Евгений Багрянцев: "И я откликнулся на зов в иную сущность..."

А биография проста из-за его душевной чистоты, неразменности вкусов и предпочтений, а ещё – из-за врождённой скромности, которая сегодня такое редкое качество, что впору в Красную Книгу человеческих добродетелей заносить.

Евгений Багрянцев родился в городе Печоре Республики Коми – это крайне холодные и суровые места нашей щедрой на просторы России. Служить в армии довелось молодому солдату здесь же, в родном городе, так что погреться во время службы не удалось. Думаю, что климат закалил мальчика с тонкой душевной организацией, а армия добавила штрихов к портрету настоящего мужчины. Потому Женя Багрянцев – он именно такой: добрый, открытый, немного застенчивый, любящий муж, верный друг и отчаянный кошатник. И собачник тоже. В общем, Евгений Багрянцев – это редкий сплав интеллигентности, душевной глубины и крепкого мужского начала, мужской надёжности.

С детства учившийся игре на фортепиано в музыкальной школе, Женя впоследствии окончил Сыктывкарское музыкальное училище (их в республике всегда было только два: в Воркуте и Сыктывкаре – а значит, выбор невелик) и вернулся в родной город преподавать. Так по сей день наш верный себе и делу герой и работает в печорской Детской школе искусств концертмейстером и преподавателем по классу фортепиано, а ещё настройщиком – для чего специально параллельно оканчивал школу настройщиков. Вот такая цельная натура!

Казалось бы, ну и что в этом удивительного – многие музыканты живут подобным образом. Так, да не совсем. Дело в том, что Евгений Багрянцев не только замечательный музыкант и любимец всего женского коллектива школы (а педагогические коллективы музыкальных школ во всех российских городах преимущественно женские!), но ещё и автор поэтических произведений. И вот тут-то начинается настоящее волшебство…

Мне доводилось несколько раз бывать в Печоре в 80–90-е годы прошлого столетия, когда сама я жила ещё севернее – в Воркуте. Печора тогда увиделась мне небольшим, очень зелёным (особенно по сравнению с Воркутой!) и уютным городком. Учась на первом курсе музыкального училища, я как-то побывала в Печоре с концертной бригадой – мы летали с концертами по разным отдалённым уголкам республики (Микунь, Усть-Цильма), и Печора была единственным «крупным» населённым пунктом в этой нашей творческой командировке. Выступали мы тогда и в печорской музыкальной школе, но с Багрянцевым не встретились – хотя теоретически эта встреча была возможна. Потом я бывала в Печоре в гостях у знакомых, гуляла несколько дней по городу, любовалась роскошными елями и соснами, которых не было в помине в нашем забытом Богом медвежьем углу под самым боком у Ледовитого океана…

Потом уже, когда я окончила музучилище, наш добрейший директор Виктор Фролович Жигманов, очень хорошо ко мне относившийся, добился моего распределения в музыкальную школу Печоры, вдохновенно рекламируя их руководству все мои мыслимые и немыслимые таланты, но я решила иначе – вышла замуж за военного и избежала этого, как мне тогда казалось, «наказания». То, что наказание ждёт меня именно в замужестве, мне, наивной, тогда и в голову прийти не могло)) И наши пути с Евгением Багрянцевым опять не пересеклись.

Однако мы всё-таки встретились с Женей – видимо, эта встреча была нам предписана по судьбе, не иначе как это наше знакомство срежиссировали сами звёзды. В 90-е годы мы с Женей оказались попутчиками в долгой дороге, в одном купе поезда. Ездили мы тогда в летние отпуска по нескольку дней: с Севера на юг и обратно – и путь из Воркуты до Ростова-на-Дону лежал неблизкий. Вообще мне в жизни пришлось столько ездить во все концы страны, сидеть на вокзалах, перебираться с поезда на поезд, томиться в транзитных ожиданиях, что у меня, наверное, наберётся несколько тысяч попутчиков, с которыми завязывались добрые отношения, заводились задушевные беседы, иногда даже эти знакомства продолжались и по завершению поездки. Поэтому Женю я, конечно, не имела возможности запомнить – и о том, как мы целыми днями играли в слова с ним и его дочуркой, и о том, что я подарила ему на память свою маленькую книжечку стихов (потому и запомнил меня!), и о том, что он успел в тамбуре во время перекура переговорить обо всём на свете, в том числе и о моей поэзии, с моим мужем Володей Перовым, рассказал он мне уже спустя двадцать с лишним лет, найдя мою страничку на поэтическом сайте Стихи.ру. С тех пор я имею счастливую возможность постоянно общаться с этим автором и читать его новые стихи.

Откуда же они берутся, эти стихи, в таком достаточно далёком от поэзии по роду своей деятельности человеке? Вопрос не совсем риторический, мне кажется. Потому что всё-таки поэтическому дару нужны определённые условия для дыхания и развития, а быт и монотонность жизни, даже самой замечательной и гармоничной, усыпляют остроту зрения (именно поэтического зрения!), притупляют обнажённость восприятия действительности, неизбежно понижают градус чувств.

И всё же талант, если он есть, будет непременно искать способы окрыления и движения вперёд. И начинал Женя когда-то писать стихи ощупью, ещё в далёком 1990 году – с поздравлений сослуживцам, с небольших социальных зарисовок, большей частью острых и ироничных или напротив лёгких и шутливых, с набросков для школьных праздничных мероприятий и капустников. Стихи его нравились коллегам, радовали друзей. Но поэтический дар его был шире этих предложенных судьбой рамок, он требовал развития. И тогда нашёлся нестандартный, совершенно экзистенциальный выход в новое поэтическое пространство – Евгений начал писать стихи о музыке. И стали рождаться на свет абсолютно уникальные стихотворения, я бы даже сказала, что Женя явил миру особый, новый жанр поэзии – поэзии, говорящей языком музыки, расшифровывающей музыкальные произведения, но при этом делающей их достоянием каждого читателя, добывающей из них, как это ни фантастично, философию нашей современности, мудрость наших буден, ответы на многие наши злободневные вопросы и запросы. Словно из мира внешнего, в котором обычно поэты находят темы и смыслы для своих строк, Багрянцеву каким-то чудом удалось переместиться в мир ирреального и несобытийного – в мир музыкальных образов и символов, из которых он умеет как никто другой извлекать и затем столь виртуозно облекать в слово свои философские идеи и концепции.

Для того чтобы возникла такая редкостная, исключительная во всех смыслах поэзия, необходимо довольно много составляющих: пишущий должен очень хорошо чувствовать музыку, разбираться в ней, понимать и музыкальные инструменты, и замыслы композиторов, и эпохи, в которые эти музыкальные произведения создавались. При этом человек должен владеть в совершенстве поэтическим инструментарием, всей сложной палитрой поэтических красок, пластичностью звука, ритмическим разнообразием, чтобы с точностью до микрона передавать и переносить в слово все свои ощущения и озарения. Но этого мало – ещё нужно быть философом, обладать острым ироничным умом, к тому же постоянно держать руку на пульсе жизни. Иначе ведь не создашь таких живых стремительных стихов, которые – не побоюсь этого сравнения! – художественно не уступают тем музыкальным шедеврам, язык которых взялись перевести. Да-да, это именно перевод с музыкального на поэтический – и результат иногда получается просто ошеломительный. Ни с чем подобным в литературе мне никогда не приходилось сталкиваться. О музыке писала Марина Цветаева, её мать была пианисткой, Марина Ивановна, что называется, находилась в теме, но это эпизодические озарения, бессистемные вспышки вдохновения на фоне иных совершенно художественных и литературных задач, иной, скажем так, поэтической миссии. То же самое Пастернак – сам блестящий пианист в молодости, поэт любил брать метафоры из музыкального космоса, удивительным образом совмещая их с деталями природы или быта, органично вплетая музыку в контекст своих стихов. Но опять-таки, это не было сверхзадачей, в этом нет никакой системы.

У Евгения Багрянцева же всё иначе: происходит полное погружение в музыкальную семантику, внедрение в музыкальную ткань, полная, глубинная самоотдача и вникание, вживание, буквально вцеловывание в плоть музыкальной органики – будь то пьеса, какой-то музыкальный инструмент или духовный мир того либо иного композитора.

Стихи о музыке, при всём своём разнообразии и совершенстве, не отменили других жанров в богатом художественном арсенале Багрянцева: есть в его личной поэтической копилке и социальные шаржи, и утончённая пейзажная лирика, и остроумные портреты, и стихи о животных, которых автор нежно любит. Представить только: в доме вместе с домочадцами живут четыре кота, кошка и три собаки! Причём рассказывая о повадках и характерах братьев меньших, Багрянцев-поэт столь же метафоричен и остроумен, что и в стихах о музыке, столь же глубок и выразителен, парадоксален и порой витиевато-усложнён. Однако убеждена, что музыкальное направление является превалирующим в творчестве этого неординарного автора, его главной темой, его путеводной звездой. Именно здесь его поэтический язык особенно изобретателен, искусен, раскован и, я бы сказала, по-настоящему полифоничен.

Постепенно все эти «музыкальные стихи» сложились в объёмный цикл, который сам Женя назвал «Музыкальной табакеркой». Но, думаю, судьба им уготована более высокая, чем просто ожидание быть когда-нибудь извлечёнными из шкатулки на свет Божий в качестве очередного поэтического сувенира пред очи изумлённого читателя. Уверена, что эти стихи необходимо издавать отдельным сборником, а ещё – изучать в музыкальных школах и вузах как уникальное пособие, невероятный по силе эмоционального воздействия образно-поэтический путеводитель в мир музыки. И уверена также, что драгоценным этим обитателям музыкальной табакерки ещё обязательно настанет свой черёд в счастливом пути к широкому кругу российского читателя. Ведь эта табакерка – поистине волшебная!

Валерия САЛТАНОВА,

поэт, литературный критик

–––––––––––––––––––––––––––––––––

TOCCATA

Пассаж взметнулся к верхней соль

стрелой готического шпиля.

Пунктир. Аккорд... Какую боль

в себе септоли поместили!

Хлеб кантора – нелёгкий хлеб.

А Бах творил – не мог иначе.

В исходе жизни он ослеп,

но оставался самым зрячим.

Дуэт – броженье голосов,

и, в рассуждениях о бренном,

тон речи мрачен и суров,

а просветленья – драгоценны;

вернётся этот диалог

в благоговейном до мажоре –

с ключом целебным островок

в просторах фуги. Фуга – море;

в правдивой исповеди – соль

на оголённый нерв недуга.

Как входит фуга в эту роль!

Как эту роль играет фуга!

Всё накаляясь, си минор

вернул в неспешный пульс токкаты –

в её готический собор –

пассажей мерные раскаты...

И я откликнулся на зов

в иную сущность; если вкратце –

скульптура жизненных основ

лепилась пальцами канадца*.

Чудесный миг далёких пор –

явленье в северной глубинке

партиты Баха ми минор

на уценённой грампластинке.

«Канадец» – здесь имеется в виду пианист Глен Гульд.

–––––––––––––

РОЯЛЬ

Заряд напружиненности постоянной

скрывает под сводами недр

расчётная тонкость души деревянной –

примерно один сантиметр, –

закованной в клетку. Чугунные рёбра.

И нервов натянутых сталь,

которые так неожиданно добро

ответят на чью-то печаль.

ШОСТАКОВИЧ

Он исцеляет музыкой не той,

что тешит душу патокою сладкой,

а той, что жалит острою иглой,

прокалывая шкуру под лопаткой.

Быстрее стихнет внутренняя боль,

когда лекарство вводится подкожно.

Земная неподкупная юдоль

устало нож закладывает в ножны,

бесшумно рассыпается стена

кирпичной кладки на замесе прозы;

в груди проходит мощная волна:

прихлынет к горлу – закипают слёзы.

Но ловит напряжённая спина

тяжёлый взгляд неведомой угрозы.

ALLEMANDE

Снова – Бах. Беспокойные пальцы

моросят дождик 32-х.

И меня понимает, притих

кот домашний с душою скитальца.

Сквозь ажурную вязь аллеманды

вспомнил я твой задумчивый взор,

устремлённый в окошко веранды

на заплаканный утренний двор,

на черневший дощатый забор

под цветущего хмеля гирляндой.

Диалог хроматических секст

с нижним голосом, тихо фонящим,

убеждает, что прошлое есть,

что в дуэте оно с настоящим.

ЛЯ МИНОР

Потребен нравственный ухаб

затем, чтоб взмыть над произволом

рутины и откинуть клап

над чёрно-белым частоколом.

Но для меня бесценен шанс

курить и, выбросив окурки,

саднящий сердце диссонанс

найти в шопеновской мазурке.

Зима печальный ля минор

оплатит честным «белым налом»,

укрыв пустой и грязный двор

пуховым чистым одеялом.

ФОРТЕПИАНО

Фосфоресцирует в тихом эфире

Облаком нежным хрустальных созвучий,

Резким sforzando пространство расширит,

Тень разогнав. Приласкает. Измучит

Едкими окриками диссонансов,

Память от накипи будней очистив

И увлекая за горные кручи

Ангелом духа свободы лучистым.

Но не имеет и малого шанса

Освободить от себя пианиста.

ДЕКАБРЬСКАЯ ПРОГУЛКА

День клонит к тёмной половинке –

смеркаться стало после двух.

Иду дворами по тропинке.

Кружит, взвиваясь, лёгкий пух

и оседает на ботинки.

С ним в такт вращается в уме

нафантазированный Глинкой

вальс, подобающий зиме.

Он не грозит душе порезом,

когда снимает грубый слой

сверхделикатным ми-диезом

и доминантою двойной.

Над головою в сером тесте

кусочек неба голубой

не закрывается и вместе

передвигается со мной.

ОСЕНЬ. ЧАКОНА

Вырвавшись из-за кирпичных кулис,

ветер чаконой скорбит над газонами

и ускоряет неспешный стриптиз,

не одобряемый вечнозелёными.

Люди, события и времена,

перемещаясь, меняются лицами.

Скрипкой Менухина Бах-старина

бронхи мои заплетает косицами.

Слух всё острее с течением дня:

к сумеркам ближе, примерно с полпятого,

слышен из прошлого хрип воронья

над головой Иисуса распятого.

1. SCARLATTI

С благословения небес

рельефом авторского лика –

чередованье D и S

в коротких драмах Доменико.

И – в декольте гармоний грудь –

поёт мелодия-актриса,

когда решаешься вдохнуть

очарованье экзерсиса.

То по трезвучиям летя,

то щедрым ливнем репетиций,

а то, как резвое дитя,

фигуркой юркой закружится.

В чеканном ритме, не таясь –

о, непосредственность ребёнка! –

восьмой с шестнадцатыми связь

мне рассекречивает звонко.

Крылат и весел разговор

проворных секст и ловких терций.

Но неожиданный минор

печалью сдавливает сердце.

А в голове: «Спасибо, друг,

что ты потряс меня… как грушу!

Твоя гимнастика для рук

переворачивает душу».

Ф. МЕНДЕЛЬСОН OP. 53 N 3

Испытано мной, о, моя королева,

всего 6/8 королевского гнева.

В живых не остался б у ног твоих, здесь,

когда бы свой гнев ты обрушила весь.

Уверен однако, что вырвусь не скоро

из бури обиженного соль минора,

где дважды впивается, как леопард,

когтями в меня уменьшённый терцкварт,

и знаю ещё, что упрёки услышу

в тональности родственной квинтою выше.

А позже… Казалось бы – ясен как день

раздел, где мажорная 3-я ступень,

заметно смягчая напор укоризны,

вещает о мною испорченной жизни,

и благополучной раскладкою карт

намеренно пренебрегает терцкварт.

Молю о прощении, встав на колени,

вины в сочинённой тобою измене,

но зло торжествуют над прахом мечты

шесть гулких аккордов твоей правоты.

Они усмирили и женскую ярость:

минута – и вот уже той не осталось.

Исчез, растворился увиденный сон…

…Быть может, об этом звучал Мендельсон?

Стихи Евгения БАГРЯНЦЕВА