О Ева, Ева, кем ты стала…

Ещё раз об Айдаре Хусаинове, но не только о нём

1

Какой быстрый батыр не любит великого и могучего русского языка? Нет такого быстрого батыра!

Но есть много медлительных, медлящих с такой любовью писателей в Уфе. Они по-прежнему замкнуты в своей полуархаической, полусоветской, полуостровной культуре, обращённой задом и к русской поэзии (начиная с серебряного века, не говоря о золотом), и к европейскому континенту с его многовековой литературой.

Дело в том, что языческая духовность – это магия (всегда жёстко обусловливающая сознание своего носителя). Белая или чёрная, а в среднем магия серая, тёмная. Магия (как любая идеология) сковывает человеческий дух и порабощает его. Магия покоряет природу вообще и человеческую в частности. Она необходимый для выживания этап. Но она и застряла в языку до сих пор, мешая его творческой свободе. Магия – как противоположность Христианской мистике, которая дух человека как раз освобождает. Такую мистику тоже можно назвать магией – но это будет магия наоборот, мания духа, не по принуждению веющего, и свободного изнутри уже человеческого сознания. Язык глубинной, духовной символики, он был и прежде, в чистом язычестве, например, среди волхвов. Это всегда, во все времена – истинная мистика. Поэтому её не бывает много, и она редка, аристократична по своему духу. В отличие от магии (внутренне серой, а внешне пёстрой) мистика – продукт чистого духа, светлого, прозрачного. И она, подлинная мистика от века, и теперь уже и христианская (а не серая магия, зачастую лишь скрывающаяся под внешними религиозными обрядами) только и делает из материального полуживотного родоплеменного множества, которое магический индивид представляет из себя под своей внешней – жировой или мозговой – оболочкой цельную человеческую личность, объединённую высшим знанием, интеллигенцией. Архаическое в родоплеменном начале – продукт такой коллективной магии. И сильно бессознательный ещё уровень человеческого «сознания» при всём его возможном современном образовании. Часть такого рода-племени – архаический индивид, не познавший себя вполне, и лишённый ещё личностного индивидуального самосознания. Потому он необходимо связан и в своём мышлении повторяющимися жёсткими фигурами языка – так он магически прикован к роду стальной, вольфрамовой пуповиной.

Освобождает индивидуальность родового порядка лишь всепроницающий дух (божественное, высшее в человеке безначальное начало). Такой дух впервые в истории и был воплощен в Христе. Бог – Художник всего и вся. И человек в духе творец. Через этот богочеловеческий, сыновний дух, ещё до его воплощения всё, что есть, и начало быть. И ничто без него не есть. А то, что без него лишь по видимости есть, того всё равно что нет. Нет в нём энергии перво-сущности, которую век за веком пытались отменить очень многие слишком активные деятели. Напрочь лишённые углублённой способности к созерцанию. Медь звенящая, кимвал бряцающий. Структуры (языковые) – скрежещущие, себя не помнящие и не слышащие слова свободного духа. Кто не принимает Христа сегодня – тот не принимает и единого духа живого, не принимает и своей изначальной перво-сущности, освобождающей человека в человекоподобном звере. Тот и не видит Идеала, в частности в себе самом, не знает себя самого – предвечного.

2

«Под жировою оболочкой – музыка кавалера Глюка» – написал некогда русский башкир, быстрый батыр, уфимец Айдар Хусаинов. Написал на чистом русском языке. Уфимские поэты, рождённые в 6о-е годы, в отличие от поколения своих отцов «шестидесятников», стихийных неглубоких советских писателей-атеистов, тянулись уже если не к глубине, как покойный поэт А. Банников, то всё же к идеальному в искусстве русской изящной словесности. Через всю искусственную советскую поэтику – к русской классике в её европейском и общечеловеческом смысле слова. Не забывая отчасти и про Восток, поскольку родина их – Россия.

Пушкин сегодня также мало или труднодостижим в русской поэзии, как и во времена Некрасова и плоской гражданской лирики. Крайние в литературе течения, феминизм, иная махровая, замкнутая на себе самой социальная плоскость (башкирская или московская, любая) – вполне себе симпатичные сами по себе и умные (современные, образованные в свою меру) – в смысле искусства, тем более, в плане великой русской поэзии, представляют собой такую ослабленную эстетически, массовую по сути своей, модель. Другую крайность, противоположную непросветлённой архаике. Это – опять же только недалёкое (исторически не глубокое) наследие духа стихийного антитеизма (или атеизма), царившего в самые симпатичные годы советской власти. Или в своеобразном виде на Западе. Один и тот же дух рационализма и технократизма только. То был дух самой бездуховности, он был необходим как дополнение к Культуре, и лучшее в нём – электрификация всей страны. Элементы цивилизационного начала. Читатель знает, кто такие шестидесятники. В нежном возрасте и я зачитывался А. Вознесенским, заслушивался Окуджавой. Зачитывался… и Мустаем Каримом, и Чингизом Айтматовым. По сей день ценю этих, и подобных им, по-своему выдающихся мастеров.

3

Итак, Айдар Хусаинов – башкир продвинутый, эмансипированный писатель и поэт. Продвинутый в сторону русского языка и европейской культуры. Это неизбежный процесс для части башкир. Русской культуре «загнивающий» Запад ещё не опасен и не повредит, тем более культуре башкирской. У них многое ещё только впереди. Они много моложе Запада. Ещё много сладостных слияний этим культурам – предстоит. Запираться было бы глупо, потому что невозможны непроницаемые стены от духовной жизни.

Другое дело, что многие башкиры попрыгали сразу в постмодернизм, миную стадию классического искусства, серебряный век, не говоря о золотом веке русской поэзии и глубоко личностной по своей человечности прозы (Державин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев). Повторяю, они отстоят от нас сегодня особенно далеко – впереди. С их естественной духовной мистикой и эстетическим чутьём божественного в поэзии. Русские символисты-акмеисты ненадолго едва установили эту прерываемую связь времён, как пришли бравые стихийные антитеисты (под видом якобы атеистов скрывались примитивные по хищной хватке идеалисты-безбожники). Пришли серые маги-живодёры и всё испортили. Зло, говорят, было неизбежно, но так ли это, проверить нельзя. Поубивали, повырезали, остальных просто свели сума и разбросали по тюрьмам.

Так в корчах и пытках кончался цвет русской литературы. Я ещё помню своих товарищей по андеграунду, в частности уфимскому. Одинокие, неофициальные человеческие единицы. Они тоже умерли, почти все. Стараясь донести до вас, современники, то, о чём я пытаюсь многие годы заговорить с массовым искусством и его пустоватыми представителями: массовыми читателями, слушателями, смотрителями – потребителями цветасто-пёстрой, симпатичной популярной культуры или нагло пенящейся моды. Яркой снаружи – магически-серой внутри. Поп-культуры, слабой по форме и по содержанию не глубокой. Вампирической культуры, часто или никогда не любящей серебряного оттенка серого. Поп-культура магична, ибо несвободна внутренне и предопределена бессознательным самой моды. Она как бы благонамеренно навязана индивиду извне. Пипл хавает, старушки кушают. Популярная культура, или самолюбование, самовосхваление только «целиком» обретается в своём жёстко ограниченном, обусловленном и никогда ненасытимым эго. В своём только внешнем я, лишённом внутреннего и высшего единства. При этом поп-культура носит массовый, групповой характер, многочисленна и по виду – разнообразна. Индивид популярной культуры не обнаруживает внутреннего, хотя бы заданного, глубинного центра.

Даже идеализм – ещё не есть «реальность в высшем смысле слова». Хотя русская натуральная школа и была по-своему идеальной литературой. Пушкин, Гоголь являли глубочайшую гармонию и красоту. Но, конечно, не столько социально-исторического, сколько внутреннего, индивидуально-личностного плана. Далее – Толстой, Достоевский, Булгаков, Платонов, ещё несколько имён. И всё. Далее следует обрыв той глубины в русской литературе, и не только в – поэзии. Дальше стихийные антитеисты или просто невинные симпатичные атеисты-шестидесятники (чаще именно просто духовно не пробуждённые атеисты, не богоборцы). И – редкие исключения в их же собственных лицах, склонённых внимательно к быту. Исключения: Венедикт Ерофеев (феерический русский гений), удивительный Андрей Синявский, потом, уже духом пожиже, но не менее симпатичный – грустный шутник от безнадёжного одинокого отчаяния Сергей Довлатов… Он, пожалуй, и был той искренней атеистической (нейтральной) светской гранью, отделявшей стихийную атеистскую литературу (включающую талантливого, но часто безвкусного Лимонова) от литературы русской (великой и могучей, аристократической именно по духу) в советское время ещё пытающейся худо-бедно существовать. Аксёнов, Попов Е., Искандер, Гранин, масса советских талантов – градации нормального стихийного атеизма в советской, идеологизированной насквозь, литературе. Поэтому такие естественные абсурдисты как Е. Попов и ещё несколько имён в советское время тоже были глотком воздуха на фоне тотального запрета на неофициальную (не издаваемую или мало издаваемую) современную русскую литературу. Но когда вышел Набоков, Платонов, Ерофеев Венедикт, Синявский (с его Гоголем и Пушкиным), то реальные приоритеты в русской литературе были восстановлены. Правда, для массового читателя и тут мало что изменилось.

Но эта тема требует большего внимания, чем то, которое я уделяю здесь литературе. У каждого ведь своё место в литературе есть, и тогда никто не в обиде. А демократического по духу в искусстве всегда больше, чем аристократического, вытесняемого – вольно-невольно – одной только массовой массой. Потому и права его священны, в частности в русской изящной словесности.

4

Айдар Хусаинов – тот быстрый батыр, который беззаветно полюбил русскую литературу. При этом он и постмодернист, называющий своим учителем Мустая Карима, который не писал русских стихов. Айдар Хусаинов подражает или делает вид, что подражает (постмодерн же, тотальная игра) башкирским классикам, а вернее, их не всегда слишком удачным переводам с башкирского оригинала на русский язык. Или наоборот, более удачным переводам их. Или сразу оригиналам. Как знать, что в голове у такого разностороннего поэта творится. Могу сказать одно: сумбур как опыт двуязычия, часто представленный в его стихах – порой изрядно симпатичен. Конечно, если он не дерзновенно-скучен и медлительно замедлен, как в иных его по-модернистки ложноклассических или постэпических полотнах. На мой вкус сильно затянутых. Хочется думать, что это тоже игра, но менее удачная.

Однако я боюсь повториться, любезный и терпеливый читатель моих литературных эссе. Слишком много я уже писал про этого дорогого лично для меня поэта – баловня русской литературы, если не сказать лодыря, порой пронзительного лирика и весёлого в простоте своей остроумца…

Но и вместе с тем – по-министерски строгого администратора, когда дело касается вверенного его чуткой заботе коллектива газеты, в которой Айдар Хусаинов некогда подвязался на роль главного редактора, в чине которого он и отстаивает права, или даже честь, чего уж там, этого талантливого сообщества демократически равных сегодня авторов.

5

Ниже читатель обнаружит новые стихи, не менее постмодернистские и в то же время русские, как и подобает быстрому батыру, большому любителю русской словесности, причудливо не забывающему и своих переводных или подлинных национальных корней. Так читатель обратит внимание на необычайную трактовку Волхвов. Они у А. Хусаинова не независимые представители глубокой древности, поверившие в новую рождественскую звезду, а почему-то «посланники Ирода» и всего лишь «тени его». Хотя это и было не так. Их желанная вольная встреча – как раз символ того, что уже и в седой языческой древности духовидцы предчувствовали и ожидали прихода мессия – Христа, большего, чем они сами. Впрочем, стихи замечательные и эффектные сами по себе. Но не буду опережать события, читатель сам всё увидит и прочтёт. Или не увидит, но прочтёт. Или не простеет. Но это уже – шутка, конечно.

6

Айдар Хусаинов переложил башкирский эпос на свой манер и на современный лад (такой ли уж современный?). Ещё, кажется, сократив его. Нужное дело для подростков и учёных филологов. Но нельзя не отметить главного достижения поэта Айдара Хусаинова. Оно противоположно окаменевшей эпике с общим, чёрно-белым выражением на навсегда застывшем лице из камня, лишённого эмоций (необходимой составляющей языка пробуждающегося человеческого духа). Это, конечно, душещипательные и мучительно-смысловые, постижительные, интимно-индивидуальные и возвышенно-личностные, уже не бессердечные стихи о любви. Стихи, слава богу, небольшие по объёму. Но при этом стихи задушевные, полные человеческого одиночества, горечи, покинутости и оставленности в неразделённости глубоко внутреннего чувства, незатихающего и полного боли, если не скорби. Так кем же сегодня стала Ева? Это воистину мучительный вопрос! Он мучает даже воинствующих повсюду феминисток.

Открытие первообраза Евы возможно лишь в глубочайших слоях бессознательного. И проникнуть туда можно, только вооружившись главным орудием. Это, конечно, лира Орфея. Звуки бессмертных песен-стихов, доносятся до нас из той области, куда заглядывают сегодня (если ещё заглядывают) разве только резвые отчаянные дети, не испорченные ещё цивилизацией и фестивалями окончательно. Но поэт не только резвое дитя, он ещё и сын гармонии. Бессмертные рифмы-звуки, созвучия и древнейшие, тёмные подчас сочетания откровенно-прикровенных, сокровенных образов обретаются на том пути, который поэту предлагает совершить сладчайшая бессмертная лира легендарного певца-стихотворца, потерявшего свою Эвридику. Поэта-основоположника культа чистой, непрерываемой и вечной длительности.

Образ Евы и сегодня (и особенно сегодня) обретается лишь на путях к этому мифическому первоисточнику, реальному в высшем смысле Слова.

Остальное в стихах подборки тоже интересно, это забавные политические куплеты о вечной тщете слишком деловитого существования человеческого, в том числе (или в первую очередь) и сильных этого мира. Поданы они в особом юмористическом ракурсе, выработанном автором подборки и сразу узнаваемом («Вертинский едет по стране»).

Всё это следует отнести, несомненно, к прочим достоинством хусаиновского поэтического текста в целом.

Есть интересные аллюзии и ассоциации (историко-культурные) в стихотворении «Набоков превращается в бабочку».

Ну, в общем, сам читай, читатель.

Алексей Кривошеев

Из Шелли

Я увидал в соцсети пост –

Лежала статуя пустая в полный рост,

А рядом на большом телеэкране,

В нем пребывая странно, как в нирване,

Старик пытался пальцы сжать в кулак

И повторял все время где-то так:

«Я Озимандия, я царь царей, взгляни

На дело рук моих, взгляни и ужаснись…

Он говорил ещё в своей гордыне,

Пока не скрылся средь песков пустыни.

Адам и Ева

Не передать внезапной муки,

Когда, повёрнута спиной,

Она пластмассовую руку

Кладет на кресло предо мной.

Змея в кольце на среднем пальце,

Блеснёт ли огненный глазок,

Но чтобы я не сомневался –

Покрытый кровью ноготок.

Я отшатнусь, и оглядевшись

На весь автобус, чтоб помочь,

Увижу только чуждых женщин

И за окном – глухую ночь.

И я гляжу на злое жало,

Страшна, страшна его броня.

О Ева, Ева, кем ты стала,

Моя любимая змея!

Это была любовь

Никогда не забуду я этого дня,

Хуже дней у меня не бывало.

Как настойчиво ты не любила меня,

Как же больно меня презирала.

Может быть, я был должен сгореть без следа,

Не оставив хотя бы овала,

Может, ты и счастливой была бы тогда,

Ты ведь этого мне не сказала.

Чем же я заслужил эту страшную боль,

Что меня изменила немало?

Может, в ней и таилась большая любовь,

О которой ты даже не знала.

Пещера

И лампа мигала, и тень выступала

Во чреве пещеры, в потёмках подвала.

Дышали невидимо люди и звери,

Прижавшись друг к другу во сне как деревья.

И было так тихо, и было так странно,

Что мир раздвоился как свежая рана.

Что слышались где-то глухие разрывы,

Что люди во сне говорили как рыбы.

Вдруг дверь от удара раскрылась как надо,

И звуками мира влетела граната.

И трещина мира вошла как змея,

В которой осколки инобытия.

И трое вослед ей вступили из мглы,

И стало понятно, что это волхвы.

Посланцы от Ирода, тень его тени,

Безумства и ярости хитросплетенья.

И зрелище им представало такое,

Когда охватило пространство покоя –

Старик, рядом женщина – мать, на руках

Младенец глядит и в огромных зрачках

Себя они видят иными, другими,

Сменившими тело, сменившими имя,

И чувствуют счастье легко, без усилий,

Без гнева, который так долго носили.

Ведь зло торжествует одно лишь мгновенье,

Ушло, и приходит добро как спасенье.

И раны излечит, и в горе утешит,

Оружного смирит и конного спешит.

И станет граната плодами граната,

И станет пространство сияньем объято.

Окончится зло, и наступит забвенье,

Когда лишь закончится это мгновенье.

Троцкий покидает СССР

Страна, которую держал он за кадык,

Вдруг шевельнулась медленно для глаза,

И поезд сделал первое тыгдык,

Что раньше превращало каждый миг

В симфонию, феерию экстаза.

Он прибывал на станцию, на Дно,

Он выходил с наганами на взводе,

И длинными проходами в кино,

Отполированными хлебом и вином,

Он долго, долго славен был в народе.

Так что случилось? кем теперь он стал,

Тогда как в нем ничто не изменилось?

Но голоса магический металл

Тела не разрывает, как метла,

Что до небес свою вздымала милость.

Пыль оседает долго, тяжело,

И зрение ещё неясно, грубо

Показывает словно сквозь стекло,

Летящее с улыбкой ясной зло.

Оно, как рукоятка ледоруба.

Набоков превращается в бабочку

Юный мальчик – господин

Пилит цепь на ноге,

Которая связывает его с Крымом,

Россией, Вырой,

Собственным детством.

Не сможет – и пойдёт на дно

Стоять навытяжку и смотреть

На вечно плещущее небо.

Через годы

На берегу Атлантики

Он понимает, что цепь не допилена,

И нужно предпринимать

Чрезвычайные меры,

Отказываясь от родного языка.

Достигнув Тихого океана,

Он понимает, что битва продолжается

И делает решительный шаг,

Отказываясь от Земли.

Наконец,

Он становится бабочкой

И взлетает

Внутри своей человеческой

Оболочки.

Вол-

Шеб-

Но.

Та-

Та-

Та.

Вертинский едет по стране

Вертинский вечно мрачен,

Как фильмовый маньяк.

Куда бы не приехал,

Везде плохой коньяк.

По воле очень странной

Он едет по стране,

И дадада упорно

Он говорит войне.

Пред ним мелькают лица,

Мелькают города,

Кругом него примеры

Заклятого труда.

И он идёт на сцену,

Как будто рвётся в бой,

А публика вздыхает:

«Вертинский, Боже мой!»

И вспоминают время,

Когда они за шиш

Могли себе позволить

Скататься на Париж.

Романс

Года бегут, им не вернуться вспять,

Года хранят глубокое молчанье.

– Полина, Вы! – я не сумел сказать,

Не смог, не смог я вымолвить признанья.

Как будто я впервые видел мир,

Но что случилось – понимал едва ли.

Вот так вы появились меж людьми,

И в душу одинокую запали.

И я всегда стремился видеть вас,

И замирал восторженно при встрече.

И не сводил наивно-нежных глаз,

Не видя никаких противоречий.

Но что же это было? Что со мной?

Творится что у нас на белом свете?

Родную душу встретив под луной,

Не понял я, кого я в жизни встретил.

О как глубоко я не понимал,

Как был к себе доверчиво-жестоким!

И как я счастье в жизни отвергал

И навсегда остался одиноким.

Полина, вы! – я не сумел сказать,

Пускай не смог я вымолвить признанья…

В душе всегда вы будете сиять

Лучисто-нежным светом обожанья.

*  *  *

Полынь растёт во чистом поле.

Я в поле выйду песню спеть.

Зачем же в жизни столько боли,

Скажи, Полина, мне ответь.

Жизнь протекает мимо, мимо,

Цветёт вокруг как пышный сад.

О как же боль неутолима,

Как повернуть ее назад?

Как выйти вместе на дорогу,

Идти вперёд рука в руке?

И чтобы дорога шла к порогу

Родного дома вдалеке?

Полина, милая, родная,

Ну что поделать, я такой,

С тобой одною, я-то знаю,

Я обрету в душе покой.

*  *  *

Возможно, ты не прав в том, что говоришь,

Однако прав, что говоришь.

Быть неправым не отменяет правоты самого говорения.

Молчание ломает человека изнутри,

Как вода разрывает сосуд,

Превращаясь в лёд.

Только ежедневное чудо превращения воды в вино

Спасает человека от смерти.

Теперь ясно, каким страданием искажаются лица людей,

Которых мы знали счастливыми.

Они молчали слишком долго,

И это уже нельзя обратить.

Как будто они говорили слишком долго.

День уходит вспять.

Завтра новое молчание будет проверять на прочность меня.

Памяти Владимира Глинского

Ты умирал так долго, что когда

Случилось это, я не ощутил

Внезапной острой боли расставанья

Теперь навеки, разрывая нити,

Незримые, соединявшие весь век,

Оборванные так бесповоротно.

Нет, ты перетекал в то, что я назову

Спокойным, мягким словом бестелесность,

Как по глоточку исчезал коньяк

Из ежедневной и привычной четвертины.

Так размывался образ, уходя

Сперва в прогулки вдаль, до остановки

Автобуса, затем звонки и разговоры

Длиннейшие, размером безразмерным,

Затем пошли в сетях обмены слов,

Затем пиликанье ночное смсок,

Потом молчание и как-то наконец…

Но дело, понимаешь, было в том,

Что разговор с тобой не прерывался,

Вот и сейчас я слышу, как в ответ

Ты говоришь, пиликает мобильник,

С утра автобус к остановке подойдет

И выйдешь ты, и мы с тобой продолжим

Наш разговор длиною в сорок лет,

Который никогда не прерывался.

Мустай рядом с нами

История эта довольно простая –

Я как-то на улице встретил Мустая.

Я был удивлён сей негаданной встрече,

Ведь он упокоился здесь недалече.

Нашёл он под камнем приют свой последний.

Ну вот. Так кого же я встретил намедни?

Шли дни, прорастая, как во поле колос,

Когда услыхал я улыбчивый голос:

«Я думал, что стану себе небожитель,

А стал нынче града сего покровитель.

И вот обхожу потихоньку владенья,

Себе составляя особое мненье.

Ничто моего не укроется взгляда,

Я знаю, как было, как будет, как надо.

И всем я желаю добра понемногу.

Живите достойно! Пора мне в дорогу!»

И долго вослед я глядел в изумленье,

Седой головой он мелькал в отдаленье.

И слёзы наполнились радостью взгляда,

Мустай не ушёл! Он вернулся! Он рядом!

Он рядом – и беды пройдут стороною,

Весна непременно наступит весною,

И солнце взойдёт ранним утром, а ночью

Луна перед нами предстанет воочью.

И все будет в жизни как должно, как надо

Затем, что Мустай бережёт нас. Он рядом!

*  *  *

В детстве воспринимаешь

как должное

Человека, который

находится рядом.

Что-то говорит,

Улыбается,

Обнимает.

И только с годами

Начинаешь осознавать,

Что никто не будет любить

тебя

так,

Как он.

Никогда.

Подготовил Алексей Кривошеев