Любое недоразумение в столбик у нас в обывательском обиходе уже считается поэзией. А всякий, кто так пишет, называется поэтом. И всегда находятся какие-то тому подтверждения. «Всё это – лирика», – скажет некий чудак про иную откровенную бессмыслицу, часто даже не рифмованную. Или наоборот: «Вот как надо писать стихи – просто и понятно!», – ответственно заявит грозный чиновник про иного подражателя-графомана из захолустного «союза писателей». А между этими двумя крайностями – тьма прочих, не менее вульгарных и досужих заявлений о поэтической природе стихотворного искусства. Но в действительности, высокое (поэтическое) безумие (а не подделка под него) – явление настолько же редкое, насколько бесконечны в массе своей затейливо-однообразные стихи на лубочных поздравительных открытках. И если бы только на них.
Поэтому воздадим должное спасительной традиционности – явлению чрезвычайно редкому, даже единичному, но всеохватному. (Авангард – тоже традиция). Новации и консервации – две параллельные прямые, чудом пересекающиеся только в удачном, превосходном стихосложении. И мало кому из нас изредка удаётся овладевать традицией вполне при написании очередного стихотворения. Но только в случае такой удачи в стихотворении (даже небольшом) мы слышим не самого поэта-имярека (шепелявость его или пришепетывание), но – целый народ с его многовековой духовной культурой. Это есть смысловой голос и явление в образе единичного стихотворения всего языка целиком и сразу. Только так и не иначе рождаются настоящие стихи. Они – единичны, единственны, штучны, редки (эксклюзивны) – и этим ценны. Вернее, бесценны. Как вершина пирамиды или танец ангелов на конце иглы. Они – не авторское самолюбие и самомнение, не подражание умершему классику. Они – неслыханное, невиданное прежде, новое явление вечной гармонии, они – событие стихотворчества.
Чтобы быть истинно безумным, или вдохновенным (или боговдохновенным) поэтом (в отдельных, разумеется, редких случаях), нужно для начала иметь этот самый ум. Элементарное орудие познания мира, и всего, что есть в нём или за его пределами. Помните, у Пушкина про такого (вдохновлённого) поэта сказано:
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
(и ведь бежит он не из психлечебницы)
Обывателю это покажется лишь метафорой, а на самом деле это буквальная природа боговдохновенного поэтического безумия: прочь от закостеневшего, омертвелого порядка вещей. И это такой же эмпирический факт, как дважды два = четыре.
Но этот опасный путь в глубину вещей и явлений грозит безумием.
Итак, ум необходим поэту (перед нами не сумасшествие или расстройство сознания), чтобы было чем жертвовать в минуту вдохновения. Древние называли это одержимостью божеством (Аполлоном, Дионисом, Музой). И это всё – псевдонимы явления языка во всей его полноте в поэтическом слове. И без такой явленности нет ни поэзии, ни сильного стихотворения, ни подлинного стихотворчества. Интеллект, с его наработками, тут приносится в жертву одерживающему верх над индивидуумом духу. Некий выход из себя, за собственные пределы. Что с древности седой было известно любому мистику или визионеру. Не сумасшедшему или бестолковому человеку с расстроенной, ослабленной психикой – неровно пишущему в столбик, иногда в рифму. Кстати, поэт у Пушкина знает оба эти состояния своей души: вдохновенное и обыденное, сниженное. Вот пример из того же стихотворения Пушкина:
К священной жертве Аполлон,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Борис Курчатов – умный и начитанный автор. Это значит, что он хорошо знает и помнит классику. Знаком и с консервативной традицией и с авангардной. Это значит ещё, что он умело использует свои знания и память в работе над стихом. Последнее умение, точнее навык (умелое применение знания на деле) очень важен. Его нельзя переоценить. Ведь знающих много, любой учитель литературы, например.
Из них, однако, не все – умелые стихотворцы.
Грань между поэзией умной и вдохновенной существует, она определяется мерой таланта. Но безмерную меру таланта в минуту вдохновения отпускает бог или Природа.
Мы можем только почувствовать, есть ли в стихах, которые перед нами, вдохновение или его нет. Это не доказуемо. Баратынский, например, полагал, что и дурак может испытывать вдохновение. Нам представляется, что дурак испытывает не вдохновение, а только некоторый восторг самоупоения. Другими словами, дурак испытывает свою дурацкую радость, а не овладевает в один счастливый миг цельностью и полнотой языкового сознания (или, по-другому, дураком не владеет поэтическое вдохновение, а только самодовольство). И разница между тем и этим велика. Восторженность может быть вполне симпатичной, не требующей затрат всех сил, и при этом не являться вдохновением. Подумай, читатель, есть ли разница между восторженностью чувствительной дамочки и вдохновением поэта, изматывающим его? Между институткой и автором великого стихотворения «Бог» – Державиным? Можно предположить, впрочем, что разница эта очевидна не для всякого читателя стихов.
Остаётся добавить одну важную мысль. Борис Курчатов, несомненно, наделён большим литературным чутьём, вкусом и читательской культурой, что в наши электронные времена, куда свободно и насильственно все мы помещены, как некогда индейцы в резервуары своими бледнолицыми «братьями», это относительно большая редкость. И ценность для литературы – бесспорная. Это культурный багаж и дарование.
Борис Курчатов был нам известен больше как иронический поэт. Стала классикой, например, его строка: «Любовь не вздохи на скамейке, / А секс над пропастью во ржи».
Но сегодня, и это удивительно, он выступает перед нами и как тонкий лирик, обаятельный и умный.
И ещё, последнее. Если сподобит нас Господь, и нам удастся заложить основы для возрождения великой русской поэзии в Уфе, то начнётся оно – с прекрасных стихов, имеющих высокие образцы. Лишь глубоко укоренённые в традиции (и только поэтому имеющие возможность дальнейшего бесконечного своего произрастания на литературной ниве) стихи и вправе называться высоким именем – русская поэзия.
Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне.
Под запах хвои, мандаринов, свечек,
Взглянув в окно, ты вспомнишь этот вечер
И этот Новый год, и этот снег.
И будет дождь на елке серебриться,
И воск со свечки капать как вода,
И за окном бесшумно снег кружиться,
И, словно снег, лететь, кружась, года.
Года пройдут, и каждый грусть умножит.
Века пройдут. И занесет нас снег.
И мне приснится, что быть может
Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне.
письмо. И, не сказав всего,
дождавшись снежного финала,
Мужчина, получив посланье,
и не успев ответ отправить
и даже не успев составить
хоть черновик в своем сознанье,
лег спать. Во сне он видел снег,
а может, дождь иль моря брег...
А может, ничего не видел.
тем, что ответ свой задержал…
Здесь рифм глагольных враг «кинжал»,
конечно, вставит, иль «сто жал»...
Но нет, он просто подражал
в своих стихах другим поэтам,
не мыслил он себя прославить,
(а, может быть, еще чего)
так нежно, снежно, отрешенно,
не грустно, но опустошенно
Дела давно минувших дней.
Поэт давно не пишет к ней;
не шлет он боле стих с приветом.
не умер, не сошел с ума...
растаял тот давнишний снег –
все поглотила жизни проза
Когда на службу он шагает
в немодной кепке и пальто,
как прежде, из окна трамвая,
влюбленным взглядом провожая,
за ним уж не следит никто...
Его любовь солит капусту,
о прошлом не грустит нимало,
читает Vogue, Донцову, Пруста,
шарф вяжет, смотрит сериалы.