Антология русской поэзии Башкортостана продолжение

На двух сдвоенных небольших листочках – три стихотворения, а в заголовке дела указано: Старостин. «Рассказы дедушки», «Пташка», Ода XIV», Стихи. Белебей, 1844 год. В конце первого листа записано: 1906/рук. 302. В отчете библиотеки за этот год нет сведений о поступлении данных стихов. После «Оды» ниже в левом углу другим почерком написано: «Старостина./1847 год./Белебей».

Разсказы дедушки

Сядьте, детушки, – довольно

Бегать да скакать,

Мне хотелось бы немного

С вами поболтать.

Но на этот раз не сказкой

Я потешу вас,

Я на этот раз правдивый

Поведу разсказ.

Хоть разсказывать я стану

Об вещах простых –

Каждый день и зачастую

Вы видали их,

Но услышите вы много,

Много кой о чем,

Что быть может пригодится,

Детки, вам потом.

Не хитер разсказ мой будет,

Ну, а все ж порой

Вас, родимые, быть может

Прошибет слезой.

Так старайтесь хорошенько

Вникнуть в эту речь,

Это чувство, эти слезы

Надолго сберечь.

Поутру надев рубашку,

Как нибудь порой

Вы задумались ли, детки,

Над рубашкой той?

Сколько пролито тут поту,

Сколько горьких слез

Может быть над каждой ниткой,

Детки, тут лилось!

Глубоко под лен крестьянин

Вешнею порой,

Обливаясь потом, землю

Взбороздил сохой;

И мужицкий труд обильно

Был вознагражден:

Трудовым политый потом,

Уродился лен,

Уродился тонок, долог,

Волокнист и бел…

(Ведь недаром же трудиться

В поте Бог велел)

Но еще трудиться много

Мужичку пришлось,

Прежде чем свой лен он в город

На базар привез.

Книга 1.

ОДА IV.

Куда плывешь, корабль, вновь по волнам бурливым.

Займи скорее порт. Не видишь, ослеплен,

Что злого Африка порывом

Твой бок от весел обнажен?

Чуть держится мачта, ревут и стонут снасти,

Канаты лопнули; твоя больная грудь

Валов могучих ярой власти

Уже противится чуть-чуть.

Нет новых парусов; угнетена бедою,

Понтийская сосна, дочь гордая лесов;

Взывает с тщетною мольбою,

Прося о помощи богов.

Ни славным именем пучин не обморочишь,

Не испугаешь их расписанной кормой;

О берегись, коль быть не хочешь

Ветров игрушкою пустой.

Холодный прежде, я тревожною измучен

Заботою теперь и ужасом объят:

Пройдешь ли ты благополучен

Меж скал блистающих Киклад?

Пташка

Перезябнула малая пташка,

И, ко мне она бьется в окошко.

Без боязни влетай, моя крошка,

У меня отогрейся, бедняжка.

До весны я тебя здесь укрою,

Обижать никому не позволю;

Крупных зерен я дам тебе в волю,

Напою тебя чистой водою.

А как вешнее солнышко глянет

Так светло и тепло и радушно,

Будет здесь тебе тесно и душно

И тянуть на поля тебя станет, –

Ты томиться в неволе не будешь,

Сам тебе отворю я окошко…

Улетай, моя малая крошка…

Улетишь… и меня позабудешь.

Полетишь, запоешь и засвищешь…

А наступит плохая минута, –

Не ищи ты иного приюта:

Здесь всегда ты охрану отыщешь.

По всей видимости, эти три стихотворения были написаны поэтом 1870-х годов Яковом Старостиным, который с 1873 года служил судебным следователем в Белебее, потом в Уфе, где скончался в 1879 году. А даты в рукописи (1844 и 1847 годы) проставлены ошибочно (переписчиком?), возможно, первоначально было 1874 и 1877. «Ода IV» – это перевод стихотворения древнеримского поэта Горация (65–8 вв. до н.э.). В разные годы ее переводили многие известные русские поэты, в том числе П.А. Вяземский, А.А. Фет, В.Я. Брюсов.

Яков Артемьевич Старостин родился 22 апреля 1846 года деревне Бараново Ковровского уезда Владимирской губернии в семье крепостного крестьянина. На Владимирской земле не забыли о своем земляке, и все биографические сведения о поэте, в основном собраны местными исследователями. Отец будущего поэта был офеня – странствующим мелким торговцем, и в свои поездки брал сына. После смерти отца, в 1854 году мать Старостина переехала в Псков, где открыла небольшую галантерейную лавку. Здесь Яков поступил учиться в уездное училище, которое закончил в 1858 году с отличием. На талантливого мальчика обратили внимание. Для того, что бы он продолжил образование директор Псковской гимназии поэт и переводчик А.Н. Яхонтов (1820–1890) просил помещика отпустить Якова Старостина на волю, даже предлагал выкуп, но получил отказ. Так как это происходило накануне отмены крепостного права, вмешательство псковского губернатора графа К.И. Палена, все же позволило поступить Старостину на казенный счет в гимназию. Из всех предметов он особенно любил литературу, и сам стал писать стихи. Сохранились сведения, что он решился показать их приехавшему в Россию И.С. Тургеневу, который ободрил юношу, и посоветовал ему продолжить литературные занятия.

В 1866 году Я.А. Старостин окончил гимназию с серебряной медалью и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Материальную поддержку во время учебы ему оказывал бывший псковский губернатор Пален, ставший в 1867 году министром юстиции. После окончания университета Яков Старостин служил в Пскове помощником адвоката. В 1873 году его назначают судебным следователем в город Белебей Уфимской губернии, затем он служил секретарем Уфимской объединенной палаты уголовного и гражданского суда. В Уфе он заболел и умер от чахотки.

С 1869 года Яков Старостин начал печататься в петербургских журналах. В «Будильник» (1869, № 9) вышла его первая публикация – перевод стихотворения «Весельчак» французского поэта Густава Надо. В 1870 и 1871 гг., и в тот период, когда он уже служил в Уфимской губернии несколько его стихотворений и переводов были напечатаны в журнале революционно-демократического направления «Дело»; в конце своей недолгой жизни он опубликовал четыре стихотворения в журнале «Живописное обозрение». В 1884 году в одном из самых известных литературных журналов «Вестник Европы» была напечатана небольшая подборка его стихов.

По библиографии поэта, составленной владимирскими краеведами, я нашла почти все опубликованные стихотворения Якова Артемьевича Старостина. В «Вестнике Европы» кроме стихотворений, была дана небольшая биографическая справка об авторе, и в ней кроме прочего сказано: «В 1870 г. он окончил курс в Петербургском университете и поступил в адвокатуру; вскоре его перевели судебным следователем в Уфимскую губернию, где и обнаружилась в нем тяжкая болезнь – последствие той бедности и нужды, какую он испытал в эпоху своей юности, и которая свела его в могилу… При жизни покойный помещал свои опыты в различных журналах; мы печатаем теперь найденное в его бумагах, и это может, по нашему мнению, увеличить сожаление о столь ранней смерти таланта». Возможно, архив поэта был сохранен его женой или уфимскими друзьями.

В Национальном архиве Республики Башкортостан, мне удалось найти две метрические записи, которые дают дополнительные сведения к биографии поэта. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить заместителя директора НА РБ, главного хранителя фондов – Светлану Николаевну Грищенко, неизменно, оказывающую мне поддержку и помощь в исследованиях.

2 июля 1878 года в градо-уфимской Сергиевской церкви была крещена Ольга – дочь кандидата прав Якова Артемьевича Старостина и его жены Людмилы Федоровны. Восприемниками стали уфимский купец Мартимиан Стефанович Васильев и вдова надворная советница Елена Стефановна Вавилова. Прожив только три недели, девочка умерла (НА РБ. Ф. И-294, Оп. 2, Д. 19, ЛЛ. 264, 302).

Яков Артемьевич Старостин скончался от чахотки 13 марта 1879 года в возрасте 30 лет, 15 марта, как указано в метрической записи, был погребен на Сергиевском кладбище (НА РБ. Ф. И-294, Оп. 2, Д. 20, Л. 300). Отпевал и хоронил его настоятель Сергиевской церкви протоиерей Федор Михайлович Троицкий. О нем в своей книге «Давние дни» очень тепло вспоминал М.В. Нестеров: «…отец Федор был натура богатая и в те времена среди духовенства редкая. Он всем интересовался, но больше всего любил, после своей маленькой деревянной Сергиевской церкви, искусство во всех его проявлениях. И он со всей простотой своей ясной неомраченной души умел служить ему. Он был и живописец, и поэт, он прекрасно, задушевно пел мягким музыкальным тенором. Он играл на скрипке… Вот на стене, на деревянной стене Сергиевского кладбища, написано стихотворение – грустное, трогательное, о тщете жизни, о мытарствах души человеческой. Чье это стихотворение, кто так разволновал вас? Да все тот же отец Федор, так часто провожающий по этим тенистым березовым дорожкам своих прихожан туда, куда и сам через несколько лет он ушел». Возможно, о. Федор Троицкий был одним из немногих уфимских друзей Старостина, с кем он мог поговорить о литературе, прочитать свои стихи.

…и я в чужом краю

Пою, и песнь моя полна тоски и муки,

Но люду чуждому не внятны эти звуки.

После смерти поэта, только в «Псковских губернских ведомостях» появился некролог, а вот в «Уфимских губернских ведомостях» это печальное событие отмечено не было. В 1879 году в журнале «Живописное обозрение» было опубликовано стихотворение писателя, журналиста и издателя Александра Васильевича Круглова (1852–1915) «Памяти Я.А. Старостина». В нем он упоминает о встрече с друзьями поэта.

Пришлось на чуждой стороне

С твоими встретится друзьями,

С кем ты заветными мечтами

Делился, душу открывал,

Кому все тайны поверял!

С конца 1870-х годов Круглов много путешествовал по России, возможно, побывал он и в Уфимской губернии.

Осенью 2014 года я участвовала в организованном М.И. Родновым исследовании дореволюционных захоронений на Сергиевском кладбище – надгробие поэта Якова Артемьевича Старостина не сохранилось. Так как этот некрополь признан уфимским историческим памятником, и после многих лет запустения, постепенно приводится в порядок, необходимо установить памятный знак о том, что здесь были похоронены: поэт Яков Артемьевич Старостин (1846–1879), и писатель и публицист Петр Иванович Добротворский (1839–1908), надгробие которого в советское время так же было уничтожено.

Яков СТАРОСТИН

Ночная прогулка

И ночь, и тишь! Брожу я одиноко

По улицам пустынным полон дум,

И в тишине разносится далеко

Моих шагов однообразный шум.

Недавно здесь, заботами тревожим,

По улицам спеша сновал народ;

Теперь все спят… Мы сна не потревожим:

Пусть Божий мир, усталый, отдохнет!

Во мне самом смеряется тревога,

Волнение разнузданных страстей;

Мое чело не так угрюмо строго

При кротком свете месячных лучей.

Я чувствую возможность примиренья;

Как дальний звук, в душе оно звучит…

И в тайники людского сновиденья

Моя мечта, незримая, скользит.

В темнице узник спит, закован в цепи;

Сочится кровь из-под желез,

И грезятся ему родныя степи

И синева родных ему небес;

И слышит он знакомой песни пенье;

Приветно солнце блещет в вышине…

Свободен он… Пусть длится сновиденье:

Пусть будет он свободен хоть во сне!

Уснул бедняк на нищенской кровати,

Работаю измучен, полусыт;

И грезит он: в разубранной палате

Он за столом изысканным сидит;

И не тревожит тяжкое сомненье

Его души о следующем дне;

Он сыт, богат… Пусть длится сновиденье

Пусть будет сыт он, бедный, хоть во сне!

Спит девушка; не высохшия слезы

Еще у ней блистают на щеках,

Но блещет под наитьем светлой грезы

Веселая улыбка на устах.

Ей грезится в восторге упоенья:

В его объятьях счастлива вполне,

Любима вновь… Пусть длится сновиденье;

Пусть ей любовь приснится хоть во сне!

И ночь, и тишь! Но сладостные звуки

Внимет сердце чутко в тишине;

В груди умолкнул голос жгучей муки,

Водворено спокойствие во мне.

И ночь, и тишь! И сладостная нега

Наполнила измученную грудь,

И я б хотел добраться до ночлега

И мирным сном навеки там заснуть…

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург) 1870 год, № 10.

Детския грезы

Мои ребяческие планы

Все вспоминаются порой.

Бывало в сказочные страны

Летал я детскою мечтой,

В те страны где не вянут розы.

Где царство вечное весны…

Где те несбыточныя грезы?

Где те младенческие сны?

Тому мечтательному бреду

Душой отдавшись, грезил я:

Я шар земной вокруг объеду,

Увижу чуждые края,

Искусства чудныя созданья,

Мир меркантильной суеты…

Где эти детские мечтанья?

Где те роскошныя мечты?

Едва узнал любовь по книгам,

Огонь в груди затрепетал,

В моей душе создался мигом

Любви высокий идеал;

В порывах жгучаго томленья

Мне снился образ красоты…

Где эти чудныя виденья?

Где эти юныя мечты?

И год тянулся вслед за годом,

И грез иных пришла пора,

И снилось мне: несу народам

Идеи правды и добра;

Снимаю с ближних крест страданья,

Несправедливость укротив…

Где те высокия мечтанья?

Где тот восторженный порыв?

И в жизнь вступил я. Жизни холод

Мой детский пыл охолодил,

А тяжкий опыт словно молот

Мечты воздушныя разбил.

Теперь я поднимаюсь с зорькой

Для ненавистного труда,

И иногда с насмешкой горькой

Я вспомню детские года.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург) 1871 год, № 5.

Поэту

Поэт! Чтоб стих в сердцах людей

Родил сочувственные звуки,

Пой не восторги светлых дней,

Пой темной жизни скорбь и муки.

Не часто слышится нам клик

Восторгов светлых, ликованья,

И платим мы за светлый миг

Годами жгучаго страданья.

И даже ток кому судьбой

Дано изведать наслажденья,

Знаком с тяжелою борьбой

И с пыткой жгучаго сомненья.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1873 год, № 5.

Печаль поэта

С участьем тайнаго привета

Вы задаете мне вопрос:

«Зачем всегда душа поэта

Полна печали, жгучих слез?

А эти сладостные звуки,

Поэта грудью рождены,

Зачем страданьем жгучей муки,

Тоской и стонами полны?».

* * *

– Зачем? В глубокой бездне моря

Не мало жемчугу лежит,

И сколько слез и мук, и горя

Зерно жемчужное таит.

Сбирая жемчуг, тихо ходит

Пловец отважный в глубине,

И вместо жемчуга находит

Следы крушения на дне.

* * *

Не без невольнаго испуга

Глядит – и видит, и дрожит:

Вот труп исчезнувшаго друга

Обезображенный лежит.

И разразиться сердце просит

Слезами в глубине морской,

Но он на берег нам выновсит

Не слезы – жемчуг дорогой.

* * *

Есть бездна глубже бездны моря;

Что в глубинах она своих

Таит и мук, и слез, и горя,

И перлов лучше перл морских!

То – грудь людская, где сбирает

Поэт свой жемчуг дорогой,

Но в той же бездне почерпает

Он слезы с жгучею тоской.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1874 год, № 9.

Больное сердце

Заколдуй меня, кудесник,

И предай заклятью,

Это сердце запечатай

Семерной печатью,

Чтоб в груди оно не билось

Как дитя больное,

Чтоб не ждало, что вернется

Счастье прожитое,

Что целительной водою

Снова брызнут слезы,

Оживут опять надежды

И былыя грезы;

Что в душе моей проснуться

Вновь святые звуки.

Только пусть оно не знает

Уж и жгучей муки,

Беспокойно не трепещет,

И, томясь и ноя,

Пусть ничем не нарушает

Моего покоя.

Не снимай с меня до смерти

Своего заклятья:

Пусть умру без сожаленья,

Но и без проклятья.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1876 год, № 8.

Тучка

Всплывает тучка золотая,

Несется по небу, играя,

И видит землю под собою

В роскошном утреннем уборе.

Вон золотистою воною,

Переливаясь, блещет море.

Еще на лоне тишины

Почиют злачныя долины,

Но блещут горныя вершины,

Сияньем дня озарены;

Встал над дубровою дремучей

Туман серебряною тучей.

И тучка, радостна, светла,

По небу синему плыла.

Но вот открылись ей для взора

Картины мрачныя раздора,

Вражды преступные дела:

Облиты кровью, рдеют долы,

Повсюду мертвыя тела;

Дымятся города и селы.

Везде, куда ни бросишь взор,

Конями стоптанныя нивы,

И селянин бежит пугливый

Во тму лесов, в ущелье гор.

Где битвы нет, – везде уныло

И мертво. Тучку омрачила

Невольно жгучая печаль, –

Но вновь она несется вдаль.

А там в туманной синей дали,

Столицы пышныя сияли.

И видит тучка с высоты

Благоустроенныя страны

Картины мелкой суеты

Да ложь, да алчность, да обманы.

Все те же темныя дела

Злодейства, хитростью прикрыты,

И правде нет нигде защиты

Среди царюющаго зла.

Людскими темными делами

Еще сильнее омрачась,

Внезапно горькими слезами

На землю тучка пролилась.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1878 год, № 3.

Добрый гений

Был век стихов и рифм; – наш век иной:

Поэзия у нас теперь не в моде,

И на стихи спрос очень небольшой;

В поэзии мы видим что-то вроде

Ребячества и шалости пустой.

В наш век сухой, холодной, дельной прозы

Осмеяны несбыточнныя грезы

Об образах нездешней красоты.

Пустыя, но роскошныя мечты!

За ними мы не мало погонялись.

Но их убил рассудочный анализ.

Я сознаюсь: а все таки порой

Разделаться с поэзией нет мочи;

И я несусь восторженно душой

Куда то в даль, в мир грез… и часто очи

Туманятся непрошенной слезой.

Фантазия шалит и прихотливо

Рисует мне настойчиво так живо,

Так ярко ряд причудливых картин,

Рой образов… особенно один,

Таинственный, прекрасный и унылый;

Рисуется с особенною силой.

Не знаю, где душа его нашла;

И в душу мне навеян он откуда,

Один Бог весть; быть может, создала

Его моей фантазии причуда.

Но помню: я девчонкою была,

В дому отца в тяжелыя мгновенья

Душа рвалась, – и в тишь уединенья,

Незримый гость, он прилетал ко мне,

Беседовал со мной наедине,

И к моему склоняясь изголовью,

Грудь согревал приветом и любовью.

Печаль сбегала с моего лица,

И погрузясь в задумчивыя грезы,

Я забывала муку без конца,

Мою неволю, вечныя угрозы;

И образом сурового отца

Я не пугалась. Весело, привольно

Мне становилось; высоко и вольно

Дышала грудь, и все в моих глазах

Преображалось чудно, на губах

Невольная являлася улыбка,

И сердце билось шибко, шибко, шибко.

Тот образ: чудное высокое чело,

На нем печать какой-то важной думы,

И грустное раздумье налегло;

Печальные, но вовсе не угрюмы,

Глаза глядят приветливо, тепло.

Взяв за руку меня одной рукою,

Куда то вдаль указывал другою.

И говорил таинственно: «Иди!».

И предо мной, как будто впереди

Какая то завеса поднималась.

Хоть уловить я точно не могла

Картины той туманные контуры:

Я видела, в тумане без числа

Там двигались неясныя фигуры;

Но эта даль, таинственно-светла,

Меня к себе влекла неотразимо;

Моя душа рвалась неудержимо

В тот край, куда указывал мой друг.

Я поднималась… Пропадало вдруг

Создание моей досужей грезы,

И горькия опять лила я слезы.

Темна, печальна женщины судьба;

Она чуть-чуть не с самой колыбели

Вплоть до часа последняго, - раба

Житейских дрязг и самой мелкой цели.

Я выросла, – и началась борьба.

Мне не хотелось общей женской доли –

Переходить в неволю из неволи;

Но долго мой противился отец, -

Что вынесла тогда я! Наконец,

Он уступил, и в сферы жизни

Вступила я с боязнию невольной.

И вот теперь, когда мне душу вдруг

Невольное сомнение встревожит,

В тяжелую минуту жгучих мук,

Когда мой дух в бореньи изнеможет,

Является таинственный мой друг,

И снова дух мой падший возстает,

И вногвь веленью тайному послушна,

Ярмо невзгод несу я равнодушно.

Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1878 год, № 7.

Любка безшабашная

(Разсказ судебнаго следователя)

Привели. Девчонка скромна,

Только, знаете, в глазах

Что-то есть такое темное,

Что внушает даже страх.

Видно, если разгуляется,

Так не трогай, берегись:

Тут натура разыграется,

А не взбалмошный каприз.

Я взглянул в лице ей бледное

И подумал про себя:

«Эх, головушка победная!

Жизнь помаяла тебя».

Стал допрашивать – насупилась,

Нервно бровью повела,

Как-то сумрачно потупилась,

А потом и начала:

«Мне разсказывать не для чего,

С кем спозналась: мало ль к нам

Люду разнаго, бродячаг

Позаходит по ночам.

Стала я перед Успением

Замечать, что тяжела,

С той поры мне жизнь мучением

Пуще каторги была.

Прежде Любка Безшабашная,

Удалая голова,

Руки в боки, речь пустяшная,

Все бывало трынь-трава;

Тут веселость забубенная

Приутихнула моя,

Стала грызть неугомонная

Сердце мне тоска-змея.

Сердце мне изгрызла лютая!

Опостылили пиры,

И веселой ни минуты я

Не видала с той поры.

Словно туча безразсветная

Надо мною налегла,

Дума, дума неприветная

Крепко в душу залегла;

Заслонила непроглядная

Красно-солнце от меня

Изсушила безотрадная

Пуще полымя-огня

Я носилась с ней угрюмою,

Как с излюбленным дитей;

Я ложилась с этой думою,

Я вставала с думой той.

Все то, все припоминалося

Пережитое житье,

Как живое представлялося

Все бывалое мое.

Как жива была родимая,

Словно цветик я цвела,

А она меня, любимая,

Пуще глазу берегла;

Да закралася истомная

В грудь моя любовь-тоска,

Стала горенка укромная

И тесна мне и низка.

Ох, та речь да поступь милая!

Было мне не в моготу,

И на веки загубила я

Честь свою и красоту.

Ой, любовная зазнобушка!

Что девичьей красоты,

Пуще чем людская злобушка,

Загубом сгубила ты.

Так не долго миловалася,

Со дружком разсталась я:

Соразлучница сыскалася,

Подколодная змея.

Сколько слез тут было пролито!

Сам он плакал заодно,

Сам жалел, да видно воли то

Над ретивым не дано;

И сказал он мне: «Голубушка

Крепко я тебя любил,

А теперь прости мне, Любушка,

Если в чем я согрешил».

Как сказал он обомлела я,

Ноги словно отнялись,

Слово замолвить хотела я,

Только губы запеклись,

Ну, и только трудно охнула

Я в ответ на речь его,

Да месте тут и грохнула,

Не сказавши ничего.

Что потом со мною сталося, –

И сама не знаю я;

Со стыдом я распрощалася,

И безчестя не тая,

Стала девкою пусяшною,

И меня народ частной

Прозвал Любкой Безшабашною,

Удалою головой.

Жизнь разгульную, веселую

С той поры я повела,

Зеленым вином тяжелую

Грусть-тоску я залила.

Что творила безобразила!

Эх, всего не разсказать,

Да случилася оказия

Я опомнилась опять,

Стала думать: «Если детищем

Бог меня благословит,

Что-то дам ему? – со вретищем*

Напридачу вечный стыд:

Станут все его, безвиннаго,

Попрекать моим стыдом,

И ни в чем то непричиннаг

Назовут все байстрюком».

И бывало на кусочушки

Так и рвется грудь моя,

Просто не было мне мочушки,

Я была как не своя;

Как не думать, я ни нудилась

Дума лезла, не хотя,

И везде то мне все чудилось

Это мертвое дитя.

Народилось несчастливое,

Я с ума чуть не сошла,

Надрывалося ретивое,

А сдержаться не могла.

Видно, Божье наказание…

И замолкла, задрожав.

Слово в слово показание

В протоколе записав,

Хоть рождалось сожаление,

Верный долгу своему,

Я вписал постановление;

Посадить ее в тюрьму.

Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1878 год, № 7.

Вместо предисловия

Подражание Гете

Опять вокруг меня роскошныя виденья,

Знакомцы прежние души моей больной!

Обману сладкому, игре воображенья

Отдамся ли я вновь восторженной душой?

Меж тем они встают, былыя заблужденья,

И снова властвуют и мыслью, и мечтой,

И я по прежнему таинственно взволнован

И, словно юноша, я жизнью очарован.

От бора синяго, глубокаго оврага

Ко мне несется рой теней знакомых; вновь

В душе, как древняя таинственная сага,

Воскресли прежния и дружба и любовь;

В груди проснулась вновь уснувшая отвага,

И снова горячей по жилам льется кровь,

И смутно мой язык лепечет без сознанья

Дано забытыя, но милыя названья.

Но это только миг, – изчезнул рой видений!

И снова одинок и грустен я стою.

Где вы, наперстники бывалых вдохновений,

Кому я посвятил песнь первую мою!

На всех размыкал вихрь житейских треволнений

По разным сторонам, и я в чужом краю

Пою, и песнь моя полна тоски и муки,

Но люду чуждому не внятны эти звуки.

Но сердца тайное я чую трепетанье,

И песня чудная в душе родилась вдруг,

Но как неясное ребенка лепетанье

Иль как задумчивый далекой арфы звук;

И снова та же грусть и тихое мечтанье,

И снова чую я таинственный испуг

Перед величием внезапно вставшей грезы…

Я снова жить хочу, и снова льются слезы.

Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург), 1879 год, № 3.

Стихотворения Якова Старостина 1877–1879 годов.

Песня

Хорошо ль порой

Жить мне, худо ли,

Не теряю я

Смелой удали

Над лихой бедой,

Вражьей злобою,

Над невзгодою –

Силу пробую.

И все мерю я

Русской меркою:

Не замай меня –

Исковеркаю

Пусть сама судьба

Только тронется, –

Я не буду с ней

Церемонится

С ней померюсь я

Юной силою:

Коли сможется –

Не помилую.

А не сможется,

Не захныкаю,

И я буду жить

Горемыкою.

И улягуся

Во могилцшку,

Но уж дам же знать

Эту силушку.

Уж полночь. Город погружен

В глубокий безмятежный сон;

Умолкнул дня тревожный шум;

Лишь я, задумчив и угрюм,

Воспоминаньями томим,

Брожу по улицам пустым

И раздается в тишине

Один лишь звук моих шагов.

Недолго ждать осталось мне,

И я скажу тебе мой Псков:

«Прости! Быть может навсегда!

И пережитые года

В воображении моем

Встают, и ярко чередом

Картины жизни прожитой

Рисует память… Боже мой!

Я и не думал, что в былом

Так много пережито мной!

Как много вспомнилось мне вдруг

Прожитых радостей и мук,

Былых надежд, бывалых грез,

Восторгов прежних, прежних слез,

Былой любви, вражды былой,

Ошибок и удач былых

И лиц, теперь забытых мной,

Но прежде сердцу дорогих!

И шевельнулася в груди

Моей не ясная печаль,

И стало мне не то, чтоб жаль

Мне грустно стало… оттого,

Что из прожитого всего

Не нахожу я ничего,

О чем бы стоило жалеть.

Мое назначение

Не для меня кресты, петлички

И долгой службы геморрой,

Мой жребий – жребий вольной птички,

Всегда порхающей, живой.

Родился я в крестьянском доме,

Бог указал мне скромный путь

И рек, меня ребенка на соломе

Благословив: «Ничем не будь!».

Он рек: «Нейди путем порока,

Будь чист и прав всегда душой,

Но к брату, падшему глубоко,

Не будь безжалостным судьей;

О, нет, его не осуждая,

Наставь его на правый путь…».

И сам Господь, меня благословляя,

Мне завещал: «Ничем не будь!».

Он рек: «Была синедрионом

В грехе жена уличена,

Людей безжалостным законом

Была на казнь обречена,

Христос сказал: «Кто первый камень

Посмеет в грешницу метнуть?».

Я дам тебе той речи жгучий пламень, -

Но мой завет: ничем не будь!».

Он рек: «Ученью Сына следуй,

За мир святую лил он кровь,

Иди ты в мир и проповедуй

Прощенье, братство и любовь».

Любовью братской напоняя

Мою чуть бьющуюся грудь,

Сам Господь Бог, меня благословляя,

Мне завещал: «Ничем не будь!».

Родной язык, родные звуки!

Отца и матери язык,

Которым с детства радость, муки

И мысль я выражать привык!

Он прозвучал мне в первой ласке,

Мой первый лепет был на нем,

Меня он тешил в старой сказке

Старушки няни вечерком.

Далеко от родного края

Я долго жил в чужой стране,

И долго-долго речь чужая

Терзала слух и сердце мне.

О как я ждал нетерпеливо

Тех встреч, где слышалась мне вдруг

Родная речь, в которой живо

Проникнут лаской каждый звук!

Родной язык! В душе унылой,

В душе измученной моей

Ты воскресил волшебной силой

Воспоминанья прежних дней:

Отец с приветливой улыбкой,

Мать с грустной думаю в очах,

И наш язык, богатый, гибкий.

Я слышу снова в их речах.

Смех

Я не люблю старья, но в старине

Я отношусь ко многому любовно:

Не все же в ней ведь гадости одне!..

Нет ничего дурного безусловно,

Нет ничего хорошаго вполне.

Люблю я смех старинный, смех радушный

Веселый смех, и громкий и живой,

Он, как вино, шипучего струей

Бил от души в беседе простодушной.

Безцелен был старинный этот смех,

Но хорошо смеялись наши деды!

На век иной: чуждается потехе;

Томят тоской серьезныя беседы,

Где хохотать считается за грех.

Прилежно мы свою веселость прячем –

Наш век такой серьезный, деловой…

А если смех и вырвется порой,

Не разберешь – смеемся мы, иль плачем.

Наш смех так тих, печально так звучит

Смеемся мы с боязнью, как украдкой,

В нем зависть, злость сокрытая сквозит,

Он, словно с губ исторгнут лихорадкой,

Бросает в дрожь, ничуть не веселя.

И слушаешь, веселья не деля

Как человек шипит каким то змеем.

Вот век пришел! Смеяться не умеем.

Журнал «Вестник Европы» (Санкт-Петербург ), 1884 год, № 1.

Переводы

Из Гаммерлинга

О, как я часто приходил к тебе,

Израненный, измученный, усталый,

В мучительной и тягостной борьбе

С бесчисленной ордою мошки малой,

С остервененьем жалившей меня!

К твоей груди чело мое склоня,

Согрет лучом сочувственнаго взгляда,

Я отдыхал, вполне мог отдохнуть…

И ты была так счастлива, так рада,

Когда вольней моя дышала грудь!

Ты забывала для меня себя,

А между тем и ты сама страдала

Не меньше: вся та сволочь и в тебя

Безжалостно свое вонзала жало.

Но ни один твой взгляд, ни слабый звук

Не выдавал твоих душевных мук;

Ты и слезу невольную давила,

Чтоб моего страдальческого сна,

Горячая, она не возмутила

И мне чела не обожгла б она.

Я в той борьбе и падал и стонал,

Ты, гордая, несла безмолвно муку,

И в миг, когда мой дух изнемогал,

С участьем мне протягивала руку.

И замолкал болезненный мой стон

И возставал, тобою ободрен,

Упавший дух, глаза мои светились

По прежнему отвагою, на лбу

Угрюмыя морщины расходились,-

Я снова шел в неравную борьбу.

Благодарю! Ты не дала мне пасть,

Как большинству тех юношей, которым

Так, как и мне, судьба дала на часть

Борьбу, где равным было бы позором

И победить и пасть. Несметен строй

Озлобленных врагов, - но, Боже мой!

Как мелко все, мизерно и ничтожно!

Но эта мелочь жалит и язвит;

И не бороться с нею невозможно,

Но и бороться с нею – тоже стыд.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1873 год, № 5.

Молодая узница

(Из Шенье)

Как колос молодой, косою пощаженный,

Как виноград весной росою благовонной

Обрызганный, зари впивает благодать,-

Я так же молода, прекрасна; хоть порою

Бывает грудь полна смятеньем и тоскою.

Но все я не хочу, мне рано умирать.

* * *

Пусть стоики на смерть взирают равнодушно,

Я плачу и, клонюсь пред бурями послушно,

Надеюсь встать еще прекрасней и светлей;

Мед не без горечи, и нет такого моря,

Где не бывает бурь: так в жизни есть и горе,

Есть дни тяжелые, но сколько чудных дней!

* * *

Вокруг меня царит темницы мрак угрюмый,

Но окрыленная мечтательною думой,

Надежда на простор, на свет меня несет:

Так птичка, вырвавшись из сети птицелова,

Живей взовьется в ширь простора голубого,

И беззаботнее и радостней поет.

* * *

И мне ли умирать? Без страха, без смущенья

На ложе я ложусь; минута пробужьденья

Тиха и радостна, спокойна и светла;

Улыбка тихая навстречу мне играет

Приветливо на всех устах; при мне сбегает

Суровая печаль с угрюмого чела.

* * *

О. нет! Моя пора далеко не приспела:

Вся жизнь передо мной, и сделать я успела

Лишь первые шаги на жизненном пути;

На жизненном пиру едва одно мгновенье

Успела я пробыть, кубок наслажденья

Я только что к устам успела поднести.

* * *

Знакомая с красой весенняго разцвета,

Хочу я пережить и зной палящий лета,

И жатву осени, и зиму чередой;

Цветок, едва-едва успевший распуститься,

Я утро видела, – хочу я насладиться

Последняго луча печальной красотой.

* * *

Так погоди же, смерть! Иль мало душ отживших,

Сердец, измученных страданием, изнывших,

Которыя зовут тебя, как благодать?

Меня же манит жизнь, прельщая и чаруя:

Там песни, там любовь, там сладость поцелуя…

О, нет, я не хочу, мне рано умирать!

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1874 год, № 9.

Рыбак

(Из Гете)

Шумит поток, бежит поток;

Рыбак сидит над ним

И дрогнет весь, на поплавок

Все смотрит, недвижим.

Вдруг шевельнулась бездна вод –

Рыбак, тревоги полн,

Глядит: встает, к нему плывет

Красавица из волн.

Она поет, поет с тоской:

«Зачем из бездны вод

Влечешь на смерть, красавец злой,

На берег мой народ?

Когда б ты знал, как вольно там,

В прозрачной глубине,

Ты б знойный брег оставил сам

Спустился бы ко мне.

Не ярче ль солнце на волнах

Прохладной глубины?

И отражен, дрожа в струях,

Прекрасный лик луны.

Как чуден в волнах неба свод!

Взгляни: вон образ твой

Тебя манит, сюда зовет,

Красавец молодой».

Шумят струи, бегут струи;

Рыбак тревоги полн:

Ему звучит как зов любви,

Та песня из под волн.

Она поет, зовет: «Сюда,

Красавец молодой!».

Он уступил, - и навсегда

Исчезнул под водой.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1875 год, № 4.

Сила творчества

(Из А. Мюрже)

Если хочешь быть мадонной,

Идеалом чистоты,

Мрасмор, мною оживленный,

Предаст твои черты,

И с немым благоговеньем

В восхищении народ

Пред твоим изображеньем

На колени упадет.

Если хочешь быть мадонной,

Милый образ твой вполне

Я, любовью вдохновленный,

Напишу на полотне,

И святым очарованьем

Этот образ оболью

И божественным сияньем

Я головку обовью.

Если хочешь быть мадонной,

Пред тобою в честь твою

Я на лире сладкозвонной

Гимн торжественный спою;

Этой песни вдохновенной

Зазвучит напев святой,

И народ с мольбой смеренной

Повторит ее за мной.

Дар высоких вдохновений

У меня в груди горит

И, творя, мой чудный гений

Все безсмертием дарит.

Пронесется век за веком,

Но живая будешь ты

Предстоять пред человеком

В блеске вечной красоты.

Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1876 год, № 11.

Из Гейне

Уймитесь, безумныя грезы!

Останьтесь в морской глубине!

Как часто в ночной тишине

Из глаз исторгали вы слезы,

Обманчивым призраком счастья маня!

Что ж теперь вы меня среди белаго дня

Пугаете, словно морския виденья?

Останьтесь на веки вы там под водой,

Туда же я брошу мои преступленья,

Туда же я брошу колпак шутовской,

Гремевший давно над моей головой;

Я брошу туда чешую лицемерную,

Давившую душу мою маловерную,

Душу изнывшую,

Бога забывшую,

Все отрицавшую,

Душу больную, не знавшую

Сладости

Радости…

Гой го! Уж ветер в парус дует,

И к мирной пристани спеша,

Корабль несется, - и ликует

Освобожденная душа.

Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1879 год, № 19.

* * *

Александр Круглов

Памяти Я.А. Старостина

Ты не был гением, твой стих

Не прозвучал у нас набатом,

Но в песнях искренних своих

Скорбел ты сердцем за больных,

Страдал с терпящим муки братом!

Тебя не знал я, но любил

Твой стих унылый, ты мне был

Безвестным, но ближайшим другом,

С которым я, ночным досугом,

Беседу вел и понимал,

Что тот, чей стих тоской звучал, –

Тоскою, фальшью не грешащей, –

Был сам душой больной, скорбящей!

Прошло немного лет и мне

Пришлось на чуждой стороне

С твоими встретится друзьями,

С кем ты заветными мечтами

Делился, душу открывал,

Кому все тайны поверял!

Они мне многое открыли,

И их рассказы подтвердили,

Что я умел тебя понять

И муку сердца разгадать.

Но если прежде горячо

Тебя любил я, – то еще

Ты стал дороже и милее,

Твой образ чище и светлее,-

И тяжелей произнести:

Погибнул он на пол пути,

Встречая горе да несчастье

Имея все права на счастье!

Погиб! Невыразимо больно

Звучат слова… В уме ж невольно

Сознанье горькое встает:

Погибло много и вперед

Погибель многих ожидает

В борьбе с нуждою роковой,-

И кто же, кто же все виной,

Кто за погибших отвечает?

Когда пловец пред нами тонет

Зовет на помощь нас и стонет,

Но мы, нейдя на зов и плачь,

Спокойно путь сой продолжаем,

На гибель холодно взираем,-

Скажите, кто его палач?

О, если бы честнее были

И брата горячей любили,

Смогли б, сумели б мы спасти

Погибнувших на пол пути!

Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1879 год, № 33.

Продолжение следует…

Орфография и пунктуации публикаций 1870–1880-х годов сохранены.

__________

* Вретище – убогая одежда, рубище (прим. сост).