Памяти Евгения Мякишева

Первого июня умер петербургский поэт Евгений Мякишев. Его так долго не хоронили, что я успел написать эти прощальные строки, у меня многое получается чаще всего спонтанно, хотя план есть почти всегда.

  Мы с Женей Мякишевым одногодки (1964 г.р.). И мы часто с ним встречались в Петербурге первого десятилетия этого века, я даже жил у него в норе в 2000-м. Стоял жаркий июнь, он позвонил, сказал, что пьёт и пригласил к себе. По дороге я купил большой арбуз и водки. Суток десять вдвоём с Мякишевым в его знаменитой «норе», кого только не повидавшей на своём веку. Один Болдуман Михаил чего стоит. День и ночь Евгений посвящал меня в свой Петербург – ночной, подземный, «настоящий», как он его характеризовал. Некий антимир, несомненно, подлинный для него самого. Мы пили с ним «разбодяженный» боярышник (по ночам, когда жидкость заканчивалась, я, по его наставлению, пробирался дворами к заветному, глухому, тёмному окошку какой-то таинственной, работающей даже ночью аптеки, стучал и мне открывали). А потом мы слушали на записи песни Юлии Беломлинской, уже хорошея и покрепче затягиваясь: «...А я с любым пойду, да хоть с татарином...» или её гениальную (я запомнил наизусть) «Все-то подружки живут как живут...», полюбившуюся навсегда. Песня положена на популярный мотивчик «Крутится-вертится шар голубой». Некоторых других авторов и любимые им группы Мякишев демонстрировал мне, «провинциалу», переехавшему из Уфы в славный город на Неве тоже с надеждой. Но они были, в основном, как-то пожиже, хотя по-питерски «заковыристые». Сейчас я все их не вспомню. Давно (с конца советских времен) и широко известной, блистательной по необычайной яркости и звонкости вокала песенкой москвички Жанны Агузаровой он «побивал» всю уфимскую «звезду» Земфиру Рамазанову. При этом победительно поглядывая на меня. Зря, конечно, напрасно «побивал». Обе барышни по-разному и по-своему достойны восхищения. Так же пытался Евгений «принизить» значение поэзии Виктора Сосноры, хотя бы в своих собственных глазах, спрашивая меня своеобразно эдак: «Ведь стихи его не сильные, не особо талантливые?». А для меня Соснора был во многом совершенней (новационней и традиционней вместе) шумных московских авангардистов-шестидесятников, талантливого Вознесенского, не говоря про хвата и обаятельного артиста в стихах Евтушенко. Взять хотя бы сосноровское «Слово о полку Игореве». Необыкновенные образы, особая атмосфера перед битвой или самой битвы, исключительно чуткая сосноровская музыкальность русского слова, вполне духовная эпичность, явленная великой индивидуальностью к тому же.

  А Женя понимал стихи исключительно плотски, натуралистично, и без барковщины, похоже было, они ему вообще не «блазнились». Ну, за некоторым счастливым исключением… Проявления высокого в поэзии он автоматически сразу принижал или пародировал, переводил в низкий план. Надо сказать, здесь и сказывалось его основное, подлинное дарование. По-своему необыкновенная по авторской привязанности к нему и упорной какой-то преданности способность.

  Хотя мне лично нравились его стихи до такого предела, как в его более ранней строке: «Наступление осени, тля, / Новый круг угасания плоти, / Вот уж сделались тонкими локти, / А морщин-то, морщин, ой, ля-ля...» Здесь экология его поэтического физиза, так сказать, не была ещё столь весело и безнадёжно осквернена, как в беспримерной его городской «барковиане». Вот такое и подобное таковому (с первой книжицы «Ловитвы», по-своему очень «вкусной» местами) и было у него «настоящим». А широкая, автоматическая какая-то досадно-дураковатая и нарочито-дурацкая, вполне заниженная, понятно, что игровая (скорее уж наигранная и заигранная) поэтичность нарочито-вульгарного этакого слуха представлялась мне убогим и грубым вывертом, несомненно, только губящим истинную поэтичность его живого в целом, драгоценного мироощущения. Настырное сквернословие дурно сказывается на любом возможном миросозерцании вообще, и моё – не исключение, разумеется. (Случалось и мне избавляться от скверных влияний, проглоченных целыми словарями и изданиями. В 90-е их вышло множество, самых научно-добросовестно собранных словарей не подцензурной лексики. Так что нужна была пресловутая сила духа, чтобы устоять и выстоять перед лицом Соблазна. Мне посчастливилось, я, провинциал и отстраненный от тщеславной тусни уфимский книгочей, помнил твёрдо пушкинское восклицание-наставление (завет!): «Не дай Бог славы Баркова!»). Но и поделать с этим «модным» влиянием на малообразованную часть иных столичных (московских и питерских) стихотворцев, падких до популярности (всегда дешёвой), ничего было нельзя. Да это и был такой раёк – современная, городская, столично-петербуржская какая-то разновидность русского райка, раёшника, некоего рабоче-пролетарского разлива, поблёскивающего к тому же «убедительным» инфернальным блеском.

  Такая поэзия имела своё неотъемлемое право на существование так же, как поэзия высокая, так полагал Женя Мякишев. Для меня же поэзией в высшем смысле слова было только то, что духовно было больше меня, то, что меня питало, подпитывало и сообщало мне некую творческую, опять же не натуралистическую, но духовную перспективу.И напротив, низкая поэзия, включая Баркова, заветные сказки, все жаргонные словари, матерные частушки (которые знать, несомненно, желательно большому русскому поэту) была лишь инструментом, наподобие скальпеля, необходимого для работы с обывательским миром затёртых слов. С киселём массового сознания. Поэтической взрывчаткой, если угодно. Вещественно-революционной составляющей, необходимой, как зло, физической материей Великого Поэтического Слова Всех Времён в Русской Поэзии. Освобождающей – и от зла в том числе. Мне нужно было такое гениальное слово, чтобы самому не терять творческого импульса и, повторюсь, духовной перспективы. И чтобы расти непрестанно, а не популистски позиционироваться на успех у определённой части публики. Натурализм тут отдыхает.

 Понятно, у Жени Мякишева был свой круг, а я был всего лишь приезжий уфимец, его ровесник 36-ти лет. Но как-то мы всё же сошлись с ним, несмотря на всю эту разность в обстоятельствах внутренней и внешней жизни и стали встречаться, нередко и вдвоём. Была какая-то взаимная подспудная симпатия друг к другу. У нас постепенно сложились особые отношения задирания-недоверия-братания с ним (он был типом весьма соревновательным, самоутверждающимся, хотел непременно лидировать в поэзии...). Дружеские отношения возникли у меня и с окружением ЕМа. И с Севой Гуревичем, и с Сашей Гущиным (с его лито на Пушкинской, 10), и с Сашей Либуркиным, и с Михаилом Болдуманом (как-то он угощал меня в ресторане), и с Галиной Илюхиной (имел удовольствие посещать её в роскошной квартире на Достоевского, что для меня большая честь, разумеется). Много общалсяс Евгением Антиповым, блестящим, тонким учеником Сосноры, мастером, ещё и живописцем. Часто после выступлений мы возвращались по домам одной с ним веткою метро. Жили на соседних станциях. О, это была целая жизнь! Многих знакомцев не называю, их, правда, много – замечательных, живых ещё или умерших. Обоего пола. Кроме сакральных возлияний с Мякишевым, я, всюду бывавший (Платформа, Транслит, Дом-музей Ахматовой, Блока, Набокова, «Бродячая собака» и т.д.), общавшийся (споря) с А. Драгомощенко, часто посещал (был даже членом)и литобъединение, которое Евгений Антипов ведёт уже много лет. С удовольствием бывал на выступлениях лито «Пиитер» с Галиной Илюхиной и Виктором Ганчевым. Много в памяти сохранилось счастливых дней, проведённых в Петербурге с питерскими поэтами! Отношения были достаточно долгие или недолгие, но часто, почти всегда, сердечные, хотя все названные люди, включая назывателя– люди очень разные... Иных уж нет.

  Те 9-ть лет, которые я прожил в Северной Венеции с 1999 по 2008, были самыми светлыми и волшебными годами моей зрелой, взрослой жизни от 36 до 44. Лучшие стихи и поэмы (ещё нешироко известные, непрочитанные) были написаны мной в Петербурге. Это было всё чудом, конечно. Уже в силу одного этого, они (стихи и поэмы те) – удивительные, неподражаемые по своему духу и совершенно дивные! (без личной или ложной скромности говоря). Те 9-ть лет были и самыми драматичными в моей жизни (развод с любимой женщиной, например, потеря семьи, смерть отца). И, пожалуй, были они и самыми отчаянно-счастливыми, пронзительно-бездомными, духовно-бескрайними и какими-то совершенно божественно-одинокими… Переполненными, то есть, иной – некой бесконечной – полнотой, той, которая даётся только личным отсутствием, «неприсутствием невозможной души». И мне посчастливилось это почувствовать тогда и запечатлеть в стихах того периода. Это и было длительное духовное пробуждение, приобщение к Небесному Петербургу и т.п.

  Общение с Евгением Мякишевым было противоречивым, живым и горячим. Земля ЕМу пухом.

  Есть у меня стихи 2001 года, посвящённые Жене Мякишеву (я читал их ему, они ему нравились). Вот они:

 

Сирота казанская

Е. Мякишеву, петербургскому поэту

1

К слову, Евгений, я родом тоже с Казанской улицы.

Есть в Оренбургских степях городок – Абдулино:

привокзальные галки, торговки, шпагаты курицы

из-под ног мотоцикла…

Вздохнёшь только, сплюнешь:

– улий нам, –

 

молвишь, – делать в глуши... Ни полуденным летом ознобленным –

целый день сорванцу на веранду, в чулан, по комнатам

пробродить, – ни в октябрьскую згу в окно выглянуть – долбит им

виноград дождя да ранет…

Теснота к покойникам –

 

для чего-то особая. Станешь чинить препятствия,

прикорнёшь за пером – кликнешь мамку, клопом ужаленный.

А зима пацану в деревне и вовсе – гадствие,

то есть, бедствие: лоно холмов и низин желание.

 

Только ярой весной селянин в огороде ратует –

синеватый рыхлит чернозём, а ботву кудрявую

заправляет в огнь – и курится-то, стерва, сладко так,

и поёт оратай, и пиет самогон во славу!

 

Я зачем, дорогой, это все развожу здесь кустисто так? –

мне мелькнул Петербург, собор Казанский, твой дворик с рытвиной:

из окна твоего, из-за штор, бьётся свет: хоть и тусклый – стяг!

Отдохни, твой стан, голос свой отдыши ты от бритвы злой.

 

2

Театры теней расцветали:

то вспомню волшебный Бали,

то ёлку в рождественской зале,

то слёзы блаженной любви!

 

То лета веснушки – волнушки

и рыжик с поляны лесной,

колдунью из курьей избушки,

закушенный смех под горой…

 

Не знаю, зачем, но до срока

всё смотрит мучительный сон

паршивец, сбежавший с урока,

что вечно некстати влюблён.

 

И плачут о нём, то ли розги,

то ль ивы на старом пруду,

советского дворика воздух…

Не плачьте! – я скоро приду.

 

Дракон над родною волною,

нескучный бумажный фонарь –

мы счастливы были порою,

нам радостней будет, чем встарь…

 

Васильевский* бледный, аптека.

Кто прокандыбал по шестой?

Не Мякишев это ли Жека,

не выпить ли нам, дорогой?

 

Допустим, стакан «Салватора»,

мне – красный, а жёлтый – тебе?

За Музу и против запора

любого поэта в судьбе!

 

Провизоры, сёстры и братья

протянут к нам руки – и мы

их примем галантно в объятья, –

затем, что поэтов умы,

 

в традиции русского пьянства,

педантства не терпят, и вот –

желанно – без тени жеманства –

звезда нашей воли взойдёт.

 

Потянутся милые тени:

поэт, и любовник, и враль...

А Невки пустели ступени,

чудесный Петрополь светал!

___

*Васильевский остров