Владимир Глинский. Трещины. Часть первая

Свидетели

Топыря щеки, по-медвежьи навалившись на стекло,

обтрепанный хомяк елозит лапами по грани,

разрезавшей пространство на жилье и то,

что за пределами жилья зерно роняет на бумагу,

его спасая от голодной смерти.

 

Ко всем нам с детства вживлена игла,

как камертон нависшего скандала –

его, должно быть, нам и не достало,

и поутру, уткнувшись лбом в окно,

приплюснутой ноздрей вдыхаем белый запах,

с руки дрожащей в банку капает пшено,

как пух в сердцах растерзанной подушки

на спины пешеходов и собак.

 

Карта

На моей стене – голубой квадрат,

загадочно заляпанный пятнами материков;

неведомый мне художник перемешал краски,

помахал кистью, а затем махнул рукой –

да будет так!

 

Знающие люди говорят, что моя комната

и все, что я вижу из ее окна, – находятся

в этом квадрате. В пяти сантиметрах от Москвы,

в тридцати от Магадана…

 

И тогда я понимаю, почему я не бывал в Чикаго:

мой шаг излишне широк – я шагаю даже за полюс,

а впрочем, грех жаловаться – я доволен:

комнатный «Полюс» выкачивает лед свой

из пластмассовой скважинки под сердцем Африки.

 

Я рад, что спасаю ее банановые пальмы.

Таким образом. От замерзания.

 

*  *  *

А иногда приходит ко мне Она,

и,

Когда приходит ко мне Она,

я

говорю ей приблизительно так:

Ты здесь. И вот я думаю,

а что, если взять снег

и выложить им кровать?

Наверное, будет Сахара,

и я не смогу любить тебя так,

как я хотел того минуту

или две назад.

Ведь слишком много сахара в постели,

и никто не принесет в нее кофе.

но зато я – Солнце в твоем шкафу,

рядом с бальными платьями

и умею молчать.

 

Как огромное облако грома

во свихнувшемся стакане.

 

*  *  *

Скупо капают слова с лапок Поэзии,

Прикорнувшей наспех под батареей

На полу среди битой посуды и окурков.

Вчера был праздник.

Гости ушли, а хозяин

Дрыхнет на диване, обнимает подушку.

В трубах тоскует вода.

Чистюля-Поэзия свернулась клубком.

Ей грустно почему-то.

 

Манок весны

Веселый радист, поющий во мне, для меня,

Морзянку птиц, режущих перьями холод.

Я знаю – это Хозяйка капризной погоды

Спустила псов на тропу войны.

Охота на птиц. Я в ней – охотник, манок,

Я – жертва манка,

Поющего чужой полет во мне, для меня.

 

Вечер

Одинокая свеча чертит радугу на белом

И стаканы неумело мажут мелом два лица.

Видно, бес попутал дело.

 

А во тьму заходят звери, словно дети на качели,

И, играя, осаждают два нелепых естества.

Хмурый лев сопит у двери.

 

Вечер за оконцем синий разложил скупые линии

От фонарного столба, тихой улицы, аптеки,

По привычке не приметив нас за контуром стекла.

 

Ночь дракона

Когда я был голубым драконом –

Уносил тебя к океанам,

Кипарисам, маису… Не помню,

Что росло в этом нашем Китае.

Но ты помнишь – я был коронован

Злым соседом, разбившим нам стекла,

Когда я запел песню Солнца,

Разливавшего день в гаоляне.

И, под светом его намокая,

Мы от тяжести на пол стекали.

Но соседу Китай неприятен

И тем более, если стихами.

Он сказал: «Ты – король идиотов!»

Он сказал: «Я простил бы незнанье

Языков и растений, цветущих

В этом вашем дурманном Шанхае.

Но…»* – сказал он и скучно заплакал,

И ушел, убелен сединою,

Одиночить себя в дом напротив,

И дразнить взгляд познанием ОЭ**.

А наутро купил он мне шторы –

Голубые с желтым драконом.

________

* «…» – не опечатка! Пауза на вздохе, на всхлипе, на взрыве чувств, перед действием. Имеет эмоциональную окраску.

** К Кэндзабуро Оэ никакого отношения не имеет. Термин введен хорошим уфимским поэтом Айдаром Хусаиновым. Что он означает не знает никто, Айдар в том числе. И в этом его прелесть. Термина, разумеется.

 

Гамлет

Так жаждется оцепенения у будки. Псиной у моста

В грязь, в оттепель так хочется проснуться

Словно бы в тепле и не был от рождения,

Что отдало меня тебе навек, о будка! Наш спаситель

Хоть и не хотел, но тянется душа тревогой волосатой

К полосатой робе.

Так нас утешь под Гомелью кобылой в ковыле,

Откобелись от пуза до лодыжки,

Спасенной мрачными водами Стикса взамен

Ненужной головы. Спасибо.

Хочется уснуть и видеть сны.

И в полусне с собою положить

Отары девичьих сердец, что блеяньем своим

Меня сведут подале и подоле, по воле

Нужд их наконец.

И так, сползая в полутьме к низам,

Хлебнуть, повеситься и видеть сны

Цепочкой выскользающих событий, и не взвыть – лизнуть

Дающую ладонь и с сухарем в зубах под гнутый серп Луны

Нырнуть, пусть рубит горячее. Уснуть… и видеть сны

В дрожащем зеркале глазницы одинокой унитаза.

Люби меня, растрепанная мать,

Всей глубиной усталого погоста.

Путник

Вышедшего из дома

на дорогу длинной улицы

крадучись, словно охотник,

вечер нагнал.

Просто подошел сзади и бросил

в огромный карман.

 

Сквозь протертое сукно скупо

сочится свет, но

путнику кажется, что это звезды

просто разговаривают с ним

азбукой Морзе,

от нечего делать, по пути домой.

Путник движется, минуя

унылые узоры ткани,

по шву, но под ногами

он ощущает сырость луж

на тротуаре,

уложенном между

густозаселенных зданий.

 

А Вечер идет на свидание с Ночью.

Он опаздывает. Она не будет ждать.

Его окружают друзья. Они разговаривают.

Их голоса заселяют карман

шорохом крон деревьев, посаженных

вдоль длинной дороги.

 

Она не пришла. Вечер

сердито перебирает в кармане

непонятный, загадочный хлам,

Удивляется и выбрасывает.

И это уже другой город,

длинная улица, деревья, тротуар.

Путник идет домой.

 

Незабываемая встреча кота

с ливерной колбасой

Печальный господин в белых перчатках,

Уронив усы, уставился в ливер.

Я бы сказал, что он – крепко задумавшись,

Когда бы не явное наличие придатка

В виде хвоста, чей презрительный выверт

Исключает его из разумного мира.

И белая перчатка перевернула ливер,

Брезгливо звякнула грязною миской,

До смерти напугав старого таракана,

Решившего вдруг, что власть изменилась…

Но в кухню шагнули разбитые шлепанцы,

Голос сверху пропел: «Заррраза!»,

И руки ткнули печального господина

Носом в столь отвратительный завтрак.

 

Осень: «К барьеру!»

На курсы кройки и шитья

Собрались тучи.

Они расселись чинно в ряд,

Зашторив кручи.

 

Вот спицы воткнуты в клубок –

Промокли дали,

Земля продрогла, поздний стог

Озяб в опале.

 

Портной пришел – он мне принес

Свои модели:

Ковер листвы, вуаль дождей,

Манто метели.

 

Укрывшись в плащ, стучал в окно

Притихшей спальни,

С листвы читал нам приговор –

Увы! Мы спали.

 

Так добудиться и не смог,

В безвластном гневе

Был утром брошен дождь в стекло,

И быть дуэли.

 

*  *  *

Ну, конечно же – я не прав.

И не надо искать сапоги:

У моей двери вредный нрав,

Я поэтому здесь один.

И не надо смотреть в глазок,

Чтоб увидеть соседский глаз:

Все одно там никто не живет,

Он повесился год назад.

И не надо искать причин:

У звонка его странный нрав,

Он поэтому был один,

А теперь даже нет звонка.

Ну, конечно же – я не прав,

Только за полотном окна

Мне мерещится пустота

На заброшенных пастбищах крыш.

 

*  *  *

Дождь поседел и рассыпался хлопьями –

Вновь не дождался, играючи, листьями.

По Млечной дороге бубенчики осени

Метели на лунные просеки ссыпали.

 

Они собираются белыми стаями,

И подвывая, и щелкая ветками,

Шаманят опавшими с осени снами,

Их в длинные косы, взлетая, вплетают.

А дождь, убегая, снежинки теряет,

И рассыпается, и засыпает.

 

Баллада

Рыжебородый чужеземец, приехавший издалека,

Подарил тебе дивный гребень –

Олень, горделиво склонивший рога

Под водопад тяжелых кос моей богини.

И под вечер, распродав товар, он зашел к тебе

Посидеть, испить вина, рассказать о стране,

Выпавшей из лап Большой Медведицы

Аляпистым платком туземки-модницы

На спину многогорбого верблюда,

Под тяжестью который пал грядою гор.

 

Много покружила над потерей Медведица,

Пока платок не придавила крепость,

Брошенная сильной рукой народа,

Журчавшего железом в тигле низины.

В крепости люди вымостили площадь

По болоту из белого камня.

И на ней каждый вечер бьют поклоны Собаке,

Умеющей включать звезды.

И небо ссыпает свои бриллианты

На огромную пустошь золотого руна,

Лежащего перед конурой Черной Собаки,

Умеющей хранить молчание, когда

В городские ворота проникает Ночь.

И тогда золотой рожок Охотника объявляет

О начале игры, и прячущийся достает из тайника

Божественные крылья из перьев и воска.

А люди надевают доспехи, закрывают ворота,

Разжигают костры…

А утром в них догорают крылья.

И смелые люди расходятся по домам,

И пьют за победу над имевшим наглость

Резать крыльями звездное убранство.

А побежденный на честно заработанный золотой

Греется вином во славу Собаки,

Не дающей загнуться под забором от голода.

Так говорил чужеземец с бегающими глазами,

Не хмелеющий от вина.

 

Полдень. Грязь. Ноябрь.

Отставной бригадир промышляет разбоем,

Сын его в дряхлой телеге обозной

Чеканит ордена с шикарными усами

Милого папаши, вышагивающего изгоем

С бригадным глухим барабанщиком

По большим дорогам истории.

На обочинах скользко и полно усопших,

А в горизонтах глупо и бессмысленно

Ютятся золотые в карманах прохожих,

Лениво напрашиваясь на выстрел.

С лица мамаши, прикорнувшей на облучке,

Разлетаются к югу косяками морщинки.

«Да будь вы счастливы!» – кричит. При случае

грозит указательным крючком мужчинам,

Коими всегда исполнена дорога.

Пьющим пиво, помахивающим бутылкой

«Будь… счастливы» – свистит вежливо гаррота,

«Будьте покойны» – уточняет пуля.

И с каждой потерей нас становится больше,

И с каждым трупом понятнее вроде,

Какой момент истории хлещет из глотки

Юнца, распластанного в колее обозной.

 

Так клинопись сапог на белом мраморе дороги

Телеграфирует воронам паденье храма Хаммурапи

На кучи прелые навоза.

 

*  *  *

Так было чудно возвращение

Меди звуков в надменные губы.

Но я лишь шептал о растении,

Разметавшем бутоны любви по мне –

Прекрасные цветы неврастении,

И эта тень на стене и грубый

Голос города, гудящего в трубы.

И любовь лишь как средство общения

Двух ошметков луны.

 

*  *  *

Девочка раскладывает чашечки по скатерти

Под крышею дома, где живет гроза.

Игрушечные гости, конечно, не опаздывают:

Они пришли, уткнулись в блюдца, и ждут чая.

Но вот с балкона нашего дома свесилась туча,

И некто сильной рукой забарабанил в стекла:

Это к нам – это вновь наш гость серебристый,

Желанный дождь пришел плясать под окошко.

Но игрушечные гости – ноль внимания:

Они давно уже выпили чай понарошку,

Но игрушечные гости – фунт презрения:

Они как бродячие кошки промокли.

И с крыши стекают капли, скучая.

Пастораль стекла

И вновь сползает хоровод

Последних тайных сумасшествий

С каймы ликующей на дно

Фарфоровое, где под спудом студня

По центру блюда милое лицо

Так жадно и уныло просит чуда.

Но чуда нет и славный сонм гостей

Упился и уснул, сочтя посуду.

И лишь свирель, немея, льет

Напев невнятный по окружью луга.

Увы! Художник не вписал амура

В мирок фарфоровых тенет.

 

Подсудно все, пастушья дева!

Нелепо так желать Париса,

Когда судьба, храпя, обвисла

С пятнистой скатерти стола.

 

*  *  *

О, этот кнут! сплетенный небрежно из голосов друзей

Таких разных, но вновь жаждущих словопролития.

И пастырь незнания выводит слова к молитве

Прежде, чем их бросят в наступление.

А пока на бастионах ночь, но сон не имеет смысла,

И полоумный комендант сгребает листья лопатой.

Он с помощью Высшей Математики знает

Миллионы вариантов пролития звука о камни,

Ибо некогда работал дворником.

Он помнит нечто, похожее на вторжение

Шуршащих слов на пустынные улицы.

 

Собачий сонет

Давай возьмем к примеру бультерьеров,

Акулии глаза которых пахнут смертью,

Как некогда капустой кислой пахли интернаты, –

Всяк выбирает себе путь дешевле, да прямее.

 

Нас настигает вдруг познание утраты,

Когда, как зуб в руках стальных дантиста,

Из ряда нашего вновь вырван вмиг сосед,

И чертит в небе вензеля ступнями.

 

Мы часто видим в этих знаках смысл тайный,

А нам бы просто разглядеть их почерк,

Не увлекаясь скорбными листами.

 

Так жертвы, плавая в обломках корабельных,

На дно уходят, лишь всплеснув руками,

И канут в пропасть бультерьерского желудка.

 

*  *  *

Когда я…

Распахнул двери рифмы настежь,

спустился лестницей

к финальной точке,

проложил дорогу по дождливому

полотну

где-то между Стрельцом и Лебедем.

Ожидал гостей,

которые

принесут на шляпах воды,

которые

приведут с собою друзей,

которые

отпразднуют мое исчезновение

и сядут пить чай.

 

14-е августа. Звездопад.***

Черный пес, урча, из темноты влажным пятном выступает,

Шорох листьев напрасен – не скрыть ему таинства утра:

Ночью слышались всхлипы простуженной вусмерть реки,

Избиваемой парою весел в руках Браконьера.

Чу! два упыря, гремя котелком, вниз по тропе прошуршали.

 

Встревоженный дятел листает секунды полета змеи.

Так много знамений вдруг выпало –

Цифры углей сквозь кострище,

Над пагодой желтой палатки скучно блуждают огни

Выцветших глаз шестикрылого грузного стража.

Это – дракон, задремавший над нашей поляной,

Серой тушей своей гасит жгучие стрелы Персея.

______

*** абсолютно реальные наблюдения автора, относящиеся к 14.08.90 г. и к району слияния р. Дубна и р. Волга. Знающие люди говорят, что это был метеорный дождь из созвездия Персея (Персеиды).

Продолжение следует…