Был бы продолжатель рода, – спустя почти 65 лет с горечью говорила Эка. Они погибли бы в Куйбышеве, без средств к существованию, без родственников. К счастью, один из чекистов, когда мать Эки в очередной раз пришла в их контору отмечаться, как бы мимоходом, сквозь зубы сказал ей:

– Просите разрешения уехать в Тбилиси.

Видимо, пожалел молодую красивую женщину. Мать написала заявление, ни на что особенно не надеясь, но, к ее удивлению, через несколько месяцев ей сообщили, что она может ехать в Тбилиси. Тогда это была провинция даже по сравнению с Куйбышевом, видимо, поэтому и разрешили. А для них это было возвращение к жизни. Там была масса родственников, там они оказались среди своих. Мэринька, после расстрела Сергея Сергеевича, осталась одна с двумя детьми. Вокруг них сразу образовался вакуум. Если кто-то и помогал им, то старался делать это незаметно для окружающих. Сексотов было много, и каждый боялся каждого.

Мэринька хорошо рисовала, это помогло ей найти работу. Во время финской войны она участвовала в создании чего-то вроде атласа военной медицины – зарисовывала травмы раненых и обмороженных, последних на этой войне было больше, чем раненых. Саша Истомин уже в наши дни рассказывал мне, что приходила она домой тогда просто в шоке от виденного, но за эту работу платили и утром она снова шла в госпиталь.

Уже недавно рассказывала мне Оля Туркестанова, дочь нашего с Сашей троюродного брата князя Александра Петровича Туркестанова, что Саша писал отцу, который в качестве вольнонаёмного работал бухгалтером на одном из предприятий на Колыме, и просил его о помощи. Пётр Дмитриевич ответил, что ты можешь ко мне приехать, а сын Львова мне не нужен. Саша не бросил брата. Потом Серёжу взяли к себе какие-то родственники, а Саша попал в одно из открывшихся в то время железнодорожных училищ. Ему ещё не было и пятнадцати лет, когда он стал работать кочегаром на паровозе. Паровозы тогда работали на угле, и кочегар за смену перебрасывал его не одну тонну. Труд был адский, особенно для подростка. Саша рассказывал, что на пересменках, когда они, сдав эшелон другой бригаде, ждали в комнате отдыха встречного состава, чтобы везти его в Куйбышев, мальчишки-кочегары засыпали на полу прямо под столом, а взрослые машинисты не давали никому шуметь, чтобы не разбудили ребят. А вскоре началась война и нагрузки на железную дорогу возросли многократно.