Стихи, написанные в ХХ веке

 

*   *   *

Пусть земля отдохнет

между снегом и новой травой

после талой воды

перед первым апрельским дождём.

Не тревожьте лопатой и корнем

зерном и червём

не касайтесь глазами

свежей кожи её.

Конец 60-х

 

 

*   *   *

Лишь подумаю о тебе -
и дыханье становится чище,
как дыханье твоё -
я сквозь ночь ощущаю его.
И колеблет свечу
ветер почерка по странице,
и доносит твой запах,
настойчивый и живой.

1968

 

 

Несвязные четверостишия

*   *   *

Прозрачный шарик. Ядрышко
из белкиных орехов.
В твоих глазах по камешкам
проходит моё эхо.

*   *   *
Когда любовь разводит руки улиц
и до разлуки - руки протянуть,
сойди туда, где линии согнулись
в одну сплошную нежную черту.

*   *   *
Эти волосы - неуловимы.
Рыбой бледною бьюсь в волосах.
Надо мною колечками дыма
истекают рыбачьи глаза.

*   *   *
Зашифрован, закопанный заживо,
я живу посредине дождя.
Невозможно, отвесно, отважно,
прокажённо ходить без тебя.

*   *   *
Как "Болеро", тону в твоих песках,
я, как в глазах, в ладонях отражаюсь,
заворожён, как забывают зависть,
я будто завязь на твоих глазах.

*   *   *
Когда последний выбежит песок
и на виске устанет струйка биться,
ты наклонись и отвори ресницы -
пусть мир запомнится мне светел и высок.

1968-1969

 

 

Снег и река

Всё гуще снег, как электронный,
но серого экрана дрянь
необходима, чтоб не тронул
нас раньше времени февраль,
чтоб ночь не впала в насыщенье,
чтоб мы, по-снежному легки,
терпели оставаться тенью
незамерзающей реки.

Сейчас коснёмся - и до боли,
как к детским санкам - языком,
прилипнем к февралю судьбою
и в нём друг друга не поймём.

А снег летит к реке топиться,
спешит между локтями встрять,
но лишь черней под ним ресницы,
пунцовей щёки, круче прядь,
он помогает мне вглядеться,
грунтует краски серой мглой,
дорогой укрепляет сердце,
меня воспитывает мной.

Как воду, круглые колени
потоки cнега развели,
но то уже иные тени,
совсем другие феврали.

 

 

* * *

Мне воздух пить с твоего лица,
вдох собирает внимательней взгляда.
Ты — угрюмая своевольница,
но запах озона резок, как надо.

Ломаный, тёмный блик на бровях —
строгость страсти и ласка стали.
Как жаль, нельзя не дышать, живя, —
я в себе тебя не оставлю.

Высокие скулы, тонкий рот —
что может быть простоты капризней!
Я не устану пить кислород,
сколько вдохов — столько и жизней!

 

 

*   *   *

Отраву пью, не радуясь и яду.
Скучна необходимая печаль.
Любовь не снимет напряженье взгляда.
Не обнадёжат руки на плечах.

Покой и злоба, ничего не надо.
Движенье — частный вид паралича.
Жалею на нелепое заряда,
а на большое — кровь не горяча.

Косноязычье, сон, оцепененье,
обвал внутри, обман сопротивленья.
Рука не дрогнет и тверда, как лёд.

Лицо и зеркало, леса, моря и горы
затворены на прочные затворы.
Люблю! Но это всё пройдёт...

70-е

 

 

Только

Ожидание перемены
заставляет одушевлять
и волну, скользящую в пене,
и неначатую тетрадь.

То, что мы называем душою, -
это только движение тел,
лишь затмение небольшое -
глаз открыть я не захотел.
(И светило сквозь веки зноем
так, что было нам не темно...)

То, что мы называем душою,
это
      слово «только» одно!

70-е

 

 

*   *   *

Наш мир сегодня утром будет создан.
Ну а пока, в безветрии ночном,
ещё не разогревшиеся звёзды
текут сквозь пальцы, слепленные сном.

И Млечный путь готов с ладони литься,
и тайная готовность к бытию
пружинит жилы,
освещает лица,
разогревает звёздную струю.

 

 

*   *   *

Открываются пасти лягушек
в майской стонущей темноте -
от любви наступает удушье,
чтоб дышать — приходится петь.

И мишень близорукого взгляда -
лунный шарик — толчками летит:
над долиною — по глиссаде,
а над сопками — прямо в зенит.

Мир не кончится этой ночью,
что набухло — то расцветёт.
Только прежним останется точно
в пасти памяти тёмный рот.

А луна не в сердечном ритме,
не завися от рыжих глаз,
пролетит по своей орбите
так же резво, как и сейчас.

Не желаю царствовать вечно
с искажённым любовью лицом,
но запомнит луна этот вечер,
каждый вечер на свете ночном!

70-е

 

 

*   *   *

По памяти целую сладкий пот.
Прости меня, мне не припомнить чётко
волос касанье, шеи поворот
и шпал ночных бегущую решётку.

Но лица, что скользили предо мной,
во сне твоё лицо не заслоняют.
Как встречный путь всегда бежит домой -
так всё яснее я не забываю.

Воспоминаний жёсткий ритуал
и незнакомый глянец фотографий
не рушат то, что сон нарисовал
на полотне смирительной рубахи.

Моих ресниц сомкнувшаяся кисть,
фломастер напряжённых капилляров
остановить движение взялись,
чтобы оно меня не потеряло.

Нельзя простить, вернуться, рассказать...
Прости меня, что говорить я смею,
что отлетают волосы опять,
для поцелуя открывая шею!

70-е

 

Кольцо

Скажи «Уйду!» - я разлечусь по ветру.
Порядок твёрд среди скульптурных скул.
Я пойман наконец на дальнем километре,
как рыба на траве, уснул.

Спокоен день и ночь, плыл ниже, чем подножья,
но вот покинут гребень и брызги над волной -
и струйка чешуи, серея, так похожа
на дымное кольцо, отпущенное мной.

 

 

Сирена

В этом воздухе отзвук сирены,
в этой комнате воздуха дрожь.
Лишь неведомое — откровенно,
я не знаю, какая придёшь.

Голос твой, но иное звучанье,
новой песни родной перелив...
Начинаются с малого тайны.
Я не знаю, чем я ещё жив.

Капля крови — душа растворится
в этом воздухе, звуке, тоске.
Как полынь, и сирень, и душица,
ты звучишь от себя вдалеке.

Я не слышу, но запах доносит
взмах замедленной пляски ресниц.
Наизусть незнакомая проседь
над единством стареющих лиц.

У порога не дрогнут колени,
по гортани — звучания дрожь.
В этой комнате запах сирени,
в этом воздухе отзвука ждёшь.

 

 

*   *   *

Как будто службу отслужили
и благостные разошлись,
расходятся опять по жилам
все чувства, что в одно сплелись.

Вне времени соединенье,
но чувствуешь — пустеет храм,
и гулко в голове, и тени
скользят по замершим глазам.

Отпущены грехи. Дыханье,
как совесть новая, светло...
Но что мне делать в гулком храме,
когда от сердца отлегло!

Как жаль, что я не смог запомнить
такие лёгкие слова
и не пойму — зачем колонны
и что за музыка была?

 

Мальчик и костер

Пясть пламени, колодца корни
и крона Млечного пути...
Горящий куст огнеупорный,
ты можешь мальчика спасти?

— Молчи,  единственный волчонок,
сумевший опознать меня, —
я речь храню неизреченной,
спасаю языком огня.

Зверь, не точи о камни когти,
не целься, острая звезда, —
пока горю, не беспокойте
его до братского суда.

Пастушье племя соберется
к тебе, чтоб ты его судил, —
с тобою будет ночь колодца
и пламя зреющих светил.

Плодов сушеных порох черный,
кресало ветра и песка...
Искрят обугленные корни
и крона так же высока.

Начало 80-х

 

Эксперимент «Лабиринт»

Божья крыса
с ритуальным электродом,
всею возбужденною душой
я молю — верни, творец, свободу
слепо превращаться в перегной.
Для того ли мне глаза открыли,
чтоб кормушку в тупике искать?
Пусть в свободных всаживают вилы,
я хочу забыться и кусать!

Не отыщешь настоящий выбор
в ребусе назначенных путей.
Лабиринт решает «либо—либо»,
не мою — судьбу чужих идей.

За кристаллом вымысла и смысла
послана хрустальным проводком
по нейронам божья искра сыска —
крысолов с электроповодком.
Сам себя во мне Господь отыщет,
отшатнется, повернет назад...
В лабиринтах электродов тыщи,
с кем ему судьбу теперь связать?

 

 

*   *   *

Я снова сплю… Какие сны
глядят младенцы,
глазами внутрь устремлены,
непротивленцы?

Что видно ей в её броне,
счастливой дочке,
на оборотной стороне
глаз оболочки?

Как можно увидать тепло
и гладь пелёнки?
Но настоящее мало
для сна ребёнка.

Им сны из будущего шлёт,
даря и плача,
полуулыбка, полувзлёт,
полуудача.

Она заманивает в жизнь,
на представленье…
Я сны гляжу, как миражи
сопротивленья.

 

 

Полгода Лизке

 

Беззубый смех,
курлыканье грудное,
как отзыв на пароль —
восторг всего лица.
Примерка глаз и слёз,
души зародыш ноет —
настраивает звук,
настаивается.

Мир создан несчастливым,
мир создан несчастливыми.
Любовь заменит радость,
радость даст любовь.
Не бойся и терпи,
жди мира, словно ливня,
жди после ливня солнце,
жди после солнца боль.

1974

 

 

*   *   *
               

Отцу, Давиду Гальперину

Как душа проступает на коже
обречённым рисунком морщин,
так, старея, вы стали моложе,
поколенье военных мужчин.

Старит мудрость итогом печалей…
Есть печаль умаления сил…
Ваши старшие беды – в начале,
их полуторки не укачали,
проверяя болотный настил.

Колыбели – купели – воронки –
шаг ускоренных курсов бойца.
Вы мудрели, послав похоронку,
жгла махорочная хрипотца.

Как сквозь марлю – кровавые пятна,
смерть сквозь веки ложилась на сны,
но погибшего звали обратно,
из окопа – за парту бы с ним.

А когда наяву вы вернулись,
зря казалось, что юность пришла:
на болоте вы с ней разминулись,
через сорок лет догнала…

«В многой мудрости много печали…»
Есть печаль умаления сил.
Ну а ваши печали – в начале,
их  трёхтонки бортами качали,
увозя в наступающий тыл.

По-мальчишески веруя в братство,
в младших братьев с тревогой смотря,
к пенсионным годам – не богатство,
вы скопили листву сентября…

1985