Горькой скрипкой и гулкой медью

Хвостенко Светлана Викторовна родилась 21 мая 1964 года в Уфе, в семье ученых. Окончила школу № 91 (ныне — лингвистическая гимназия).

Вот что Светлана Викторовна писала о своем вхождении в литературу: «Поэт в газете больше, чем поэт. Что же касается лично меня, то впервые я переступила порог редакции „Ленинца“ еще школьницей. Классе в восьмом, наверное. Принесла в редакцию свои стихи. Там в отделе учащейся молодежи работали Галя Карпусь и Света Гафурова, которая, кстати, была дочерью старого друга моего отца. Однако, несмотря на „семейное знакомство“, в тот раз мои стихи не напечатали. Но Гафурова (сама еще очень молодой журналист) просто как-то поощрительно упомянула в своей статье мой визит в редакцию, не называя имени.

Странно, но почему-то в моей школе это кто-то прочитал и понял. Однажды на уроке с задней парты мне прислали карикатуру на меня, давая понять, что гафуровскую статью читали, и о ком там идет речь — тоже поняли… Несмотря на обиду, через год я вновь переступила порог редакции. И тогда Карпусь решила меня „припрячь“ в юнкоры — в общем, обычная газетная практика тех лет. О школьной жизни должны писать сами школьники (вообще-то вполне справедливое мнение). Так были опубликованы мои первые заметки. И в возрасте 15 лет я получила первый в своей жизни гонорар — настоящий журналистский заработок, которым, впрочем, не очень гордилась, считая, что писать стихи — куда более достойное дело, чем анализировать „проблемы школьной жизни“. Впрочем, через несколько месяцев в „школьной страничке“ начали печатать и некоторые мои стихи.

Где-то в это же время меня и пригласили участвовать в работе молодежного литературного объединения при „Ленинце“, которое заседало два раза в месяц по средам в малом зале на втором этаже Дома печати. Сначала им руководил писатель Рим Ахмедов, но вскоре руководителем стал поэт и публицист Рамиль Хакимов (к сожалению, ныне уже покойный), очень много сделавший тогда для продвижения молодых русскоязычных поэтов в Башкирии. Издать книгу молодому поэту тогда было практически невозможно, однако Хакимов умудрился „пробить“ издание совместной „кассеты“ — нескольких тоненьких сборничков под одной обложкой, которая, правда, учитывая все долгие бюрократические согласования и очереди в издательстве, увидела свет лишь в 1985 году.

Атмосфера в литобъединении всегда была дискуссионной. Мы обсуждали рукописи друг друга и встречались с гостями, которых приглашал на заседания Рамиль Гарафович. Дискуссионная, живая обстановка тех встреч была по тем временам относительной редкостью, и, наверное, уже тогда на нас дохнуло грядущей „оттепелью“…

Что же касается работы в самой редакции, то в качестве корреспондента на гонораре я была уже официально принята туда в мае 1984 года. Впрочем, скажу сразу: работа не казалась мне интересной и привлекательной. Идеологические „шоры“ были тогда слишком заметны для многих. Всеобщее ограничение гласности по принципу „туда нельзя, сюда нельзя, про это надо писать так, а про это вот так“ чувствовалось нами, молодыми журналистами, слишком остро. И тогда я с некоторым облегчением для себя перешла на работу машинисткой. Это случилось за полгода до декретного отпуска (тогда я готовилась родить своего единственного сына — он появился на свет в июне 85-го).»

С. В. Хвостенко работала оператором ЭВМ, училась на филологическом факультете МГУ. С 1984 г. работала в редакции газеты «Ленинец» в городе Уфе. В 1992–93 гг. жила в Петербурге. Потом вернулась в Уфу. Под конец жизни окончательно переехала в свой любимый Питер.

В Питере продолжительное время была одной из активных участниц уфимской колонии художников, поэтов, рок-музыкантов, обосновавшейся на Пушкинской, 10 в большом и старом аварийном доме, покинутом жильцами.

Успешно работала в публицистике, автор нескольких песен по мотивам трилогии Толкиена.

Публиковалась в республиканских и центральных изданиях. Автор нескольких поэтических книг, изданных в Уфе и Санкт-Петербурге. Среди них: «На всходе гроза», «На раскопках Энска», «Созвездие Эвридики», «Древо жизни» и др.

Умерла 22.01.2013 в г. Санкт-Петербурге.

Данная подборка «Горькой скрипкой и гулкой медью» взята из альманаха «Голоса вещей» изданного Айдаром Хусаиновым и Александром Касымовым в 1997 году в Уфе.

***

Ты видел свет и думал: будь что будет,

свинья не съест, а лучший друг осудит,

но двигать горы – греза мотыльков.

Ведь ты всего лишь слово двинешь к слову,

пока в кудрях – ни одного седого,

и дни твои все к подвигу готовы,

и каждый всхлип есть повод для стихов.

 

Оказывается, бывает так:

вот в небесах – великий страшный зрак,

вот ты – незнамо, кто ты и зачем ты.

Но позже – только дурень не поймет:

когда ступня с карниза не скользнет,

когда замрут внизу, разинув рот,

задумчиво-почтительные черти.

 

Ты, видя свет, подозревал, – что будет?

Да будет осужден любой, кто судит!

Но знал ли сам, какой ты чертишь знак,

те зелия замешивая густо?

Ты думал – тут культура и искусство?

Так Фауст ахнет: «Чтоб мне было пусто...» –

а космос опустеет: так и так...

 

И, самый непристойный из людей, -

спаси себя, коль сможешь, чародей.

Не плачь, не плачь. В аду слезам не верят.

Зажги свечу, которой нет святей,

и жди, каких заслуживал, гостей;

 

пока все та же тысяча чертей

в задумчивости топчется под дверью.

 1995

 

I

Чутко-чудно звенит нам октябрь

              в небесах голубых-голубых.

Видим сон, что живем на земле,

             да уже не боимся проснуться.

Я однажды дойду до тебя – ничего-ничего

                            не забыв,

потому что ты знал: не смогу не вернуться.

 

Золотое «ау» октября отзовется во всех

                                городах.

Разольется по небу печаль -

             и к истокам времен понесется:

«Никогда не дойти до тебя!..»

Никогда – это тоже всегда,

по суровым законам влюбленного солнца.

 

Люди любят, как люди: не зная о завтрашнем дне,

добывают свой хлеб,

              забавляются вещими снами.

Затопи мою горькую сушь.

Протяни свое слово ко мне -

то, что было в начале веков и останется с нами.

 

... Вот и ты бы поплакал по мне:

                      что мне выпало долго прожить.

Что отравлена кровь правотой

                  невесомого древнего слова.

У кого ты уснешь на плече?

Пусть получше твой сон сторожит:

ибо я прихожу в него снова.

 

 

ПЛОХАЯ ВЕСНА

Весна так тяжела, как будто Бога нет.

И не растет трава, и не родится свет;

истлевший день пропах заведомою ложью.

В неведомый туман уплыло дважды два.

Бесчестье претерпев, остывшие слова,

как ворох мертвых птиц, –

          у самого подножья

горы, которой так не стронул Магомет.

И не воскрес Христос. И не родится свет.

«Да будет так всегда», –

               неведомое что-то

промолвило. И счастлив нынче тот,

кто это, не расслышав, не поймет,

а утром бодро выйдет на работу.

 

Нам тяжелей: художники и псы,

мы видим в небесах болезненную сыпь:

что было россыпью – то стало сыпью звездной.

Спасенье есть: твой зов издалека...

Мысль о тебе... библейская строка...

Но – слишком высоко. И слишком поздно.

 1995

 

 

***

Надоела ль тебе тишь моих слез беззвучных, –

но ведь ты сам не хотел, чтоб мы были – просто,

чтоб мы просто – были, как воздух, земля, звезды,

как любые люди,

нас с тобой и хуже, и лучше.

 

И я изменилась, и научилась снам о неведомой мне отчизне,

и кому же еще на ладонь положу я все это знанье,

и ползу теперь на твою ладонь – прорастать корнями

дальше, глубже, четче линий сердца, судьбы, жизни.

 

И если кого-то теперь манят мои медные кудри -

я все меньше могу понять – для чего ему эта мелочь.

Хорошо, если ты умеешь в небо смотреть смело,

а потом, чьи-то косы гладя, уснуть утром.

 

Где объятья уже не преступны? Где можно комочком жарким

на ладони твоей свернуться, и не будет за то упрека?

Где кровь винограда сладка и спокойна у своего истока,

а стеклянное море с огнем смешано ярким?

 08.03.96.

 

 

***

Никогда не допить небосвода бездонную чашу:

распаленной смолы с распыленными каплями млека.

Никому не посветит звезда беззаветная наша.

Никому не нужны откровения дряхлого века.

 

Век, бездомный старик, просит только пощады и хлеба,

обманувшись во всем, что когда-то ему было любо,

синих птиц не догнав, не дождавшись любовей нелепых,

утирая глаза и жуя пересохшие губы.

 

И, гораздые Логос менять на предвыборный лозунг,

катафалк ему внуки уже деловито готовят.

Ничего не понять, если что-то понять уже поздно,

если – шаг до холодных объятий великой любови.

 

Мы стоим рядом с ней, обитатели дна небосвода.

Как мне пить ее, Отче, Твою ядовитую чашу?

Ледяные объятья вселенской любви и свободы

сокрушают нам ребра и тихие радости наши.

 

Подадут тебе уксус... Но ты своим голосом хриплым

не себе ж одному, умирая, выпрашивал ливня.

Никогда не полюбит нас жизнь, для которой мы гибнем.

Я люблю тебя, жизнь, не надеясь, что это взаимно.

 ноябрь, 1996

 

 

***

Ну что ж, давай, своди меня с ума

строкой Пятидесятого псалма,

не ведай, что творишь - как я когда-то -

предай сестру, как предала я брата,

обоим на беду, Господним псам,

дай волю разрываться небесам.

Чтоб выла кровь полночней и немолчней -

художничья – наполовину волчья –

и до подворья доползти посметь,

заслуженно принять собачью смерть.

... но выла кровь полночней и немолчней.

 

 

ОСЕНЬ

Год за годом и мир за миром,

смерть за жизнью и жизнь за смертью;

белым светом по черным дырам,

горькой скрипкой и гулкой медью.

Только шепот все тот же, Боже;

где ты скрылся – ведь был, да вышел?

Никого не бывает больше,

ничего не бывает выше.

 

Я не знаю, что с нами сталось.

Я не знаю, что мы такое.

За горою ближайшей старость

ковыляет, стуча клюкою.

Поищу себе ветра в поле,

прошлогодним умоюсь снегом -

хоть бы смерть приласкала, что ли,

да ведь тоже скупа на негу.

 

И в обнимку с осенним ветром,

что взахлеб в никуда несется,

я живу себе дальним светом,

грею косточки стылым солнцем.

Никому нет дорог обратных –

только дали, и снова – дали;

мы встречались уже стократно,

но свои своих не узнали.

 

Помню, в прошлом под жарким снегом... -

вдруг да где-то он не растает?

Знаю, выше тебя лишь небо.

Да пока туда не пускают.

 

октябрь, 1996

 

 

***

Друг мой, этой зимой снег не хочет прикрыть наготы

обмороженной почвы, но инеем хрупким кусты

по утрам зацветают; и нежен их мертвенный цвет.

Объясни мне, откуда берется надежда, когда ее нет?

 

Друг мой, зимы слились воедино, одна за одной,

хрупким инеем вишня цветет, и мой волос цветет сединой.

Нет надежды уже и на то, что ты мне растолкуешь мой бред –

объяснишь мне, откуда берется надежда, когда ее нет.

 

Тут, в тиши и глуши, глух мой плач, да и смех уже тих;

ты вдали побеждаешь в бесчисленных битвах своих.

Но кто лучше меня знает горечь всех этих побед?

Ты не знаешь, откуда берется надежда, когда ее нет.

 

Снова имя твое - электрический ток по губам.

Мы, конечно, найдем это место, где строится храм.

Мы, конечно, поймем, что нас там поджидает ответ

на вопрос про надежду, которой как будто бы нет.

 

Но для многих, для многих уже не наступит весна,

и в замерзшей земле умирают – не спят семена.

Это – мертвенный холод разлукой загубленных лет.

Так ты скажешь, откуда берется надежда, когда ее нет?

 

5 декабря 1996 года.