Восхождение к Тукаю

Великая Отечественная заговорила не только величавым, твердо-решительным голосом диктора Левитана из черного репродуктора, но и дошедшими до их деревеньки призывными плакатами – лаконично-суровыми, «заточенными» на будущую Победу…

Отец очень обрадовался, когда ему в военкомате подарили плакат «Седой Урал кует Победу». Прибавило это рукам гневной силы, а вскоре он изумился: его сын Амир перерисовал плакат обыкновенным углем, да так искусно! Эх, краски бы еще ему! Война-то в природе красок не поубавила, а вот в жизни их стало меньше…

Испытания усилили нагрузку на каждого. И как же был удивлен деревенский кузнец из Кальшалов, когда его явно повеселевшего от этой вести сына призвали в армию: ему же всего семнадцать! «Неужели так туго идут наши дела на фронте?» – думал кузнец.

А Амир не раскрыл своей «военной тайны»: сумел он подправить в учетном документе свой возраст, прибавил годик и стал призывным. Опасался Амир, что война скорым поездом мимо него проскочит… «Лодка судьбы – реке подчинена…» Огненная река мимо него текла. Что слушать радиосводки – он сам хотел с врагом сразиться! Ведь неспроста войну назвали Великой Отечественной… Такую историческую возможность себя проявить судьба дарила!

На весла своего жизненного выбора он налег с силою, от отца-кузнеца унаследованной. Ну, а с совестью своей он был в ладу: «военная хитрость» дарила ему единственную привилегию – встать на защиту Родины. Вот тогда-то на радостях и перерисовывал он плакат «Седой Урал кует Победу». А когда придет с боевыми наградами, отец поймет: его сын на войне не подмастерьем был…

Воевать довелось ему на 2-м Прибалтийском фронте. Стал шофером, возил на полуторке снаряды на передовую.

Когда я однажды был в гостях у Арсланова, по телевизору показывали «Судьбу человека» по рассказу Шолохова. И резанул наше восприятие эпизод, в котором фашистский летчик полосовал пулеметным огнем дорогу, преследуя грузовик с героями, а шофер мог только увертываться от пуль, давя то на тормоз, то на газ. И в эту минуту побледневший Арсланов, не отрывавший взгляда от экрана, сжал жилистые свои ладони и вытянул ногу, чтобы на тормоз нажать… И не сразу вышел из нервного оцепенения, уловив, что не армейские сапоги на ногах его, а домашние тапочки… Смутился. Вышел на балкон закурить и сказал мне, словно извиняясь: «Память сдетонировала…»

За сколько лет жизни шел год на фронте? Только его сердце об этом знало, а позже – седины… Медалью «За отвагу» был награжден Амир, и домой привез фронтовик фотографию, где он с друзьями восседает за рулем командирского «виллиса», – в конце войны возил командира.

…В ходе учебы в Белебеевском педучилище Амир сердцем понял, что хочет стать художником. Кто теперь скажет, какую роль в этом решении сыграли те плакаты военных лет? Живопись захватывала Амира: фрагмент живой природы мастер кисти таинственным образом перемещал на холст, и тот дивно расцветал! У студента быстро проявилось богатое цветовидение, а колористы в художнической среде ценятся особо.

«Самым дорогим моим учителем и в жизни, и в живописи были песни», – сказал мне Амир Арсланов, когда я спросил его о творческом «роднике»… Он не стал развивать эту мысль сухой прозой, а окрылил слово мелодией – запел. В вокальном своем даре он тоже был колористом, подумалось мне. Песня ведь образы часто из природы берет, а та неисчерпаема в мудрой своей красоте, и таятся в песне не только вполне очевидные краски мира окружающего, но и лишь интонационным оттенкам подвластные краски душевного состояния… «На палитре по имени сердце красок столько, что и представить нелегко!» – охотно подтвердил художник.

Саз мой, нежный и печальный, слишком мало ты звучал,

Гасну я, и ты стареешь… Как расстаться мне с тобой?

Он мне сказал, что эта песня подчас стучала в его сердце на фронте, когда он вез в госпиталь раненых друзей. Слова матери всплывали в памяти: «Лодка судьбы – реке подчинена… А потому будь в ладу с совестью». Эти парни были со своей совестью в ладу, – как-то их судьбы потом сложатся? Так уж устроен человек: заботливо думая о других, он становится сильнее…

Его волновали трепетные тукаевские строки о матери:

Всех сердец теплей и мягче надмогильный камень твой,

Самой сладостной и горькой омочу его слезой.

Однажды он протянул мне статью-раздумье Тукая – цепкий поэтический комментарий о народных песнях. «Я и как живописец на этом учебнике раздумий учился», – сказал. И попросил меня прочесть вслух путевые тукаевские заметки, сделанные в Уфе. Любил он, когда читают вслух: в этот момент собственные думы художника, по его словам, сливались со звучащими строчками. Подчас в эти минуты он делал беглые наброски: его внутренние раздумья обретали ясность линий. За строчками Тукая последовали воспоминания о нем Мажита Гафури.

«Вот это хочется выразить… Это! Слова высказаны, а все остальное – в мелодии глаз… И выразить это нужно на общем плане: два поэта на берегу Агидели», – сказал Арсланов.

И я вспомнил его давнее откровение, что больше всего он любил петь у себя на родине – в окрестностях Кальшалов, поднявшись на вершину горы и выпуская птицу-песню в открывающиеся родные дали…

Цепочка гор ли, холмов – Нарыш-тау – находилась в паре кварталов от дома, и склоны звали ввысь…

– Поднимемся?

– С этюдником? – деловито осведомился живописец.

– Да.

А он, приставив ладонь к сердцу, сказал:

– Здесь и этюдник, и палитра души…

Цель подъема в горы была конкретной – услышать, как в живом, многоголосом мире звуком природы звучит его голос, как он взмывает птицей, зовя в голубеющую даль.

У подножья произошло непредвиденное: мучившийся хронической болезнью желудка художник сел на траву. Приступы он гасил проверенным способом: выпивая растворенную в воде чайную соду. Но вокруг лишь трава и равнодушные камни. Нахлынуло ощущение беззащитности. На фронте им доводилось нести раненых друзей, а мне как поступить? И вдруг на дороге появился мальчишка на велосипеде. Он явно не поверил, что нам действительно нужны стакан воды и сода, но обернулся быстро и с удивлением наблюдал, как художник выпил этот сомнительный раствор. Вскоре художнику стало легче.

– А не боитесь последствий такого радикального лечения?

– Не переживай… Мой желудок – словно бывалый солдатский сапог!

Но подниматься в гору, к песне, все же не рискнул.

– Я хотел там, на вершине, песню на слова Тукая спеть…

– Ничего, будет еще повод.

И заслуженный художник РБ Амир Султанович Арсланов ее, эту песню, все же спел: на самом финише своей жизни. Спел не словами, не голосом – спел живописной кистью…

Слышите голос художника на заветной высотке искренности?

Ренард ХАНТИМИРОВ