На двух сдвоенных небольших листочках – три стихотворения, а в заголовке дела указано: Старостин. «Рассказы дедушки», «Пташка», Ода XIV», Стихи. Белебей, 1844 год. В конце первого листа записано: 1906/рук. 302. В отчете библиотеки за этот год нет сведений о поступлении данных стихов. После «Оды» ниже в левом углу другим почерком написано: «Старостина./1847 год./Белебей».
Сядьте, детушки, – довольно
Но на этот раз не сказкой
Хоть разсказывать я стану
Что быть может пригодится,
Не хитер разсказ мой будет,
Так старайтесь хорошенько
Сколько пролито тут поту,
Может быть над каждой ниткой,
Глубоко под лен крестьянин
(Ведь недаром же трудиться
Прежде чем свой лен он в город
Куда плывешь, корабль, вновь по волнам бурливым.
Займи скорее порт. Не видишь, ослеплен,
Твой бок от весел обнажен?
Чуть держится мачта, ревут и стонут снасти,
Канаты лопнули; твоя больная грудь
Валов могучих ярой власти
Уже противится чуть-чуть.
Нет новых парусов; угнетена бедою,
Понтийская сосна, дочь гордая лесов;
Взывает с тщетною мольбою,
Ни славным именем пучин не обморочишь,
Не испугаешь их расписанной кормой;
О берегись, коль быть не хочешь
Холодный прежде, я тревожною измучен
Заботою теперь и ужасом объят:
Пройдешь ли ты благополучен
Меж скал блистающих Киклад?
Перезябнула малая пташка,
И, ко мне она бьется в окошко.
Без боязни влетай, моя крошка,
У меня отогрейся, бедняжка.
До весны я тебя здесь укрою,
Обижать никому не позволю;
Крупных зерен я дам тебе в волю,
А как вешнее солнышко глянет
Так светло и тепло и радушно,
Будет здесь тебе тесно и душно
И тянуть на поля тебя станет, –
Ты томиться в неволе не будешь,
Сам тебе отворю я окошко…
Улетай, моя малая крошка…
Улетишь… и меня позабудешь.
Полетишь, запоешь и засвищешь…
А наступит плохая минута, –
Здесь всегда ты охрану отыщешь.
По всей видимости, эти три стихотворения были написаны поэтом 1870-х годов Яковом Старостиным, который с 1873 года служил судебным следователем в Белебее, потом в Уфе, где скончался в 1879 году. А даты в рукописи (1844 и 1847 годы) проставлены ошибочно (переписчиком?), возможно, первоначально было 1874 и 1877. «Ода IV» – это перевод стихотворения древнеримского поэта Горация (65–8 вв. до н.э.). В разные годы ее переводили многие известные русские поэты, в том числе П.А. Вяземский, А.А. Фет, В.Я. Брюсов.
Яков Артемьевич Старостин родился 22 апреля 1846 года деревне Бараново Ковровского уезда Владимирской губернии в семье крепостного крестьянина. На Владимирской земле не забыли о своем земляке, и все биографические сведения о поэте, в основном собраны местными исследователями. Отец будущего поэта был офеня – странствующим мелким торговцем, и в свои поездки брал сына. После смерти отца, в 1854 году мать Старостина переехала в Псков, где открыла небольшую галантерейную лавку. Здесь Яков поступил учиться в уездное училище, которое закончил в 1858 году с отличием. На талантливого мальчика обратили внимание. Для того, что бы он продолжил образование директор Псковской гимназии поэт и переводчик А.Н. Яхонтов (1820–1890) просил помещика отпустить Якова Старостина на волю, даже предлагал выкуп, но получил отказ. Так как это происходило накануне отмены крепостного права, вмешательство псковского губернатора графа К.И. Палена, все же позволило поступить Старостину на казенный счет в гимназию. Из всех предметов он особенно любил литературу, и сам стал писать стихи. Сохранились сведения, что он решился показать их приехавшему в Россию И.С. Тургеневу, который ободрил юношу, и посоветовал ему продолжить литературные занятия.
В 1866 году Я.А. Старостин окончил гимназию с серебряной медалью и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Материальную поддержку во время учебы ему оказывал бывший псковский губернатор Пален, ставший в 1867 году министром юстиции. После окончания университета Яков Старостин служил в Пскове помощником адвоката. В 1873 году его назначают судебным следователем в город Белебей Уфимской губернии, затем он служил секретарем Уфимской объединенной палаты уголовного и гражданского суда. В Уфе он заболел и умер от чахотки.
С 1869 года Яков Старостин начал печататься в петербургских журналах. В «Будильник» (1869, № 9) вышла его первая публикация – перевод стихотворения «Весельчак» французского поэта Густава Надо. В 1870 и 1871 гг., и в тот период, когда он уже служил в Уфимской губернии несколько его стихотворений и переводов были напечатаны в журнале революционно-демократического направления «Дело»; в конце своей недолгой жизни он опубликовал четыре стихотворения в журнале «Живописное обозрение». В 1884 году в одном из самых известных литературных журналов «Вестник Европы» была напечатана небольшая подборка его стихов.
По библиографии поэта, составленной владимирскими краеведами, я нашла почти все опубликованные стихотворения Якова Артемьевича Старостина. В «Вестнике Европы» кроме стихотворений, была дана небольшая биографическая справка об авторе, и в ней кроме прочего сказано: «В 1870 г. он окончил курс в Петербургском университете и поступил в адвокатуру; вскоре его перевели судебным следователем в Уфимскую губернию, где и обнаружилась в нем тяжкая болезнь – последствие той бедности и нужды, какую он испытал в эпоху своей юности, и которая свела его в могилу… При жизни покойный помещал свои опыты в различных журналах; мы печатаем теперь найденное в его бумагах, и это может, по нашему мнению, увеличить сожаление о столь ранней смерти таланта». Возможно, архив поэта был сохранен его женой или уфимскими друзьями.
В Национальном архиве Республики Башкортостан, мне удалось найти две метрические записи, которые дают дополнительные сведения к биографии поэта. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить заместителя директора НА РБ, главного хранителя фондов – Светлану Николаевну Грищенко, неизменно, оказывающую мне поддержку и помощь в исследованиях.
2 июля 1878 года в градо-уфимской Сергиевской церкви была крещена Ольга – дочь кандидата прав Якова Артемьевича Старостина и его жены Людмилы Федоровны. Восприемниками стали уфимский купец Мартимиан Стефанович Васильев и вдова надворная советница Елена Стефановна Вавилова. Прожив только три недели, девочка умерла (НА РБ. Ф. И-294, Оп. 2, Д. 19, ЛЛ. 264, 302).
Яков Артемьевич Старостин скончался от чахотки 13 марта 1879 года в возрасте 30 лет, 15 марта, как указано в метрической записи, был погребен на Сергиевском кладбище (НА РБ. Ф. И-294, Оп. 2, Д. 20, Л. 300). Отпевал и хоронил его настоятель Сергиевской церкви протоиерей Федор Михайлович Троицкий. О нем в своей книге «Давние дни» очень тепло вспоминал М.В. Нестеров: «…отец Федор был натура богатая и в те времена среди духовенства редкая. Он всем интересовался, но больше всего любил, после своей маленькой деревянной Сергиевской церкви, искусство во всех его проявлениях. И он со всей простотой своей ясной неомраченной души умел служить ему. Он был и живописец, и поэт, он прекрасно, задушевно пел мягким музыкальным тенором. Он играл на скрипке… Вот на стене, на деревянной стене Сергиевского кладбища, написано стихотворение – грустное, трогательное, о тщете жизни, о мытарствах души человеческой. Чье это стихотворение, кто так разволновал вас? Да все тот же отец Федор, так часто провожающий по этим тенистым березовым дорожкам своих прихожан туда, куда и сам через несколько лет он ушел». Возможно, о. Федор Троицкий был одним из немногих уфимских друзей Старостина, с кем он мог поговорить о литературе, прочитать свои стихи.
Пою, и песнь моя полна тоски и муки,
Но люду чуждому не внятны эти звуки.
После смерти поэта, только в «Псковских губернских ведомостях» появился некролог, а вот в «Уфимских губернских ведомостях» это печальное событие отмечено не было. В 1879 году в журнале «Живописное обозрение» было опубликовано стихотворение писателя, журналиста и издателя Александра Васильевича Круглова (1852–1915) «Памяти Я.А. Старостина». В нем он упоминает о встрече с друзьями поэта.
Пришлось на чуждой стороне
С твоими встретится друзьями,
С кем ты заветными мечтами
С конца 1870-х годов Круглов много путешествовал по России, возможно, побывал он и в Уфимской губернии.
Осенью 2014 года я участвовала в организованном М.И. Родновым исследовании дореволюционных захоронений на Сергиевском кладбище – надгробие поэта Якова Артемьевича Старостина не сохранилось. Так как этот некрополь признан уфимским историческим памятником, и после многих лет запустения, постепенно приводится в порядок, необходимо установить памятный знак о том, что здесь были похоронены: поэт Яков Артемьевич Старостин (1846–1879), и писатель и публицист Петр Иванович Добротворский (1839–1908), надгробие которого в советское время так же было уничтожено.
И ночь, и тишь! Брожу я одиноко
По улицам пустынным полон дум,
И в тишине разносится далеко
Моих шагов однообразный шум.
Недавно здесь, заботами тревожим,
По улицам спеша сновал народ;
Теперь все спят… Мы сна не потревожим:
Пусть Божий мир, усталый, отдохнет!
Во мне самом смеряется тревога,
Волнение разнузданных страстей;
Мое чело не так угрюмо строго
При кротком свете месячных лучей.
Я чувствую возможность примиренья;
Как дальний звук, в душе оно звучит…
И в тайники людского сновиденья
Моя мечта, незримая, скользит.
В темнице узник спит, закован в цепи;
Сочится кровь из-под желез,
И грезятся ему родныя степи
И синева родных ему небес;
И слышит он знакомой песни пенье;
Приветно солнце блещет в вышине…
Свободен он… Пусть длится сновиденье:
Пусть будет он свободен хоть во сне!
Уснул бедняк на нищенской кровати,
Работаю измучен, полусыт;
И грезит он: в разубранной палате
Он за столом изысканным сидит;
И не тревожит тяжкое сомненье
Его души о следующем дне;
Он сыт, богат… Пусть длится сновиденье
Пусть будет сыт он, бедный, хоть во сне!
Спит девушка; не высохшия слезы
Еще у ней блистают на щеках,
Но блещет под наитьем светлой грезы
Ей грезится в восторге упоенья:
В его объятьях счастлива вполне,
Любима вновь… Пусть длится сновиденье;
Пусть ей любовь приснится хоть во сне!
И ночь, и тишь! Но сладостные звуки
Внимет сердце чутко в тишине;
В груди умолкнул голос жгучей муки,
Водворено спокойствие во мне.
И ночь, и тишь! И сладостная нега
Наполнила измученную грудь,
И я б хотел добраться до ночлега
И мирным сном навеки там заснуть…
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург) 1870 год, № 10.
Бывало в сказочные страны
В те страны где не вянут розы.
Где царство вечное весны…
Где те несбыточныя грезы?
Душой отдавшись, грезил я:
Я шар земной вокруг объеду,
Искусства чудныя созданья,
Где эти детские мечтанья?
Едва узнал любовь по книгам,
Огонь в груди затрепетал,
В моей душе создался мигом
В порывах жгучаго томленья
Мне снился образ красоты…
И год тянулся вслед за годом,
И снилось мне: несу народам
Снимаю с ближних крест страданья,
Несправедливость укротив…
Где тот восторженный порыв?
И в жизнь вступил я. Жизни холод
Мой детский пыл охолодил,
А тяжкий опыт словно молот
Теперь я поднимаюсь с зорькой
И иногда с насмешкой горькой
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург) 1871 год, № 5.
Поэт! Чтоб стих в сердцах людей
Родил сочувственные звуки,
Пой не восторги светлых дней,
Пой темной жизни скорбь и муки.
Не часто слышится нам клик
Восторгов светлых, ликованья,
И платим мы за светлый миг
Годами жгучаго страданья.
Дано изведать наслажденья,
И с пыткой жгучаго сомненья.
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1873 год, № 5.
С участьем тайнаго привета
Полна печали, жгучих слез?
Зачем страданьем жгучей муки,
Тоской и стонами полны?».
– Зачем? В глубокой бездне моря
И сколько слез и мук, и горя
Сбирая жемчуг, тихо ходит
Пловец отважный в глубине,
Глядит – и видит, и дрожит:
Вот труп исчезнувшаго друга
И разразиться сердце просит
Слезами в глубине морской,
Но он на берег нам выновсит
Не слезы – жемчуг дорогой.
Есть бездна глубже бездны моря;
Таит и мук, и слез, и горя,
И перлов лучше перл морских!
То – грудь людская, где сбирает
Поэт свой жемчуг дорогой,
Но в той же бездне почерпает
Он слезы с жгучею тоской.
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1874 год, № 9.
Чтоб в груди оно не билось
Чтоб не ждало, что вернется
Что в душе моей проснуться
Только пусть оно не знает
Не снимай с меня до смерти
Пусть умру без сожаленья,
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1876 год, № 8.
В роскошном утреннем уборе.
Переливаясь, блещет море.
Но блещут горныя вершины,
Встал над дубровою дремучей
И тучка, радостна, светла,
Но вот открылись ей для взора
Облиты кровью, рдеют долы,
Везде, куда ни бросишь взор,
Во тму лесов, в ущелье гор.
Где битвы нет, – везде уныло
Невольно жгучая печаль, –
Но вновь она несется вдаль.
А там в туманной синей дали,
Да ложь, да алчность, да обманы.
Злодейства, хитростью прикрыты,
И правде нет нигде защиты
Внезапно горькими слезами
На землю тучка пролилась.
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1878 год, № 3.
Был век стихов и рифм; – наш век иной:
Поэзия у нас теперь не в моде,
И на стихи спрос очень небольшой;
В поэзии мы видим что-то вроде
Ребячества и шалости пустой.
В наш век сухой, холодной, дельной прозы
Осмеяны несбыточнныя грезы
Об образах нездешней красоты.
Пустыя, но роскошныя мечты!
За ними мы не мало погонялись.
Но их убил рассудочный анализ.
Я сознаюсь: а все таки порой
Разделаться с поэзией нет мочи;
И я несусь восторженно душой
Куда то в даль, в мир грез… и часто очи
Туманятся непрошенной слезой.
Фантазия шалит и прихотливо
Рисует мне настойчиво так живо,
Так ярко ряд причудливых картин,
Рой образов… особенно один,
Таинственный, прекрасный и унылый;
Рисуется с особенною силой.
Не знаю, где душа его нашла;
И в душу мне навеян он откуда,
Один Бог весть; быть может, создала
Его моей фантазии причуда.
Но помню: я девчонкою была,
В дому отца в тяжелыя мгновенья
Душа рвалась, – и в тишь уединенья,
Незримый гость, он прилетал ко мне,
Беседовал со мной наедине,
И к моему склоняясь изголовью,
Грудь согревал приветом и любовью.
Печаль сбегала с моего лица,
И погрузясь в задумчивыя грезы,
Я забывала муку без конца,
Мою неволю, вечныя угрозы;
Я не пугалась. Весело, привольно
Мне становилось; высоко и вольно
Дышала грудь, и все в моих глазах
Преображалось чудно, на губах
Невольная являлася улыбка,
И сердце билось шибко, шибко, шибко.
Тот образ: чудное высокое чело,
На нем печать какой-то важной думы,
И грустное раздумье налегло;
Печальные, но вовсе не угрюмы,
Глаза глядят приветливо, тепло.
Взяв за руку меня одной рукою,
Куда то вдаль указывал другою.
И говорил таинственно: «Иди!».
И предо мной, как будто впереди
Какая то завеса поднималась.
Хоть уловить я точно не могла
Картины той туманные контуры:
Я видела, в тумане без числа
Там двигались неясныя фигуры;
Но эта даль, таинственно-светла,
Меня к себе влекла неотразимо;
Моя душа рвалась неудержимо
В тот край, куда указывал мой друг.
Я поднималась… Пропадало вдруг
Создание моей досужей грезы,
И горькия опять лила я слезы.
Темна, печальна женщины судьба;
Она чуть-чуть не с самой колыбели
Вплоть до часа последняго, - раба
Житейских дрязг и самой мелкой цели.
Я выросла, – и началась борьба.
Мне не хотелось общей женской доли –
Переходить в неволю из неволи;
Но долго мой противился отец, -
Что вынесла тогда я! Наконец,
Он уступил, и в сферы жизни
Вступила я с боязнию невольной.
И вот теперь, когда мне душу вдруг
Невольное сомнение встревожит,
В тяжелую минуту жгучих мук,
Когда мой дух в бореньи изнеможет,
Является таинственный мой друг,
И снова дух мой падший возстает,
И вногвь веленью тайному послушна,
Ярмо невзгод несу я равнодушно.
Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1878 год, № 7.
(Разсказ судебнаго следователя)
Привели. Девчонка скромна,
Что-то есть такое темное,
Я взглянул в лице ей бледное
Стал допрашивать – насупилась,
Как-то сумрачно потупилась,
«Мне разсказывать не для чего,
С кем спозналась: мало ль к нам
С той поры мне жизнь мучением
Прежде Любка Безшабашная,
Руки в боки, речь пустяшная,
Сердце мне изгрызла лютая!
Словно туча безразсветная
Я носилась с ней угрюмою,
Все то, все припоминалося
В грудь моя любовь-тоска,
Ох, та речь да поступь милая!
Пуще чем людская злобушка,
Сколько слез тут было пролито!
Сам жалел, да видно воли то
И сказал он мне: «Голубушка
А теперь прости мне, Любушка,
Как сказал он обомлела я,
Слово замолвить хотела я,
Ну, и только трудно охнула
Что потом со мною сталося, –
Со стыдом я распрощалася,
Прозвал Любкой Безшабашною,
Жизнь разгульную, веселую
Стала думать: «Если детищем
Что-то дам ему? – со вретищем*
Станут все его, безвиннаго,
И ни в чем то непричиннаг
Просто не было мне мочушки,
Как не думать, я ни нудилась
И везде то мне все чудилось
Хоть рождалось сожаление,
Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1878 год, № 7.
Опять вокруг меня роскошныя виденья,
Знакомцы прежние души моей больной!
Обману сладкому, игре воображенья
Отдамся ли я вновь восторженной душой?
Меж тем они встают, былыя заблужденья,
И снова властвуют и мыслью, и мечтой,
И я по прежнему таинственно взволнован
И, словно юноша, я жизнью очарован.
От бора синяго, глубокаго оврага
Ко мне несется рой теней знакомых; вновь
В душе, как древняя таинственная сага,
Воскресли прежния и дружба и любовь;
В груди проснулась вновь уснувшая отвага,
И снова горячей по жилам льется кровь,
И смутно мой язык лепечет без сознанья
Дано забытыя, но милыя названья.
Но это только миг, – изчезнул рой видений!
И снова одинок и грустен я стою.
Где вы, наперстники бывалых вдохновений,
Кому я посвятил песнь первую мою!
На всех размыкал вихрь житейских треволнений
По разным сторонам, и я в чужом краю
Пою, и песнь моя полна тоски и муки,
Но люду чуждому не внятны эти звуки.
Но сердца тайное я чую трепетанье,
И песня чудная в душе родилась вдруг,
Но как неясное ребенка лепетанье
Иль как задумчивый далекой арфы звук;
И снова та же грусть и тихое мечтанье,
И снова чую я таинственный испуг
Перед величием внезапно вставшей грезы…
Я снова жить хочу, и снова льются слезы.
Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург), 1879 год, № 3.
Стихотворения Якова Старостина 1877–1879 годов.
Уж полночь. Город погружен
В глубокий безмятежный сон;
Умолкнул дня тревожный шум;
Лишь я, задумчив и угрюм,
Один лишь звук моих шагов.
Недолго ждать осталось мне,
И я скажу тебе мой Псков:
«Прости! Быть может навсегда!
Я и не думал, что в былом
Как много вспомнилось мне вдруг
Былых надежд, бывалых грез,
Восторгов прежних, прежних слез,
Былой любви, вражды былой,
И лиц, теперь забытых мной,
Но прежде сердцу дорогих!
И стало мне не то, чтоб жаль
Мне грустно стало… оттого,
Не для меня кресты, петлички
И долгой службы геморрой,
Мой жребий – жребий вольной птички,
Родился я в крестьянском доме,
Бог указал мне скромный путь
И рек, меня ребенка на соломе
Благословив: «Ничем не будь!».
Он рек: «Нейди путем порока,
Будь чист и прав всегда душой,
Но к брату, падшему глубоко,
Не будь безжалостным судьей;
Наставь его на правый путь…».
И сам Господь, меня благословляя,
Мне завещал: «Ничем не будь!».
Он рек: «Была синедрионом
Людей безжалостным законом
Христос сказал: «Кто первый камень
Посмеет в грешницу метнуть?».
Я дам тебе той речи жгучий пламень, -
Но мой завет: ничем не будь!».
Он рек: «Ученью Сына следуй,
За мир святую лил он кровь,
Иди ты в мир и проповедуй
Прощенье, братство и любовь».
Сам Господь Бог, меня благословляя,
Мне завещал: «Ничем не будь!».
Родной язык, родные звуки!
Которым с детства радость, муки
И мысль я выражать привык!
Он прозвучал мне в первой ласке,
Мой первый лепет был на нем,
Меня он тешил в старой сказке
Я долго жил в чужой стране,
Терзала слух и сердце мне.
Тех встреч, где слышалась мне вдруг
Родная речь, в которой живо
Проникнут лаской каждый звук!
Родной язык! В душе унылой,
Ты воскресил волшебной силой
Воспоминанья прежних дней:
Отец с приветливой улыбкой,
Мать с грустной думаю в очах,
И наш язык, богатый, гибкий.
Я слышу снова в их речах.
Я не люблю старья, но в старине
Я отношусь ко многому любовно:
Не все же в ней ведь гадости одне!..
Нет ничего дурного безусловно,
Нет ничего хорошаго вполне.
Люблю я смех старинный, смех радушный
Веселый смех, и громкий и живой,
Он, как вино, шипучего струей
Бил от души в беседе простодушной.
Безцелен был старинный этот смех,
Но хорошо смеялись наши деды!
На век иной: чуждается потехе;
Томят тоской серьезныя беседы,
Где хохотать считается за грех.
Прилежно мы свою веселость прячем –
Наш век такой серьезный, деловой…
А если смех и вырвется порой,
Не разберешь – смеемся мы, иль плачем.
Наш смех так тих, печально так звучит
Смеемся мы с боязнью, как украдкой,
В нем зависть, злость сокрытая сквозит,
Он, словно с губ исторгнут лихорадкой,
Бросает в дрожь, ничуть не веселя.
И слушаешь, веселья не деля
Как человек шипит каким то змеем.
Вот век пришел! Смеяться не умеем.
Журнал «Вестник Европы» (Санкт-Петербург ), 1884 год, № 1.
О, как я часто приходил к тебе,
Израненный, измученный, усталый,
В мучительной и тягостной борьбе
С бесчисленной ордою мошки малой,
С остервененьем жалившей меня!
К твоей груди чело мое склоня,
Согрет лучом сочувственнаго взгляда,
Я отдыхал, вполне мог отдохнуть…
И ты была так счастлива, так рада,
Когда вольней моя дышала грудь!
Ты забывала для меня себя,
А между тем и ты сама страдала
Не меньше: вся та сволочь и в тебя
Безжалостно свое вонзала жало.
Но ни один твой взгляд, ни слабый звук
Не выдавал твоих душевных мук;
Ты и слезу невольную давила,
Чтоб моего страдальческого сна,
Горячая, она не возмутила
И мне чела не обожгла б она.
Я в той борьбе и падал и стонал,
Ты, гордая, несла безмолвно муку,
И в миг, когда мой дух изнемогал,
С участьем мне протягивала руку.
И замолкал болезненный мой стон
И возставал, тобою ободрен,
Упавший дух, глаза мои светились
По прежнему отвагою, на лбу
Угрюмыя морщины расходились,-
Я снова шел в неравную борьбу.
Благодарю! Ты не дала мне пасть,
Как большинству тех юношей, которым
Так, как и мне, судьба дала на часть
Борьбу, где равным было бы позором
И победить и пасть. Несметен строй
Озлобленных врагов, - но, Боже мой!
Как мелко все, мизерно и ничтожно!
Но эта мелочь жалит и язвит;
И не бороться с нею невозможно,
Но и бороться с нею – тоже стыд.
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1873 год, № 5.
Как колос молодой, косою пощаженный,
Как виноград весной росою благовонной
Обрызганный, зари впивает благодать,-
Я так же молода, прекрасна; хоть порою
Бывает грудь полна смятеньем и тоскою.
Но все я не хочу, мне рано умирать.
Пусть стоики на смерть взирают равнодушно,
Я плачу и, клонюсь пред бурями послушно,
Надеюсь встать еще прекрасней и светлей;
Мед не без горечи, и нет такого моря,
Где не бывает бурь: так в жизни есть и горе,
Есть дни тяжелые, но сколько чудных дней!
Вокруг меня царит темницы мрак угрюмый,
Но окрыленная мечтательною думой,
Надежда на простор, на свет меня несет:
Так птичка, вырвавшись из сети птицелова,
Живей взовьется в ширь простора голубого,
И беззаботнее и радостней поет.
И мне ли умирать? Без страха, без смущенья
На ложе я ложусь; минута пробужьденья
Тиха и радостна, спокойна и светла;
Улыбка тихая навстречу мне играет
Приветливо на всех устах; при мне сбегает
Суровая печаль с угрюмого чела.
О. нет! Моя пора далеко не приспела:
Вся жизнь передо мной, и сделать я успела
Лишь первые шаги на жизненном пути;
На жизненном пиру едва одно мгновенье
Успела я пробыть, кубок наслажденья
Я только что к устам успела поднести.
Знакомая с красой весенняго разцвета,
Хочу я пережить и зной палящий лета,
И жатву осени, и зиму чередой;
Цветок, едва-едва успевший распуститься,
Я утро видела, – хочу я насладиться
Последняго луча печальной красотой.
Так погоди же, смерть! Иль мало душ отживших,
Сердец, измученных страданием, изнывших,
Которыя зовут тебя, как благодать?
Меня же манит жизнь, прельщая и чаруя:
Там песни, там любовь, там сладость поцелуя…
О, нет, я не хочу, мне рано умирать!
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1874 год, № 9.
Шумит поток, бежит поток;
И дрогнет весь, на поплавок
Вдруг шевельнулась бездна вод –
Глядит: встает, к нему плывет
Влечешь на смерть, красавец злой,
Когда б ты знал, как вольно там,
Ты б знойный брег оставил сам
Не ярче ль солнце на волнах
И отражен, дрожа в струях,
Как чуден в волнах неба свод!
Шумят струи, бегут струи;
Ему звучит как зов любви,
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1875 год, № 4.
Если хочешь быть мадонной,
Мрасмор, мною оживленный,
Если хочешь быть мадонной,
Я, любовью вдохновленный,
Если хочешь быть мадонной,
И народ с мольбой смеренной
И, творя, мой чудный гений
Предстоять пред человеком
Журнал «Дело» (Санкт-Петербург), 1876 год, № 11.
Уймитесь, безумныя грезы!
Останьтесь в морской глубине!
Как часто в ночной тишине
Из глаз исторгали вы слезы,
Обманчивым призраком счастья маня!
Что ж теперь вы меня среди белаго дня
Пугаете, словно морския виденья?
Останьтесь на веки вы там под водой,
Туда же я брошу мои преступленья,
Туда же я брошу колпак шутовской,
Гремевший давно над моей головой;
Я брошу туда чешую лицемерную,
Давившую душу мою маловерную,
Гой го! Уж ветер в парус дует,
И к мирной пристани спеша,
Корабль несется, - и ликует
Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1879 год, № 19.
Ты не был гением, твой стих
Не прозвучал у нас набатом,
Но в песнях искренних своих
Скорбел ты сердцем за больных,
Страдал с терпящим муки братом!
Твой стих унылый, ты мне был
Безвестным, но ближайшим другом,
С которым я, ночным досугом,
Что тот, чей стих тоской звучал, –
Тоскою, фальшью не грешащей, –
Был сам душой больной, скорбящей!
Пришлось на чуждой стороне
С твоими встретится друзьями,
С кем ты заветными мечтами
И их рассказы подтвердили,
Твой образ чище и светлее,-
Встречая горе да несчастье
Имея все права на счастье!
Звучат слова… В уме ж невольно
В борьбе с нуждою роковой,-
И кто же, кто же все виной,
Кто за погибших отвечает?
Когда пловец пред нами тонет
Зовет на помощь нас и стонет,
Но мы, нейдя на зов и плачь,
Спокойно путь сой продолжаем,
На гибель холодно взираем,-
Смогли б, сумели б мы спасти
Журнал «Живописное обозрение» (Санкт-Петербург ), 1879 год, № 33.
Орфография и пунктуации публикаций 1870–1880-х годов сохранены.
* Вретище – убогая одежда, рубище (прим. сост).