И призрак Пастернака летом

По своему духу и общей же стилистике стихи Анатолия Иващенко напоминают мне чем-то (этим же) такую же самую, и несколько иную интеллектуальную поэтику Энвера Кадырова.

Это достаточно умные и тонкие стихи, где музыкальный звук стремится слиться с рисунком или даже живописным образом, не теряя при этом и своей книжной эрудиции… Очевидны так же «классическая» форма стиха, его ритмы и рифмы разной степени сложности.

Многие русскоязычные авторы, талантливые и не очень, уезжают из Уфы, кто в Петербург, кто в Москву. Но какой сложившийся в Уфе культурный феномен принуждает их к этому?

Сегодня поэтических площадок в российских городах больше, чем было разрешено раньше. В советское время автор, прежде чем был допущен к читателю, должен был быть морально устойчив, политически благонадёжен, идейно выдержан и проверен в изнурительных идеологических битвах, как прямой и крепкий гвоздь. Даже если он уже кривой и ржавый. Главное, был на нём государственный знак качества. И в отношении к «высокому» начальству вид автор должен был иметь решительный и серьёзный, буквально на всё готовый, хотя и слегка дураковатый.

Литературный талант вовсе был при этом не обязателен, если вообще не вреден или опасен. Достаточно было иметь отличные социальные способности, они помогали приспособиться – и в литературе, и в жизни. Остальное в образе советского писателя долепливала комсомольско-партийная ячейка.

Или враждебная, забугорная пропаганда. Как сказал талантливый, а потому тонкий и грустный С. Довлатов: «хуже коммуниста только антикоммунист». Натерпелся от обоих. И с этим не поспоришь и сегодня – при всех, казалось бы, разительных переменах.

И снова в обоих случаях выигрывает отнюдь не художественное творчество, не поэзия.

И сегодня подобная довлатовской ситуация. Только вместо коммуниста и антикоммуниста – у нас теперь патриот и либерал. И сегодня, ни либерал, ни патриот – ничем не хуже один другого. Денег у них много у обоих, и обоим их мало. Похоже, что большие народные деньги в карманах либералов и патриотов рождаются, как и всякая истина, в споре между ними двумя. Умелое производство спора – нынче ходкий товар. Деньги сегодня – новое основное мерило всех человеческих способностей, в том числе артистических. Деньги – сам успех.

А кто из них богаче, например, Дмитрий Быков или Иван Охлобыстин, мы никогда не узнаем. Да нам и не нужно. Дайте только полюбоваться на них, насладиться красотой игры. Ведь каждый из них – большой артист своего дела. Не знаешь, кого и предпочесть. И ведь оба хороши, либерал и патриот, пока не режут друг друга. Пока не клевещут, не доносят друг на друга и не лгут (хотя бы себе самому, хотя бы иногда).

Но это ещё не поэзия. Игра, эрудиция, интеллект – да. Чувство собственного достоинства или здоровый инстинкт самосохранения – да. Страх за себя и за своих близких – да. Знание правил игры и своей выгоды – да.

Но – не поэзия. Хотя Дмитрий Быков – поэт и журналист, а Иван Охлобыстин – поэт в кино и так тоже писатель.

Но что тогда, кроме выдающихся способностей, нужно для собственно поэзии, кроме таланта? Я не знаю ничего, кроме присутствия божества и вдохновения. И верного читателя. Но это – тот же самый талант в действии.

Наверное, не знал этого и Анатолий Иващенко, когда убегал из Уфы к морю – синему-синему Чёрному. Убегал-убегал, да однажды так уже и не вернулся.

Но остались его своеобразные стихи. О неодинаковых достоинствах их читатель пусть судит сам, а я не пишу здесь критической статьи.

Алексей КРИВОШЕЕВ

Фиолетовый цвет

Цвет магии, и тайных книг,

наук оккультных, суеверий,

и заговоров колдовских,

и в мир иной прозрачной двери.

Обведены им: дачный стол,

пустивший корни в торс планеты,

и перезревшей ветки стон,

и призрак Пастернака летом,

где может всех с ума свести

чернильный колер встреч интимных,

и на стене родиться стих

одной строкой, воспевший имя.

Фотография отца

В конюшне играет корнет.

И в паузах – слышно – “frulato”

брезгливых ноздрей деликатных,

“триоли” копытец на “нет”.

Смешалась поэзия с прозой.

Нет боли, неправды. Нет позы.

Как будто и времени нет.

В конюшне играет корнет.

Есть для баловства сахарок,

с водою древесная кадка.

Мерцает на крупе тавро.

Взлетают сигналы, каскады, –

три кварты – полгаммы в ответ.

И нет наилучшего места.

В конюшне играет корнет.

Тревожит рассвет капельмейстер.

Остановленное время

Когда размыты грани слова

и тенью движет лунный свет,

блуждая между строчек, снова

я натыкаюсь на ответ

прозрачный, как кристалл фальцета…

Был задан временем вопрос –

кем стану – ветром, звуком, цветом,

утёсом, вставшим в полный рост?

Вхожу в набросок на картоне,

диагональю становлюсь,

дугой, ломлюсь углом, наклоном,

зенит паденьем создаю!

И многомерной стала плоскость,

и растяжимой каждый миг.

Так отливают стон из воска,

так обжигают глины вскрик.

Дополнят вечности архивы

эмоций слепки, маски мин,

застывших гласных переливы,

я слышу их беззвучный гимн…

Длинны дороги как былины.

Смыкая кисти рук на лбу,

я двинусь вновь как шаткой тиной

по старым вехам в новый путь.

* * *

Даше С.

Две бабочки летят в полёте звуков

на свет звезды, не зная ничего

о верности, измене и разлуке,

неудержимо, преданно, легко.

Два сердца бьются вместе в унисон.

Одна судьба. Один и тот же сон.

Не зная ничего о сладкой муке,

две бабочки летят в полёте звуков!

Раскрой глаза – божественное рядом:

касанье крыльев, лужиц акварель,

со светлой грустью сдержанная радость,

черёмух отцветающих метель,

апрелей двух, ночами, перестуки,

где бродит всё одна и та же тень…

Две бабочки летят в полёте звуков

по, временем начертанной, черте.

Мальчик с тромбоном

Вячеславу Назарову

Пульс неумолим как метроном

в темпе зажигательного presto.

Звуками скатал у горла ком

мальчик из военного оркестра.

Оживив дыханьем чутким медь,

обожая паузы безмолвье,

успевает и играть, и петь

под полёт с кулисы гибких молний.

Жизнь – импровизация! О том,

(проигрыш иль выигрыш – не важно!) –

пел слегка помятый баритон,

на глаза попавшийся однажды.

Дальше, дальше отступают в смог

дни и годы, прожитые за три.

Без предначертанья нет дорог.

Слава не приходит без азарта.

Я глотаю звуков кипяток.

Кто-то, подражая этим всплескам,

станет вдруг земной звездой, как тот

мальчик из военного оркестра.

Солнечное затмение

Закопчён стекла осколок,

как когда-то, во дворе, –

палисад, забыта школа,

интересно детворе, –

всё в тени, так захотели

в невесомости Земля,

Солнце и Луна, как смело!

Гаснет свет в потоке дня.

Мимолётностей картина:

Раз-два-три-четыре-пять…

Как торжественно и тихо!

Я при всех один опять.

Колдовскими стали розы,

дуб, с искрящейся листвой,

чья сусальной стала бронза,

и Земля горда собой.

Вечная ночь

Диковинных раковин спят окарины,

и рёбра расставил скелет корабля,

и романтизируют слепо руины

кораллов оазисы, мидий поля.

В ущельях подводных – таёжнее, глуше.

Отсюда тревожная повесть грозой

то неосторожно выходит на сушу,

ввергая тылы на двухдневный отстой,

то бродит беззвучно на кладбище кочей,

где шамкают крабы, и множится ил,

и супятся спруты и мелочь хлопочет,

и глубже морских не бывает могил.

* * *

Мы лазали по старым гаражам,

любили двор, таинственность подвала,

и было дважды любопытно нам,

побыть, встречая поезд, на вокзале.

Мы хвастались друг другу – кто сачком,

кто пойманным ужом, а кто – находкой.

Мелькают в памяти: зовущий всех, паром,

шалаш, костёр, резиновая лодка.

Напоминают о прошедшем: мяч,

в ребячьих пальцах зеркальца обломок.

Прощаюсь с детством слишком долго я.

Меня зовут, я вновь стою у дома.

А вот и ватный пёс, ромашки, и,

то громко и уверенно, то робко

потрескивает, тикает, шуршит

большой кузнечик в маленькой коробке...

* * *

Лене Н.

Она была прекрасней тишины,

и совершенней точного рисунка,

переместившегося со стены

на нотную строку сонаты лунной.

Она была уступчивей вины,

изысканнее трепета в смущеньи...

Она очаровательней иных –

моя печаль, надежда, очищенье.

* * *

Пусть я блуждаю в дебрях где-то,

такая доля мне дана,

но я люблю смотреть на детство

из тьмы чердачного окна,

и домовых сажать на стулья,

одновременно слушать всех –

немых, корявых и сутулых,

соединивших с грустью смех.

Чужие тайны уважаю.

Мне безразлично, что – почём.

Люблю намёки – вскользь – стежками

и разговоры ни о чём.

Люблю никак не распрощаться,

лишь гласными исполнить тост,

за занавеской прятать счастье

и вех бытийных перекос,

не вычленять из лучших лучших, –

перед поэтом все равны

своеобразием излучин,

различной мерой глубины.

Ничто на нечто не меняю.

Пусть тонкость рвётся тут и там.

Я никого не прогоняю –

поэт всегда уходит сам.

* * *

Декорация картины –

мачты, сети, якорь, ют.

В недрах ивовой корзины –

арсенал пяти севрюг.

Перламутровые щепки

полифосфорных бычков

как гирлянды на прищепках,

словно лунный клад бачков.

Где-то рядом тень Фортуны,

(остальное – лабода!) –

тот поймал стрелу Перуна,

и сломал как кромку льда,

тот снастил лещей подвеску,

(видит Бог – ему дано),–

это он о струнку лески

сжёг безропотно ладонь.

Этот – вяжет сеть вслепую,

с детства знает заговор,

этот – с ветром вечерует,

и ему не страшен шторм.

Этот загрустил о разном,

одиночество – беда…

Поскорей бы новый праздник,

остальное – лабода.

* * *

Заросла тропинка в детство.

Утро, полдень, вечер, ночь.

Сколько ноток самоедства,

сколько звуками дано!

Сколько слов простых и ясных

отболело, и болит.

Вот пролог, а вот развязка,

это – сцена, это – быт.

Вот шалаш, и в нём полмира,

невесомость тет-а-тет.

Вот – мечтает чёрный ирис

с белой розой улететь.

Я тону в развалах лета,

кружит чайка надо мной…

Вот и… имени комета

между мачтой и мечтой!

Бесконечное лето

Мне снится корабль на Белой реке,

в отцовских ладонях заката руины,

платок голубой в загорелой руке,

и, в окна стучащие, пальцы рябины.

Проснусь – тут же город со мною не спит,

кричу имена – город мне отвечает.

А в памяти мост разведённый парит,

и кружатся чёрные чайки печали.

Деревья шумят – слышу строгий вопрос.

Так душу мою исповедует ветер!

И тёплые пятна ложатся на холст,

и дышит в лицо бесконечное лето!

* * *

Лене Н.

Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.

Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.

Ты раздвоена сном. Там светло и темно.

Там вконец вседозволенность путает, дразнит.

Там поступок любой погребёт пелена.

Ты – натура зеркальных своих отражений,

где, в слиянии в плоскости верха и дна

ты – победа своя и своё пораженье.

Ты себя увела, как за рамы, где цвет

служит только тебе. Невозможное рядом,

словно краски впотьмах да оставленный след...

Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?

Эта чёрного хода, эфирная дверь

в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.

Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,

что резными багетами слабости сбита?

В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.

И тебя не заменишь ничем, даже светом.

И, как оттиск тоски, и как будущий стих,

ты уже ощутима в прологе рассвета.

Анатолий ИВАЩЕНКО