Зато у звезды его – пять лучей.
Мальчишке понять это трудно, да?
Как то, что степь – целина…
У золота, даже нагрудного,
И вдруг по Телеграфному переулку,
пропахшему селёдкой и керосином,
мимо барака соседского к нам в полуподвал
звезда на груди его сильной.
Отец о нём пишет очерк и в гости его зазвал,
Нектов кулак поставил – солнце рыжЕе пышет,
он говорит о хлебе, комбайне – не о ногах.
Отец вспоминает пехоту, в блокнот ничего не пишет.
А я, глядя под ноги, думаю
о протезах, каталках, культях…
Видел: руками — в булыжник
Подшипников крик смертельный
когда самокат самодельный
Был день, золотой, как зерно,
Не первая в памяти водка,
зарубка на жизни короткой.
Как душа проступает на коже
обречённым рисунком морщин,
так, старея, вы стали моложе,
поколенье военных мужчин.
Старит мудрость итогом печалей…
Есть печаль умаления сил…
Ваши старшие беды – в начале,
проверяя болотный настил.
Колыбели – купели – воронки –
шаг ускоренных курсов бойца.
Вы мудрели, послав похоронку,
жгла махорочная хрипотца.
Как сквозь марлю – кровавые пятна,
смерть сквозь веки ложилась на сны,
но погибшего звали обратно,
из окопа – за парту бы с ним.
А когда наяву вы вернулись,
зря казалось, что юность пришла:
на болоте вы с ней разминулись,
«В многой мудрости много печали…»
Есть печаль умаления сил.
Ну а ваши печали – в начале,
их трёхтонки бортами качали,
По-мальчишески веруя в братство,
в младших братьев с тревогой смотря,
к пенсионным годам – не богатство,
вы скопили листву сентября…
Он был полковник кавалерии,
осёдланный большой женой.
Глаза голубеньким горели,
но тот, который не горит.
Подмоченный вином отставки,
он показал штыки и шашки,
Но на ковре, как на картине,
я видел лишь одну деталь:
сиянье ножен чёрно-синих,
мальчишка, слабенький щенок,
я жаждал тяжести и крови!..
Но был обломанным клинок.
Потом знакомство продолжалось
ещё, казалось, целый день.
Но я свою не прятал жалость –
я был безжалостен совсем.
трофейный гонор худосочный –
мне демонстрировал в упор.
В дождливом дворике пустынном,
десятилетья сбросив кладь,
и дал к плечу его прижать.
Мелкокалиберка, подделка,
небоевой, невзрослый пыл...
и больше в гости не ходил.
Ветеран – м. лат., престарелый служака, сановник, чиновник…
Ветеранам своих походов цезари раздавали завоеванные земли.
Выжив, больше не помнят войны белорусские битые ели
и Днепром отмытый от крови санитарно-белый песок.
до сих пор долгополой шинели
и гранит повторяемых памятью
никогда не рыдающих строк.
Но скажи, ветеран, что тебе это чуждое имя?
Чтоб навеки созвучием раны к себе притянуть?
Сорок жизней пройдёт, на посмертной твоей годовщине
этим цезарским словом тебя не дадут помянуть.
Пусть умелец меча называет себя ветераном,
уставной отставник вспоминает прославленный путь,
ты – забыл уже, как неумелым, решительным, рваным
швом сапёрной лопатки зашивал европейскую грудь.
Ты участник, но не ветеран. Пенсионы тебя не кормили.
Молодою ладонью гимнастёрку обжав под ремень,
отскоблив сапоги от германской прилипчивой пыли,
ты вернулся туда, где лежала Россия во мгле.
И – в атаки, осады, обходы, котлы, окруженья,
продолжая движенье, ты сорок веков штурмовал
чаще – план, реже – быт, потому что, при всём уваженьи,
ты колбасную очередь с пулемётную не уравнял!
Вы – солдаты войны, керосинок, учебников, жизни,
добровольцы труда, рычагов, авторучек, лопат.
Сорок жизней пройдёт, и на вашей заслуженной тризне
Этим словом наёмным никогда вас не оскорбят!
Что кричала кукушка из яркой твердыни,
Что собой защищается жизнь
даже в этой бесхатной Хатыни,
Что кричала кукушка в пустынной гордыне,
своим слабеньким горлышком,
потому что надёжно покинут,
белорусской холмистой долины,
подражая в своей чистоте?
былую свистульку из глины
в которые мы не забудем о ней!