Граф Перовский и зимний поход на Хиву. Часть третья

С первого же дня выступления в поход Перовский поставил себя к начальникам колонн в отношения довольно ненормальные: он держался очень изолированно и недоступно. На остановках и дневках в кибитку его решительно никто, даже начальник походного штаба, не имел права войти без особого доклада; исключением был один штабс-капитан Никифоров, входивший к генералу Перовскому во всякое время. Это предпочтение особенно не нравилось «штабу» Перовского и начальникам колонн, из коих трое были генералами.

Вследствие неумелости главных распорядителей неурядица в отряде началась еще в Оренбурге – с навьючкою верблюдов. В каждой колонне было около 3 тысяч верблюдов; в главной, 4-й колонне их было почти 4 тысячи. Перед выступлением колонн и при остановках на ночь все эти 12½ тысячи верблюдов приходилось навьючивать и развьючивать. При каждых десяти верблюдах был нанят всего один киргиз, для которого требовалось несколько часов времени всякий раз; тогда в помощь киргизу-поводырю стали назначать по пяти линейных солдат, взявшихся за дело очень охотно, но неумело. В результате явилась масса заболевших верблюдов, у которых спины были протерты вплоть до костей; их стали развьючивать и разделять вьюки на остальных, здоровых, обременяя таким образом этих последних непосильною ношей…

Походное движение колонн было направлено из Оренбурга таким образом: первые две колонны были направлены на Куралинскую линию (Куралинская линия проходит немного левее Илецкой Защиты, но в конце выходит тоже на реку Илек), а третья и четвертая – на крепость Илецкую Защиту. За последним, Григорьевским форпостом, в степи, есть так называемое Караванное озеро; тут и предназначено было сойтись всем четырем колоннам и затем следовать до Эмбы в недалеком расстоянии одна от другой, останавливаясь на ночлег не далее тоже одной или двух верст друг от друга, с таким расчетом, чтобы каждая колонна видела соседнюю, так что в случае тревоги все колонны могли бы быстро сосредоточиться в пункте нападения и оказать взаимную друг другу помощь. На ночлег предписано было ставить колонны в каре, и на этот предмет выданы даже были каждому начальнику колонны особые планы и инструкции, от которых предписано было не отступать ни в каком случае. Последствия показали, что это предрешение действий отдельных начальников колонн, и в то же время отнятие у них собственной инициативы, дало весьма печальные результаты.

Самое движение в степи экспедиционного отряда шло черепашьим шагом. Главною причиною этой медленности была неумелость солдат при навьючивании верблюдов; чтобы перевьючить, приходилось останавливать целую колонну; иначе отсталые верблюды растягивались бы в хвосте колонн, и арьергарду пришлось бы оставаться далеко позади отряда, в степи… Таким образом, в начале похода колонны делали не более 10 верст в день; и только тогда, когда солдаты достаточно навыкли вьючить верблюдов, колонны стали подвигаться быстрее. Но тут случилась новая беда: 24 ноября выпал глубокий, выше колена, снег, а 27-го числа поднялся ужаснейший степной буран при 26 градусах (33°C) мороза… Озябшие от сильной стужи и ветра лошади в ночь на 28-е ноября сорвались с коновязей и бежали в степь – ради спасения жизни, по инстинкту, чувствуя потребность бежать… Все часовые отморозили в эту ночь носы, руки или ноги; начались в отряде болезни; отмороженные части пришлось ампутировать в холодных, войлочных кибитках, на морозе, продолжавшем держаться около 25 градусов (31°C)… Бежавших лошадей надо было разыскивать… Сделали лишнюю дневку, и часть пропавших лошадей нашли в других колоннах; большая же часть их исчезла в степи бесследно, съеденная волками.

С первых чисел декабря вновь начались бураны: всю степь завалило снегом более чем на аршин, и его поверхность от морозов покрылась твердою ледяною корой; морозы перешли за 30 градусов (38°C) и стали доходить по утрам до 40 (50°C), при убийственном северо-восточном ветре… Люди, измученные непривычною ходьбою по глубокому снегу, да еще с ружьями, ранцами и патронташами на спине, скоро изнемогали и, в сильной испарине, садились на верблюдов, остывали и даже отмораживали себе тут же, сидя на верблюдах, руки и ноги… Все поняли, что наступает гибель; но никто еще не имел малодушия высказать это вслух… Прежде всего бедствие постигло несчастных верблюдов. Большая часть верблюдов отряда была не куплена, а лишь нанята у киргизов, равно как и их хозяева поводыри. Впоследствии за погибших верблюдов казна уплатила киргизам всё, что следовало. Ступая по снегу в аршин глубиною и пробивая при этом ледяную кору, они резали в кровь ноги до колен и выше и в конце концов падали и уже не могли подняться… Таких верблюдов бросали на месте, на произвол судьбы, умирать в степи; а вьюком с упавшего верблюда распоряжались уже арьергардные казаки: если это был овес или сухари, то казаки делили добычу по торбам; если это был спирт, то казаки разливали его в манерки, а бочонок разбирали на топливо; если это была мука, то ее рассыпали по снегу, а куль от муки припрятывали на топливо же, в котором в это тяжелое время был такой страшный недостаток, что иногда на ночлегах, чтобы развести хоть маленький огонь для вскипячения чайника воды, приходилось жечь веревки от верблюжьих тюков…

Наступило 6 декабря 1839 года. Накануне войска дошли до урочища Биш-Тамак (Пять Устьев), в 250–270 верстах от Оренбурга. Здесь по случаю тезоименитства императора Николая Павловича назначена была дневка, поставлена была с вечера походная церковь и предположено было на другой день отслужить литургию и молебен; но когда наступило утро 6 декабря и в церковь стало собираться начальство и духовенство, то решили, ввиду 32½° (40°C) мороза, при страшном северо-восточном ветре ограничиться лишь кратким молебном о здравии государя. Холод благодаря ветру достигал до того, что вне большой походной кибитки, где была церковь, невозможно было вздохнуть полною грудью: у самых крепких людей захватывало дух… Топлива не было, и достать его было негде: кругом была голая белая пустыня, покрытая снегом на 1½ аршина глубины… Тогда начальники колонн, собравшиеся было в церковь для предполагавшейся литургии, решили идти к главноначальствующему и раскрыть пред ним гибельное положение отряда. Перовский принял их, внимательно выслушал и дал разрешение употребить для варки пищи лодки, взятые из Оренбурга для предполагавшегося плавания по Аральскому морю, а также разломать и выдать на топливо же солдатам дроги, на которых возились эти лодки, выдать все факелы и канаты, приготовленные для флотилии, разрубить на части и выдать людям запасные кули, а также и все опорожненные, рубить и выдавать все запасные веревки обоза; словом, выдать всё, что может гореть и что возможно считать излишним в отряде. Но увы! Всего этого хватило лишь на несколько дней для пятитысячного отряда. Когда было все сожжено и доложено было об этом вновь Перовскому, он приказал объявить войскам, что они сами должны отыскивать для себя топливо, что выдавать больше нечего…

Для военного историка и летописца походов русских войск следует отметить характерную особенность нашего солдата в это гибельное для экспедиции время. Пока были дрова и хоть какое-нибудь топливо, чтобы можно было развесть огонь и сварить горячую пищу – хоть простую на воде гречневую кашицу, до тех пор солдаты отряда были бодры и веселы: никакой мороз не имел влияния на нравственное состояние их духа. Падали целыми сотнями верблюды, обмораживались и затем умирали от антонова огня часовые, разбегались в степь и поедались степными волками лошади, приходилось всё время спать на мерзлой земле, прикрытой простыми кошмами, в снежных ямах, ограждаясь от северного ветра лишь джуламейками, – всё это солдаты переносили с терпением и христианскою кротостию; но раз прекратился огонь и горячая пища – весь отряд упал духом, и все заговорили уже вслух о совершенной неудаче похода.

Бедствия солдата увеличивались еще и от его обмундирования. Вместо обыкновенных русских полушубков, в которые следовало бы одеть весь отряд, он одет был бог весть как – не только скаредно, но просто карикатурно: людям перед самым выступлением из Оренбурга дали полушубки, сшитые из чебаги, сшитые самым примитивным способом, практиковавшимся здешними номадами в отдаленные времена и сохранившимся лишь в аулах, у самых бедных киргизов. Полушубки эти шились так: снимали весною с барана шерсть, нашивали и наклеивали ее на толстый холст, и затем кроили и шили из этой чебаги для солдат полушубки; овечья шерсть грела, конечно, но скоро сваливалась в неровный войлок, а верхняя холщовая часть таких полушубков холодила от мороза; солдатские же шинели, сшитые внатяжку по мундирам, не влезали на полушубки. Сверх черных суконных шаровар солдатам приказано было надевать для чего-то холщовые (надо полагать, в предохранение от износа, в видах экономии, но холст тоже страшно накалялся на тридцатиградусном морозе; вдобавок шаровары эти надо было запихивать в узкие голенища сапог, так что не только ступня, но и щиколотка ноги у солдата была ничем не защищена от холода). Одни лишь солдатские шапки были применены к местным климатическим условиям. Они были подбиты телячьим мехом, и к ним были приделаны особые назатыльники из такого же меха; но так как шапки эти были единственною теплой одеждой, практически сшитою, то и выходило вот что: голова у солдата была постоянно в тепле, а ноги и вся нижняя часть тела в холоде, то есть как раз наоборот, как бы следовало… Не распорядились даже изменить обувь солдата – сапоги на валенки. И вот в такой-то одежде и обуви, сшитых «наперекор стихиям», пройдет солдат в день, по колено в снегу, верст 15, а иногда и более, неся на своей спине ранец с вещами, ружье и 40 боевых патронов в патронташе, и приходит, наконец, на ночлег. От усталости и изнеможения солдаты тотчас же полягут на снег как попало, подложив лишь под себя войлочные кошмы, и только те из них, которые посильнее, начинают расставлять войлочные джуламейки (джуламейка в переводе на русский язык – «дорожный дом»; это небольшая войлочная палатка, имеющая форму стога, устраивается из тонких палок, связанных веревками и обтянутых затем кошмами, то есть войлоками; ставят ее прямо на снег, в ней стелят кошмы же, и таким образом получается защита если не от холода, то по крайней мере от ветра; в сущности, джуламейка – это киргизская кибитка в миниатюре, так как настоящая кибитка едва умещается на спины двух верблюдов), а другие идут рыть коренья степных трав для варки пищи; а чтобы добыть эти коренья, нужно сначала разгрести твердый снег, лежавший на земле слоем 1½ аршина, а затем рубить землю мотыгами (мотыги – это особого рода железный инструмент, заменяющий отчасти топор, железную лопату и пешню; инструмент этот местный, употребляемый обыкновенно в степи киргизами), комья разбивать обухами топоров – и из мелкой земли, разбитой таким тяжким трудом, выбирать окоченевшими пальцами мелкие коренья трав для разведения огня… А пока все это совершается, то есть пока одна часть еще не свалившихся солдат ставит и налаживает джуламейку, а другая часть добывает коренья, слабые солдаты лежат на снегу и простуживаются… На другой день они идут в лазарет, а оттуда дня через три «на выписку», в могилу… На беду, походные лазареты помещались в длинных сквозных фургонах на колесах, устроенных так в предположении, что всю дорогу до Эмбы отряд совершит по бесснежной степи. Фургоны эти были до того холодны и с такими сквозняками, что губили совсем даже здоровых солдат, посылаемых в лазарет вследствие одной лишь усталости ног, «для отдыха»: через два-три дня такие солдаты простуживались, схватывали тифозную горячку и отправлялись на вечный отдых… Затем, когда все фургоны были уже переполнены, больных клали на особо устроенные койки и подвешивали на верблюдов, по одному человеку с каждой стороны; непривычных к такому передвижению несчастных больных сильно било и заколачивало иногда до бесчувствия. Хоронили покойников обыкновенно тут же в степи, в неглубоких ямах, вырубаемых мотыгами в мерзлой земле.

Немало людей начало умирать от скорбута, цинги, антонова огня (вследствие обморожения конечностей), а главное – от изнеможения и истощения сил, вследствие отсутствия горячей пищи. Эта смертность и почти ежедневно происходившие в отряде похороны имели неизбежное деморализующее влияние не только на слабых и молодых солдат, но на старых и здоровых, даже на унтер-офицеров. Ропота, конечно, не было и быть не могло: не таков русский человек, чтобы роптать на волю Божью, ниспославшую такую снежную и жестокую зиму, какую не могли запомнить 70-летние старики! Но у всего отряда, ввиду его ежедневного таяния, явилось опасение, что погибнет неминуемо вся пехота, до последнего человека…

Иван ЗАХАРЬИН

Продолжение следует...

Часть вторая

Часть первая