Граф Перовский и зимний поход в Хиву. Часть четвёртая

На ночлегах, когда отряд обыкновенно устраивался в каре, солдаты-пехотинцы занимали передний и задний фасы, а по бокам каре клались тюки с продовольствием и прочими запасами, а за этими уже тюками, под их защитою от ветра, ставились джуламейки казаков.

Относительно продовольствия казаки и их лошади поставлены были тоже в более благоприятные условия. Мы уже говорили выше, как ловко пользовались казаки в арьергарде всевозможными вьюками, которые они снимали с падавших от изнеможения верблюдов. Впрочем, казаки (особливо уральские) не брезгали даже и обыкновенным воровством при добывании разного рода продовольствия, так что, например, у пехотных офицеров отряда были похищены казаками все тюки с консервами, чаем и сахаром, даже чемоданы с бельем и мундирами. Не менее ловко поступали казаки и тогда, когда им надо было добыть лишнего корму для своих коней: несмотря на голую, снежную пустыню, окружавшую отряд, они и тут ухитрялись достать то, что им было нужно. Дело в том, что в начале похода на каждую лошадь выдавалось овса лишь по 2½ гарнца, сена же не выдавалось вовсе, так как снег был неглубок, и лошадей часа на два в день выгоняли на тебеневку (то есть на пастьбу), где они и добывали себе, роя копытами, подножный корм; но потом, когда снег стал глубоким, такая тебеневка стала, конечно, невозможною; а между тем казаки очень любили и берегли своих лошадей, которые, как известно, были их собственностью. И вот вольные сыны Урала начали «стараться» и пустились на следующую хитрость. Так как ночью казачьи джуламейки устраивались вблизи вьюков и всевозможных мешков с провиантом и продовольствием, то, как только наступала глухая пора ночи, из казачьей джуламейки осторожно выползал какой-нибудь ловкий парень и выслеживал часового. Едва тот прятался от холода где-нибудь за тюками, как казак всаживал в один из тюков с овсом особого рода крючок на крепкой бичеве, конец которой был протянут в самую джуламейку; исполнив это, казак тихонько уползал вновь в джуламейку, а спустя несколько минут куль с овсом начинал медленно подвигаться по снегу и въезжал в ту же джуламейку, к ожидавшим его казакам, которые тотчас же и рассыпали овес по саквам, а куль сжигали. Таким образом, казачьи лошади были всю дорогу сыты, а у самих казаков не переводились ни сухари, ни водка, ни мясо; оттого и смертность между ними была значительно меньше, и лошади их падали весьма редко. Случалось, конечно, что часовой замечал самодвижущийся куль с овсом; но в таких случаях увеличивались лишь ночные мучения несчастного часового: к страданиям от стужи и ветра присоединялось еще и мучение от страха и ужаса – ввиду несомненной чертовщины, происходящей пред его глазами… Уже много позже, когда отряд добрался до Эмбы, эти казачьи проделки стали известны всему отряду.

Но далеко не вся кавалерия отряда благоденствовала так, как казачьи полки: взятый генералом Перовским сводный дивизион Уфимского конно-регулярного полка бедствовал едва ли не более, чем пехота. Люди этого дивизиона, набранные, как и весь полк, из других полков регулярной кавалерии, расположенной в различных местностях России, были непривычны к суровому оренбургскому климату; их щегольская форма, пригодная для блестящих парадов, была совсем неудобна для похода в тридцатиградусный мороз (–30°R = –38°C), в снеговой пустыне. То же было и с их лошадьми: красивые, рослые и грузные заводские лошади этого дивизиона едва ступали по глубокому снегу и, как и верблюды же, сильно резали себе ноги о ледяную кору, покрывавшую снег, а главное, ничего не могли поделать на тебеневке, то есть не умели добывать себе подножный корм, так что всю дорогу, от самого Оренбурга, не ели сена и травы; выдаваемый же в скромной порции 2½ гарнцев на день овес не мог, конечно, накормить лошадь досыта, и они начали падать… В конце похода в этом дивизионе не осталось ни одной лошади; последнею пала, под Эмбою уже, красавица Пена, белая лошадь у трубача, сильно им любимая. Очевидец, Г. Зеленин, так передавал мне этот случай. Лошадь шла по тропе, протоптанной ранее оставшимися верблюдами; на ней гордо сидел молодчина-трубач, окруженный всего человеками 20–25, нижними чинами, оставшимися в живых из всего дивизиона, идущими теперь пешком вблизи своего трубача… Вдруг Пена споткнулась обо что-то, сильно вздрогнула – и упала; трубач быстро соскочил с нее и стал было помогать ей подняться; но лошадь затрясла головой и медленно перевалилась на бок… Солдатики стали хлопотать около своей любимицы, отпустили ей подпруги; но это ей не помогло: лошадь стала медленно и тяжело дышать и слегка биться… Солдатики решили, что она «изведется»… Тогда трубач сбегал к идущим в арьергарде казакам, добыл там несколько гарнцев овса, принес лошади и насыпал его на чистое полотенце, вблизи ее головы; потом расседлал лошадь и разнуздал; затем стал перед ней, поклонился ей в землю, зарыдал как ребенок – и медленно пошел снеговою тропою догонять «землячков-товарищей»… В Оренбург вернулось из этой гвардии генерала Перовского около 20 человек; трубач, оплакавший красавицу Пену, тоже умер в походе, на обратном уже пути из Чушка-Куля. Когда окончился этот несчастный поход и Перовский уехал за границу, весь Уфимский конно-регулярный полк, в целом своем составе, был отправлен (в 1841 году) на кантонир-квартиры в одну из северо-западных губерний для поправления здоровья солдат, сильно страдавших в Оренбурге обычною болезнью для всех неместных уроженцев – изнурительною, перемежающеюся лихорадкою. Страдания и лишения офицеров в этот тяжкий поход мало чем разнились от нижних чинов. Правда, каждому из них был предоставлен в распоряжение отдельный верблюд, а некоторым два, три и более; у многих были собственные лошади и экипажи – местные тарантасы, с полозьями в запасе для зимнего пути; были и разные другие исключительные удобства и приспособления. Но всё это было лишь в начале похода… Затем для всех почти офицеров отряда наступили те же лишения: верблюды их пали, равно как и лошади, экипажи брошены или сожжены; вскипятить медный чайник с водою было тоже не всегда возможно, как и солдатам не всегда удавалось похлебать горячей кашицы. Исключения в удобствах имелись лишь у начальников отдельных частей: начальники колонн, батальонные и полковые командиры и батарейные находились, конечно, в иных условиях, лучших, из коих главными были два: теплая одежда и горячая пища. Всё это, понятно, было у командиров; но самого-то главного – теплого угла, где бы можно было обогреться и порою обсушиться и уснуть раздевшись, – этого ни у кого не было. У самого Перовского ставилась в кибитке переносная железная печь; но тем не менее температура была там (6-го, например, декабря) следующая: на полу кибитки было 15° холоду (–19°C); а на столе, где писал Перовский, 4° морозу же по Реомюру (–5°C).

Еще в начале декабря, когда отряд только что подходил к урочищу Биш-Тамак, главноначальствующий, ввиду наступивших тридцатиградусных морозов и частых буранов, от которых гибли по ночам часовые, сделал распоряжение, чтобы ночные часовые на постах сменялись через каждый час, а не через два, как было обыкновенно установлено. К сожалению, это гуманное распоряжение генерала Перовского не всегда исполнялось в точности, по той простой причине, что на гауптвахтах, где был главный караул, не всегда и не у всех начальников караула были часы, составлявшие в то время некоторую роскошь у армейских офицеров. Таким образом, часовым приходилось иногда выстаивать на своих постах долее даже двух часов; если в это время был сильный мороз, да еще с метелью, часовой, по чувству простого самосохранения и самозащиты, прятался от бурана и вьюги за тюки. И вот произошел однажды в колонне генерала Циолковского следующий печальный случай. Около тюков с провиантом стоял ночью часовой, еще молодой солдат, зырянин Архангельской губернии. Поднялся страшный буран… проходит час, проходит другой… совсем закоченели у часового руки, а смены нет как нет… Поставил несчастный солдатик ружье к тюку, а сам присел у ружья на корточки, спрятал замерзшие руки под полушубок, да и прикорнул немножко… В это время проходил патруль; вместо того чтобы разбудить прозябшего солдата или поскорее сменить его, унтер-офицер поляк взял тихонько ружье часового и ушел с ним; когда спустя всего несколько минут солдатик проснулся и увидал, что ружья нет, он страшно перепугался – зная, что от неумолимого и безжалостного генерала Циолковского его постигнет жестокое наказание. И вот, опасаясь, что с минуты на минуту придет смена и его найдут без ружья, часовой решается на следующий необдуманный поступок: оглядывая бесконечную белую степь, он увидел, что невдалеке стоит на ночлеге другая колонна; недолго думая часовой бросается туда, тихо подходит к плацформе, где в козлах стояли ружья, и видит, что часовой от стужи спрятался за тюками и дремлет… солдатик взял одно ружье и быстро возвратился к своему посту. Когда пришел к нему тот же патрульный и с ним смена, то увидели, что солдат стоит с ружьем…

– Чье у тебя ружье? – спросил патрульный.

– Мое, сударь, – отвечал часовой.

Тогда у солдатика спросили нумер его ружья и при этом показали ему собственное ружье… Отпираться стало невозможно, и виновный повинился во всем.

Генерал Циолковский сильно стал раздувать это дело – просто по жестокосердию своему… О проступке часового доложено было главноначальствующему отрядом, и генерал Перовский приказал наказать солдатика и тем покончить дело. Но генерал-майор Циолковский в качестве колонного начальника стал настаивать, чтобы часовой за свой проступок был подвергнут, в пример прочим, расстрелянию, что его преступление-де очень важное: сон на посту, утрата ружья, самовольная, без разводящего ефрейтора, отлучка с часов и, наконец, кража оружия в соседней колонне… Начальник колонны так энергично настаивал на своем бессердечном желании и сослался на такой сильный аргумент (что он, генерал Циолковский, в случае помилования виноватого не отвечает за сохранение дисциплины в своей колонне в такое смутное и тяжелое для отряда время), что генерал Перовский вынужден был, наконец, уступить и отдал приказ судить часового полевым военным судом, в 24 часа. Часовой был приговорен к смертной казни чрез расстреляние, и приговор этот был на другой же день над ним исполнен в присутствии всей 1-й колонны и при нескольких сотнях людей из других колонн, нарочито командированных для присутствования при смертной казни.

Случай этот вызвал сильный говор во всех колоннах… Все обвиняли генерала Циолковского в бесчеловечности и ненужной жестокости. Указывали на то, что нужно снисходить к нижним чинам, безропотно зачастую замерзающим на часах; что скорее следовало бы генералу Циолковскому установить более правильную смену часовых в своей колонне, чем внушать патрульным унтер-офицерам из ссыльных поляков похищать у измученных и задремавших часовых ружья… что отряд далеко еще не дошел до Эмбы; а пока дойдет до Хивы, то этак, пожалуй, придется расстрелять всех тех, кто не замерзнет… и так далее.

В силу военной дисциплины ропот этот, или скорее «говор», как называют его находящиеся и теперь в живых военные люди, участники похода, был, конечно, тихий, сдержанный, и лишь теперь, спустя полвека, седые ветераны похода, припоминая смертную казнь зырянина, расстрелянного при 30-градусном морозе, в белой непроглядной вьюге, передавали мне, понижая голос, что после этой казни «в отряде был сильный говор»… И если бы в отряде не знали, кто истинный виновник ненужной жестокости, то «говор» мог бы разрастись… И хотя Циолковский старался потом всячески выгородить себя из этого дела, сваливая назначение военно-полевого суда на главноначальствующего, но эта политика плохо удалась ему в степи: шт.-капитан Никифоров не стесняясь говорил с офицерами вслух о закулисной стороне всего этого несчастного дела…

Иван ЗАХАРЬИН

Продолжение следует...

Часть третья

Часть вторая