По своему духу и общей же стилистике стихи Анатолия Иващенко напоминают мне чем-то (этим же) такую же самую, и несколько иную интеллектуальную поэтику Энвера Кадырова.
Это достаточно умные и тонкие стихи, где музыкальный звук стремится слиться с рисунком или даже живописным образом, не теряя при этом и своей книжной эрудиции… Очевидны так же «классическая» форма стиха, его ритмы и рифмы разной степени сложности.
Многие русскоязычные авторы, талантливые и не очень, уезжают из Уфы, кто в Петербург, кто в Москву. Но какой сложившийся в Уфе культурный феномен принуждает их к этому?
Сегодня поэтических площадок в российских городах больше, чем было разрешено раньше. В советское время автор, прежде чем был допущен к читателю, должен был быть морально устойчив, политически благонадёжен, идейно выдержан и проверен в изнурительных идеологических битвах, как прямой и крепкий гвоздь. Даже если он уже кривой и ржавый. Главное, был на нём государственный знак качества. И в отношении к «высокому» начальству вид автор должен был иметь решительный и серьёзный, буквально на всё готовый, хотя и слегка дураковатый.
Литературный талант вовсе был при этом не обязателен, если вообще не вреден или опасен. Достаточно было иметь отличные социальные способности, они помогали приспособиться – и в литературе, и в жизни. Остальное в образе советского писателя долепливала комсомольско-партийная ячейка.
Или враждебная, забугорная пропаганда. Как сказал талантливый, а потому тонкий и грустный С. Довлатов: «хуже коммуниста только антикоммунист». Натерпелся от обоих. И с этим не поспоришь и сегодня – при всех, казалось бы, разительных переменах.
И снова в обоих случаях выигрывает отнюдь не художественное творчество, не поэзия.
И сегодня подобная довлатовской ситуация. Только вместо коммуниста и антикоммуниста – у нас теперь патриот и либерал. И сегодня, ни либерал, ни патриот – ничем не хуже один другого. Денег у них много у обоих, и обоим их мало. Похоже, что большие народные деньги в карманах либералов и патриотов рождаются, как и всякая истина, в споре между ними двумя. Умелое производство спора – нынче ходкий товар. Деньги сегодня – новое основное мерило всех человеческих способностей, в том числе артистических. Деньги – сам успех.
А кто из них богаче, например, Дмитрий Быков или Иван Охлобыстин, мы никогда не узнаем. Да нам и не нужно. Дайте только полюбоваться на них, насладиться красотой игры. Ведь каждый из них – большой артист своего дела. Не знаешь, кого и предпочесть. И ведь оба хороши, либерал и патриот, пока не режут друг друга. Пока не клевещут, не доносят друг на друга и не лгут (хотя бы себе самому, хотя бы иногда).
Но это ещё не поэзия. Игра, эрудиция, интеллект – да. Чувство собственного достоинства или здоровый инстинкт самосохранения – да. Страх за себя и за своих близких – да. Знание правил игры и своей выгоды – да.
Но – не поэзия. Хотя Дмитрий Быков – поэт и журналист, а Иван Охлобыстин – поэт в кино и так тоже писатель.
Но что тогда, кроме выдающихся способностей, нужно для собственно поэзии, кроме таланта? Я не знаю ничего, кроме присутствия божества и вдохновения. И верного читателя. Но это – тот же самый талант в действии.
Наверное, не знал этого и Анатолий Иващенко, когда убегал из Уфы к морю – синему-синему Чёрному. Убегал-убегал, да однажды так уже и не вернулся.
Но остались его своеобразные стихи. О неодинаковых достоинствах их читатель пусть судит сам, а я не пишу здесь критической статьи.
Цвет магии, и тайных книг,
наук оккультных, суеверий,
и в мир иной прозрачной двери.
Обведены им: дачный стол,
пустивший корни в торс планеты,
и перезревшей ветки стон,
и призрак Пастернака летом,
где может всех с ума свести
чернильный колер встреч интимных,
одной строкой, воспевший имя.
И в паузах – слышно – “frulato”
брезгливых ноздрей деликатных,
“триоли” копытец на “нет”.
Смешалась поэзия с прозой.
Нет боли, неправды. Нет позы.
Есть для баловства сахарок,
Взлетают сигналы, каскады, –
три кварты – полгаммы в ответ.
Тревожит рассвет капельмейстер.
Когда размыты грани слова
и тенью движет лунный свет,
блуждая между строчек, снова
прозрачный, как кристалл фальцета…
Был задан временем вопрос –
кем стану – ветром, звуком, цветом,
утёсом, вставшим в полный рост?
Вхожу в набросок на картоне,
дугой, ломлюсь углом, наклоном,
И многомерной стала плоскость,
Так отливают стон из воска,
так обжигают глины вскрик.
эмоций слепки, маски мин,
застывших гласных переливы,
я слышу их беззвучный гимн…
Длинны дороги как былины.
я двинусь вновь как шаткой тиной
по старым вехам в новый путь.
Две бабочки летят в полёте звуков
на свет звезды, не зная ничего
о верности, измене и разлуке,
неудержимо, преданно, легко.
Два сердца бьются вместе в унисон.
Одна судьба. Один и тот же сон.
Не зная ничего о сладкой муке,
две бабочки летят в полёте звуков!
Раскрой глаза – божественное рядом:
касанье крыльев, лужиц акварель,
со светлой грустью сдержанная радость,
черёмух отцветающих метель,
апрелей двух, ночами, перестуки,
где бродит всё одна и та же тень…
Две бабочки летят в полёте звуков
по, временем начертанной, черте.
Пульс неумолим как метроном
в темпе зажигательного presto.
Звуками скатал у горла ком
мальчик из военного оркестра.
Оживив дыханьем чутким медь,
успевает и играть, и петь
под полёт с кулисы гибких молний.
Жизнь – импровизация! О том,
(проигрыш иль выигрыш – не важно!) –
пел слегка помятый баритон,
на глаза попавшийся однажды.
Дальше, дальше отступают в смог
дни и годы, прожитые за три.
Без предначертанья нет дорог.
Слава не приходит без азарта.
Кто-то, подражая этим всплескам,
станет вдруг земной звездой, как тот
мальчик из военного оркестра.
как когда-то, во дворе, –
Солнце и Луна, как смело!
Гаснет свет в потоке дня.
дуб, с искрящейся листвой,
чья сусальной стала бронза,
Диковинных раковин спят окарины,
и рёбра расставил скелет корабля,
и романтизируют слепо руины
кораллов оазисы, мидий поля.
В ущельях подводных – таёжнее, глуше.
Отсюда тревожная повесть грозой
то неосторожно выходит на сушу,
ввергая тылы на двухдневный отстой,
то бродит беззвучно на кладбище кочей,
где шамкают крабы, и множится ил,
и супятся спруты и мелочь хлопочет,
и глубже морских не бывает могил.
Мы лазали по старым гаражам,
любили двор, таинственность подвала,
и было дважды любопытно нам,
побыть, встречая поезд, на вокзале.
Мы хвастались друг другу – кто сачком,
кто пойманным ужом, а кто – находкой.
Мелькают в памяти: зовущий всех, паром,
шалаш, костёр, резиновая лодка.
Напоминают о прошедшем: мяч,
в ребячьих пальцах зеркальца обломок.
Прощаюсь с детством слишком долго я.
Меня зовут, я вновь стою у дома.
А вот и ватный пёс, ромашки, и,
то громко и уверенно, то робко
потрескивает, тикает, шуршит
большой кузнечик в маленькой коробке...
Она была прекрасней тишины,
и совершенней точного рисунка,
переместившегося со стены
на нотную строку сонаты лунной.
Она была уступчивей вины,
изысканнее трепета в смущеньи...
Она очаровательней иных –
моя печаль, надежда, очищенье.
Пусть я блуждаю в дебрях где-то,
но я люблю смотреть на детство
и домовых сажать на стулья,
одновременно слушать всех –
немых, корявых и сутулых,
соединивших с грустью смех.
Мне безразлично, что – почём.
Люблю намёки – вскользь – стежками
Люблю никак не распрощаться,
лишь гласными исполнить тост,
за занавеской прятать счастье
не вычленять из лучших лучших, –
Пусть тонкость рвётся тут и там.
В недрах ивовой корзины –
как гирлянды на прищепках,
словно лунный клад бачков.
Где-то рядом тень Фортуны,
тот поймал стрелу Перуна,
и сломал как кромку льда,
тот снастил лещей подвеску,
Этот – вяжет сеть вслепую,
этот – с ветром вечерует,
Поскорей бы новый праздник,
Заросла тропинка в детство.
Утро, полдень, вечер, ночь.
Сколько ноток самоедства,
Сколько слов простых и ясных
Вот пролог, а вот развязка,
Вот шалаш, и в нём полмира,
Вот – мечтает чёрный ирис
Мне снится корабль на Белой реке,
в отцовских ладонях заката руины,
платок голубой в загорелой руке,
и, в окна стучащие, пальцы рябины.
Проснусь – тут же город со мною не спит,
кричу имена – город мне отвечает.
А в памяти мост разведённый парит,
и кружатся чёрные чайки печали.
Деревья шумят – слышу строгий вопрос.
Так душу мою исповедует ветер!
И тёплые пятна ложатся на холст,
и дышит в лицо бесконечное лето!
Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.
Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.
Ты раздвоена сном. Там светло и темно.
Там вконец вседозволенность путает, дразнит.
Там поступок любой погребёт пелена.
Ты – натура зеркальных своих отражений,
где, в слиянии в плоскости верха и дна
ты – победа своя и своё пораженье.
Ты себя увела, как за рамы, где цвет
служит только тебе. Невозможное рядом,
словно краски впотьмах да оставленный след...
Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?
Эта чёрного хода, эфирная дверь
в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.
Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,
что резными багетами слабости сбита?
В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.
И тебя не заменишь ничем, даже светом.
И, как оттиск тоски, и как будущий стих,
ты уже ощутима в прологе рассвета.