Но я сохранил любовь. Часть вторая

Цикл плавно завершается, остаётся несколько стихотворений, а там и конец композиции. Речь об искусственной массовой уравниловке посреди самого священнодействия поэзии, не терпящего дилетантизма и дешёвой вкусовщины наносного демократизма. Речь о выставлении якобы актуального искусства продажным дельцом наравне со священнодействием в подлинной поэзии. Речь о зарвавшемся дьячке начинается с главного в поэтическом деле.

Любовь не в моде

Каждый звонарь на своей колокольне по-своему прав.

Щуплый послушник с архимандритом требует равных прав.

Прайсы на каждую свечку и на каждый кадила взмах.

После вечерни кассу снимает придворный монах.

Грусть? – естественно. Но не только. Вертикальный взлёт и полёт, парение остаются верными поэту. Потому что Богу – Богово, а толпе хлеба и зрелищ. Тем более, что виртуальное пространство не имеет границ, как массовое сознание – Вкуса и как продажность за счёт честного производства в искусстве – совести.

А поэту – поэтово.

Так что далее, вплоть до стихотворения «Бетховен» под № 16, персонаж лирики Андриенко пытается выживать, как-то примеряясь к «новому знанию» об этом мире, полученному наподобие неожиданного удара под дых. А заодно и приспособиться к этой дьявольской, продажной реальности, проникшей даже в мир искусства. Тут надо просто научиться с этим жить. Не изменяя себе самому, разумеется. А значит, нам поможет обращение к настоящему искусству. К живописи, к классике высокой и вечной. Не к «актуальной» моде в искусстве. Об этом пишется большое стихотворение, крайне серьёзное – «Портрет старика в красном». Выбор в персонажи старика – выдаёт нормальное желание поэта выжить на этом свете. В этой живописи поэт Александр Андриенко находит и крепкую дружескую поддержку, и ещё одну надёжную опору, ступеньку для дальнейшего неутомимого восхождения поэтического духа к горе, как угодно назови – любви, поэзии, надежде... К поэзии, конечно же.

Несомненно, и в официальном искусстве вообще есть ценз – и для делячества-дилерства и для подлинной поэзии. Но и этот как бы среднеарифметический ценз так часто неуловим, а зачастую Коммерсант от искусства именно им сбивает планку грядущей, подлинной и новой поэзии. Подчиняя процесс обывательским запросам. Тут-то и происходит непоправимое, несвоевременное. А именно; своевременный не допуск чиновниками от литературы (власть предержащими профессионалами-литераторами, с невысоким, как правило, вкусом), не впускание в свои коммерчески сплочённые ряды нового, сильного и свежего поэтического языка.

В целом это, бесспорно, подмена поэтической подлинности всё той же вторичностью процесса, выгодного для дельцов от искусства. Искусственный тормоз в искусстве, сулящий малоодарённой верхушке её привычный доход. То, что Пушкин, а за ним Блок назвали делом черни, чернью. Это происходит там и на том третьем этапе, где поэзия должна широко выйти в свет и соприкоснуться с мозгом читателя-современника. Тут читателю и подсовывается то, что выгодно якобы моде: привычное, давно ставшее вторичным, третьестепенным и прочим, вытесняющим подлинность вместе с отверженной сильной поэзией. Это, конечно, обычные проделки культурной черни, контролирующей журналы и объединённой в коммерческие группировки. Ведь здесь достаточно просто не упомянуть (в свою пользу) имени другого автора (сильного соперника), просто умолчать другое имя с выгодой для себя. И всё: убийственное дело по замалчиванию превосходных чужих достижений сделано! И никто за него не несёт ответственности. Например, некогда подобное умолчание-отвержение проделали английские классики-современники с гениальным поэтом Блейком. И тот был открыт только 20 почти лет спустя после своей смерти. Да и то «случайно»: благодаря не своим гениальным стихам, а гравюрам. А ведь среди его «замалчивателей» были и вполне приличные современники, даже состоявшиеся уже классики-литераторы – люди, знаменитые в английской литературе. Оправдывает ли их то, что поэт Блейк в своём видении ушёл вперёд и дальше их понимания, и был якобы им не близок по художественно-эстетическому смыслу? Я не думаю. Это был «яркий» поступок той самой черни. Уважаемой, культурной, современной поэту и его новой, непринятой определёнными кругами литераторов поэзией. Поэзии сильной, и по звучанию и по смыслу, по всей своей образной системе сильно опередившей своё время.

Но это я так, отступление-размышление о судьбах поэзии вообще.

4

Александру Андриенко тотальное непонимание не угрожает, и его поэтическое мастерство возвышается над средним уровнем. Но так всегда в поэзии: массы в ней нивелируют любую вершинность, но они же и выстраиваются под неё, отрицая любую другую, превосходящую их представления о поэзии величину, тем более – большую. Запоздалое признание грозит тому, кто качественно опередил массовое понимание настолько, что масса эта теряется для него и не знает, не видит просто источников всех влияний-вливаний силы в его поэзию. Так, массовому читателю нужна относительная привычность и большая узнаваемость.

Поэтику раннего Маяковского, его подростково-броскую, нервно-рубленную, показательно-искреннюю драматургию стиха и мир современных нам научных представлений читательская масса ещё способна воспринять и как-то осмыслить. Мастерство поэта Александра Андриенко не пропадёт всуе. Был рецидив, мы это и в школе проходили. Не знаю, правда, как сейчас, но не суть. Лучшее образование иногда – самообразование.

«Бетховен» (следующее стихотворение, № 16) близок этому мощному мотиву человеческого одиночества в искусстве высоком, именно некой глухотой. Ту музыку, которую слышит «глухой» Бетховен, возможно, слышит не всякий «ушастый» слушатель, от которого «ломятся» консерваторские залы и прочие искусственные сцены-подмостки. Так что, господа, – «На воздух, на воздух, как те!». В подвалы, коллеги, в нищие мансарды! Но вы же резонно предпочтёте театр, здравомыслие Чехова любому истинному безумию. Вы не виноваты, друзья. Это – ваш инстинкт-подхалим.

Виноват всегда поэт. Это он зашёл так далеко и так глубоко спустился, и столь безмерное зачерпнул и принёс нам, что мы и сами не рады. Это нам не привычные «Три сестры». Это там, как и положено барышням, мы все привычно заламываем руки и в слезах истерики восклицаем: «В Москву, в Москву!». А дальше этого чего нос-то свой совать! Да и некуда-с, господа-с. Там не водит по знаменательным местам культурных кукол любимый их кукловод, себе-на-уме. Там страшная «нагая свобода» пришла не в стрингах, но в кирзе на босу ногу. Ах, вам ой-ой, господа хорошие, но поэт – не прозаик. А тут ещё у того же Андриенко появляется нечто цветаевское – хоть стой, хоть падай. В предпоследнем стихотворении. Так что, не приведи Господи. Заметьте, вот это слово: на белизнах – несомненно, звучит по-цветаевски. И, может быть, кто знает, ещё немного и мы с вами строем шагнём от этого мира культурных радостей и развлечений к петле уже абсолютного счастья. Но это – позже, может быть, если и кому угодно, не здесь и не теперь.

Felecita

Обронила лишь один ты из тысяч.

Им любуюсь: хоть из мрамора высечь.

Карандашной полосой на белизнах

Рафаэлевских набросков эскизных,

Завершает цикл стихотворение под обнадёживающим названием «Джульетта». Впрочем, оно всё же неизбежный, видимо, экивок – от пронзительно-юношеской трагедии в сторону оптимистической житухи, иронически кое-где седой. Акцент здесь дежурно смещён от души, трагически отделённой от проказливого тела (как драматично было в начале у нашего поэта) к здравомысленно теперь стареющему телу. И, слава Богу. Хоть и узковато в новой «Джульетте», но очерчивается круг привычной земной жизни, завершается драматический цикл оптимистично. И даже по-милому так смешновато, а кому-то и особо понравится.

И я не призываю читателя или, не дай Бог, как бы одумавшегося от любовной болезни поэта снова к трагедии жизни. Извините – отнюдь! «Давно здесь сидим». Тем более, и в лимбе поэту-Одиссею есть место для возвышенного и вольного существования, если удалось-таки ему уже выбраться сюда, прошедшему между Сциллой и Харибдой – двумя вездесущими чудищами – невредимым. Но, настаиваю, это не совсем то, что на спектакль по Чехову сходить или на выставке побывать (сам люблю!), на биеннале среди своих коллег потусить…

Только путь к ясному раю через ад смутного смысла пролегает, иначе нельзя, то есть невозможно в поэзии. Но кому-то, понимаю, лучше сразу на выставку. Тоже ведь – лимб: хоть и чужой да общий, но как приятно индивидуально. Но это я снова, так просто себе – к слову-делу приплёл. Не обращайте внимания, господа-коллеги. «Тихими стопами-с».

Пусть рай в искусстве из ада открывается и обретается силой и восхищением духа, но всё же, вы правы, друзья: «В Москву, в Москву!». Правы, то есть, как целых три Джульетты вместе.

И всё же, главное, как сказал наш поэт Александр Андриенко: «Но я сохранил любовь». Тем более, для того, кто «не горел в аду» ещё при этой жизни.

 Продолжение следует…

Фото: Галарина Ефремова