И свет касается лица...

Ольга Флярковская – наследница лучших, глубинных традиций русских мастеров слова, достойный продолжатель тихой лирики Кольцова, Рубцова, Тряпкина, поэтических исканий Сергея Есенина и Юрия Кузнецова. Речь идёт о поэзии, опирающейся на духовное наследие русского стихосложения с его нравственными поисками, народными корнями и глубокой любовью к родной земле, людям, истории, православным истокам.

Однако, несмотря на сказанное, поэзия Ольги абсолютно самобытна, у неё свой, очень узнаваемый голос и внутренний компас. Впрочем, культурный код культурным кодом, но для меня как для критика и читателя главным всё-таки является талант автора – тот особый нерв, который заложен в его поэзии, то эмоциональное воздействие, которое оказывают его стихи на меня, особая афористичность и точность его слога, уникальная глубина поисков и широта взглядов, а главное – послевкусие. Когда после прочтения остаётся внутри нечто – горькое ли, светлое ли, радостное ли – и не уходит, не тает, когда ты от этих стихов словно становишься другим – чуточку лучше, чуточку счастливее – это и есть авторский дар, это его проявления. И здесь ни сердце, ни душу не обмануть.

Что крайне важно – всякий раз открываю для себя стихи Флярковской с какой-то новой, неожиданной стороны. Однако есть и то, что неизменно – молитвенно-завораживающие строки, мощная энергетика, равновесие звукописи и смысла, мудрость и глубина, мягкость и в то же время выверенная строгость интонации – и какая-то особая духовная гармония.

В её стихи нужно погружаться неспешно, с ними нужно дружить, как с хорошим человеком, от которого непременно почерпнёшь многое для себя и, главное, после этого общения станешь лучше, красивее и духовно богаче. За человеческой мягкостью и плавностью Ольги стоит незыблемая нравственная основа, мощнейшие токи рода и любви, которые питают всю её поэзию. И эта сила, эта любовь передаются читателю.

Стихи Ольги запоминаются, начинают жить в глубине души, тревожат и возвышают одновременно. Может быть, хотелось бы иногда большей недосказанности – впрочем, уверена, что у этого автора большой потенциал, и пути развития её стихов нас ещё удивят.

В предлагаемой подборке Ольги Флярковской – стихи разных лет. Развёрнутый материал о творчестве поэта читайте в январских номерах «Истоков».

Я подогрела чай, достала хлеб,

В решётке у дверей фонарь включила.

Я, не заметив, потеряла след

Той, что во мне почти неразличима.

В прихожей спят два стареньких крыла.

К чему они?.. Уже не до полётов.

А ведь какая ночь вчера была,

И пчёлы звёзд носили время в соты!

Молчал мой лес, и в звонкой тишине

Ночная птица тьму с кустов срывала...

И что-то растревожилось во мне,

Чему давно я слова не давала.

Лето северных островов,

Час блаженства природы нищей.

Этот край к чужакам суров,

Для своих здесь – и дом, и пища.

Дедов остров[1] хранит вода,

Что не только на вид студёна.

Тащит Сухона лес, суда.

Баржа тянется вдоль затона.

Здесь по солнцу идут часы,

Здесь текут в Заполярье реки.

Над разливом, испив росы,

Облака повернули «в греки».

Здесь затихла моя тоска.

Чья-то лодка плывёт к причалу…

И верней не найдёшь куска –

Лишь его заслужи сначала.

Разгрузи от леща баркас:

Рыбу – в вёдра и вымой днище.

Здесь народ на улов глазаст

И спокойной воды не ищет.

Здесь, на острове, долгий день

Над рыбацкой избой курится,

А рукав подлинней надет

Не к тому, чтоб складней лениться.

Ветерок поутру кусач –

Стылый пасынок океана.

Горький привкус от неудач

Выдувается покаянно.

Был на Троицу звон густой,

А к Успению – звон печальный.

Здесь на Божий взяты постой

Скит да пу́стынька изначально.

Здесь мошкóй именуют гнус,

Здесь не жалятся, но жалеют,

А ненужная роскошь – грусть –

Лишь под утро кольнёт: болею…

Здесь морошки наешься впрок

И забудешь огни столицы.

Здесь привычней свистит юрок

Голоска городской синицы.

Лето северных островов

Отцветёт по-девичьи кратко,

Но запомнится как любовь,

Всё отдавшая без остатка…

Как боится любой ославы

Потаённая жизнь души...

По ромашкам, люпинам, травам

Исцеляющий дождь шуршит –

Остужает горячность мыслей,

Замедляет мой вечный бег.

Капли падают с тёплых листьев,

И кружится жасминный снег...

Облетел на дорожку сада

Куст-красавец у входа в храм.

Никому воздавать не надо,

Если сказано: «Аз воздам!»

Там в согласье с девичьим хором

«Свете тихий...» поёт душа.

Мне почудилось – осень скоро.

А для всех ли?.. Не нам решать.

Майских лугов узорочья на заре.

Соловьиные леса.

Берестяная корочка короба,

где на самом дне

спит Царевна-лягушка.

Глядь, и подымут за лапку

да посадят на высокий трон,

скажут: «Правь!»

И обернётся лягушачья кожа сухим листом,

и колыхнётся земля,

и выпустит праведников.

И пойдут солнечные люди на лёгких ладьях

по Великой реке

ко граду Пскову

под серебряной подковой,

под звёздным шатром шамаханским,

синей дорогой

помолиться Богу

да поглядеть наяву на изумрудную лягушку

с девичьими глазами

в берестяном коробке,

с волшебным перстнем

на тоненькой лапке.

Пой, соловушка мой,

песню про солнечных людей,

про Великую реку,

про древний град!

Слушай, тёмный лес,

берестяной рай!

Вздыхай, глыбкая топь болот!

Зевай, костёр, красным зевом своим!

Чаль, солнечная ладья моих снов!

А вы спите, детки.

Узорочья майских лугов

наутро доскажут вам

эту сказку...

* * *

Тенью над вечерней мостовой,

Ласточкой, мгновением распятой,

Ты скользишь... Дрожит над головой

Синий луч звезды твоей – Утраты.

Пленница и беженка Москвы –

Златовласка у золотоглавой...

Не поглотит дымный шлейф молвы

Чистого огня посмертной славы.

Мясорубки адовой жерло

И семью, и жизнь твою втянуло...

Ты глядишь пронзительно светло

На Борисоглебский переулок:

Лебедь с лебедёнком, гулкий звон,

Окончанье праздничной обедни...

Долгих странствий тянется перрон,

И тревожит душу странный сон,

И крюки мерещатся в передней...

Но дана немыслимая власть

Смерть попрать певучим русским словом

Той, что не в бессилье духом пасть –

В небо улететь всегда готова.

Той, что всем надгробьям вопреки,

По себе оставила – рябину,

Той, чьи непокорные стихи,

Как рябина поздняя, сладки

И неодолимы... как лавины.

Мы чуда ждали – снег пошёл...

Сперва чуть видимые нити

Полночной росписью финифти

Преобразили голый дол.

Наутро – хлопьями летел,

И на глазах грузнели ели,

И даль раскинула постели

И зелень превратила – в мел.

Так мы с тобой: душой черствы,

Нас, кажется, ничто не тронет,

Но вот – былое в нови тонет

И тают контуры Москвы!

И есть лишь леса торжество,

И тихая покорность тела,

И светит нам фонарик белый

Из тех, немыслимых, пределов

И возвещает Рождество...

И мы стоим, раскрыв сердца,

И видим небо-небо-небо...

И в небо ветви тянет верба:

– Ах, снег, и мне бы счастья, мне бы...

И свет касается лица...

* * *

Звезда моя цикорий[2] –

Платочек голубой.

Октябрь на Чёрном море.

Приморский день рябой.

Отброшена подушка,

Исписана тетрадь.

Остаток чая в кружке

Нет силы допивать.

Да голубь по перилам

Гули-гули-гули...

Да брызги, как бериллы,

Да в море корабли.

И синенький цветочек –

Святая простота.

И сызмальства у дочки

Горчинка в складке рта.

Виной всему окраска

Неяркого цветка,

Да съёмная терраска,

Да взрослая тоска.

И год идёт за годом,

И всё не рвётся нить,

И чтобы быть с народом –

Народом надо быть.

И ночи на терраске,

Где мухи и мячи,

И, верно, для острастки

Ночной гудок звучит.

И синенький цикорий

Подмешан в лунный свет.

А море... море... море

Шумит – и горя нет.

Это детство военное

Делит койку на двух.

Это кровное, генное,

Что не высказать вслух…

В девять лет – одиночество.

Серых простынь тоска.

От отца было – отчество

И вихор у виска.

А от матери – родинка

Муравьём над губой,

Обещание «Родненький,

Я приду за тобой!»

Довоенное прошлое

Унесли поезда…

Но восходит над Толшмою

Ночью та же звезда!

На картошке да в валенках –

Ничего! – проживём.

Это дома ты – маленький,

Здесь – пока что чужой.

Шли казённые ходики.

Тьма. Не видно ни зги.

С чесноком бутербродики,

Чтоб спасти от цинги.

Ленинградскому мальчику

Объявили бойкот.

Обвинили запальчиво:

– Ты украл бутерброд!

Исхудавшим былиночкам

Было ясно до дна:

Хлеб – всем поровну, и́наче

Не наступит весна.

Все ребята без жалости

В рот набрали воды,

И жила в нём до старости

Боль от этой беды.

И поклялся он истово

Над письмом от отца

Не горбушку, а истину

Отстоять до конца.

Эти нормы железные

Диктовала им жизнь,

Поднимала над бездною

И шептала: держись!

Это кровное, генное…

Так взрослела душа.

Слабость – каяться в сделанном,

Если не совершал!

Но с открытостью чистою

Доверять и прощать,

До последнего истину,

Как отец, защищать.

Времена незабвенные…

Эти бритые лбы…

Это детство военное

На прицеле судьбы.

Тянет нивяник зелёные шейки,

Взгляд колокольчика свеж, как и прежде.

Дождь-непоседа из старенькой лейки

Вымочил луга цветные одежды.

Ягодник август, напевник, рассказчик!

Трудно мне будет с тобою расстаться!

Сыростью тянет из порховской чащи,

Ранит осока неловкие пальцы,

Ноет комар-пустозвон, не смолкая...

Спросите: что тебе дорого в этом?

Может быть, это причуда такая,

Может быть, это такая примета –

Кровью черники окрасив ладони,

Тихо смотреть, как у самой дороги

Аисты ходят что белые кони,

Пряча в траве голенастые ноги?

Август – скитов потаённых смотритель,

Инок Никандровой пустыни дальней...

Тянутся дней паутинные нити,

Полнит вода ключевая купальни...

Уже сознание больного

коснулось берега иного,

иной неведомой земли,

когда за жизнь боролось тело

и доктор, действуя умело,

сестре приказывал: «Коли!»

Там тихо было и привольно,

там выдыхать совсем не больно,

вдохнуть – как выпить из ковша

неизъяснимой благодати...

И только нянечка в халате

напрасно силится мешать.

И светят лампы прямо в душу...

Да, ничего с утра не кушал,

теперь другой он пищей сыт.

Ах, отпустите, не держите!

Он не жилец уже, но житель –

на мир иной получен вид.

Всё остаётся: вы не знали?

Цветы и ноты на рояле,

знакомой книги переплёт...

Но к той, единственной на свете,

одолевая рябь и ветер,

сейчас вразмашку он плывёт.

* * *

Родина моя, в часы печали

Я гляжу, как плавно над рекой

Голубыми вётлами качает

Среднерусский девственный покой…

Спит река, объятая прохладой,

Видят рыбы сны на глубине.

В тяжкий час душевного разлада

Тишиной лечиться надо мне.

Над речным туманом, над осокой

Чуть дрожит рубцовская звезда –

Так поэта вечер одинокий

В слове отразился навсегда.

Отчего-то странно тянут душу

Огоньки знакомых деревень,

Здесь поют на майские «Катюшу»

И с гармонью бродят целый день.

А когда засвищут в ночь Победы

Пойменные асы соловьи,

На побывку с неба, до обедни,

Отпускают воинов к своим.

Мужики хлебнут из мятой кружки:

Поминать убитых – не впервой!

И всплакнут, как водится, старушки,

Затянув «Платочек голубой».

Вот и мне, стоящей у осоки

На мостках в желанной тишине,

На душе уже не одиноко,

Только страшно думать о войне...

Эх, Россия!.. Сёла, огоньки,

В сизом небе жёлтые дымки

Изогнулись что хвосты кошачьи...

Тянутся болота и леса...

Убранное поле, голоса

Стай последних кличут или плачут.

Зов могу я только угадать

Из окна вагона... Снова – гать,

Провода над лентою дорожной...

Станция с окошками в резьбе...

Малая зарубка на судьбе,

Тихий вздрог предчувствия под кожей.

Память крови – это ли не чушь?!.

Но когда едины все пять чувств

В странном узнавании и боли,

Понимаю: потому жива,

Что ломаю сердце на слова,

Словно хлеб октябрьской юдоли...

Здесь ложится горечь на уста,

Здесь обычный счёт идёт от ста

Километров и потерь военных...

Молчаливо катится состав,

И на север тянутся места,

И комком в груди – стихотворенье...

Порхов, Локня, Жижица... Двина

На маршруте точкою видна.

Чуть мелькнёт, и вот – уже разлука...

Псковщины предзимняя тоска

В ломоте у правого виска

И стоянка на Великих Луках.

* * *

Ни похвалою, ни хулой

Не стоит опьяняться:

Есть в храмах крест и аналой,

Есть цирки для паяцев.

Есть вдохновения поток,

А есть – сухое русло.

Есть исцеляющий глоток

Великого искусства.

И есть святая простота

Дождя или рассвета.

И есть бессмертная Пьета

И плаха для поэта.

Есть песен древних волшебство

И жар живого слова.

За это тайное родство

Я жизнь отдать готова.

* * *

Н. Рубцов

Бегут и бегут перелески,

Стемнело в вагонном окне.

Глядят семафоры-подвески:

Куда это вздумалось мне?..

Уютно звенит подстаканник,

Стучит под ногой колесо.

Я нынче счастливый изгнанник,

Избранник полей и лесов.

Зовёт меня рай комариный,

Угорье и храм над рекой

С проросшей на крыше осиной,

Щемящий вечерний покой...

Черёмуха манит в овраги,

В окошках горят огоньки.

Мне здешнего хлеба в сельмаге

Предложат из серой муки.

Напоят чайком и расспросят

В последней у речки избе:

– Надолго ль? а может, не гостем?..

Нашёл бы работу себе…

Хозяйскую скатерть разглажу

И тихо промолвлю в ответ,

Что рад бы, но с бытом не лажу,

И денег отстроиться нет.

Пора мне… Чуть стукнет калитка…

Дорога. Туман. Тишина.

А в небе свернулась улиткой

Над спящей деревней луна.

* * *

Обители, озёра, тишина...

Белёсая осенняя прохлада.

Наполнилась прибрежная волна

Медовой желтизною листопада.

На стенах дремлют сырость и покой,

Здесь речи умолкают отчего-то,

Осыпались древесною трухой

Бока на берег поднятого бота…

Короткая возможность просто жить,

День провести у озера и храма,

Безмолвие природы сторожить,

А на молитве первой вспомнить маму.

Горчинкой мха черничный пахнет лес,

У северных широт короче лето.

Последней паутины лёгкий блеск –

И тихие вопросы... без ответа.

[1] Дедов остров – хутор в Тотемском районе Вологодской области. Расположен на острове посередине реки Сухоны. На нём находится заштатный мужской монастырь Троицкая Дедова пустынь.

[2] «Звезда моя цикорий» – слова из стихотворения А. В. Шараповой «Длинная командировка».