Как солнца свет, что в небе жил

Любое недоразумение в столбик у нас в обывательском обиходе уже считается поэзией. А всякий, кто так пишет, называется поэтом. И всегда находятся какие-то тому подтверждения. «Всё это – лирика», – скажет некий чудак про иную откровенную бессмыслицу, часто даже не рифмованную. Или наоборот: «Вот как надо писать стихи – просто и понятно!», – ответственно заявит грозный чиновник про иного подражателя-графомана из захолустного «союза писателей». А между этими двумя крайностями – тьма прочих, не менее вульгарных и досужих заявлений о поэтической природе стихотворного искусства. Но в действительности, высокое (поэтическое) безумие (а не подделка под него) – явление настолько же редкое, насколько бесконечны в массе своей затейливо-однообразные стихи на лубочных поздравительных открытках. И если бы только на них.

Поэтому воздадим должное спасительной традиционности – явлению чрезвычайно редкому, даже единичному, но всеохватному. (Авангард – тоже традиция). Новации и консервации – две параллельные прямые, чудом пересекающиеся только в удачном, превосходном стихосложении. И мало кому из нас изредка удаётся овладевать традицией вполне при написании очередного стихотворения. Но только в случае такой удачи в стихотворении (даже небольшом) мы слышим не самого поэта-имярека (шепелявость его или пришепетывание), но – целый народ с его многовековой духовной культурой. Это есть смысловой голос и явление в образе единичного стихотворения всего языка целиком и сразу. Только так и не иначе рождаются настоящие стихи. Они – единичны, единственны, штучны, редки (эксклюзивны) – и этим ценны. Вернее, бесценны. Как вершина пирамиды или танец ангелов на конце иглы. Они – не авторское самолюбие и самомнение, не подражание умершему классику. Они – неслыханное, невиданное прежде, новое явление вечной гармонии, они – событие стихотворчества.

Чтобы быть истинно безумным, или вдохновенным (или боговдохновенным) поэтом (в отдельных, разумеется, редких случаях), нужно для начала иметь этот самый ум. Элементарное орудие познания мира, и всего, что есть в нём или за его пределами. Помните, у Пушкина про такого (вдохновлённого) поэта сказано:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы...

(и ведь бежит он не из психлечебницы)

Обывателю это покажется лишь метафорой, а на самом деле это буквальная природа боговдохновенного поэтического безумия: прочь от закостеневшего, омертвелого порядка вещей. И это такой же эмпирический факт, как дважды два = четыре.

Но этот опасный путь в глубину вещей и явлений грозит безумием.

Итак, ум необходим поэту (перед нами не сумасшествие или расстройство сознания), чтобы было чем жертвовать в минуту вдохновения. Древние называли это одержимостью божеством (Аполлоном, Дионисом, Музой). И это всё – псевдонимы явления языка во всей его полноте в поэтическом слове. И без такой явленности нет ни поэзии, ни сильного стихотворения, ни подлинного стихотворчества. Интеллект, с его наработками, тут приносится в жертву одерживающему верх над индивидуумом духу. Некий выход из себя, за собственные пределы. Что с древности седой было известно любому мистику или визионеру. Не сумасшедшему или бестолковому человеку с расстроенной, ослабленной психикой – неровно пишущему в столбик, иногда в рифму. Кстати, поэт у Пушкина знает оба эти состояния своей души: вдохновенное и обыденное, сниженное. Вот пример из того же стихотворения Пушкина:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснётся,

Душа поэта встрепенётся,

Как пробудившийся орёл…

Борис Курчатов – умный и начитанный автор. Это значит, что он хорошо знает и помнит классику. Знаком и с консервативной традицией и с авангардной. Это значит ещё, что он умело использует свои знания и память в работе над стихом. Последнее умение, точнее навык (умелое применение знания на деле) очень важен. Его нельзя переоценить. Ведь знающих много, любой учитель литературы, например.

Из них, однако, не все – умелые стихотворцы.

Грань между поэзией умной и вдохновенной существует, она определяется мерой таланта. Но безмерную меру таланта в минуту вдохновения отпускает бог или Природа.

Мы можем только почувствовать, есть ли в стихах, которые перед нами, вдохновение или его нет. Это не доказуемо. Баратынский, например, полагал, что и дурак может испытывать вдохновение. Нам представляется, что дурак испытывает не вдохновение, а только некоторый восторг самоупоения. Другими словами, дурак испытывает свою дурацкую радость, а не овладевает в один счастливый миг цельностью и полнотой языкового сознания (или, по-другому, дураком не владеет поэтическое вдохновение, а только самодовольство). И разница между тем и этим велика. Восторженность может быть вполне симпатичной, не требующей затрат всех сил, и при этом не являться вдохновением. Подумай, читатель, есть ли разница между восторженностью чувствительной дамочки и вдохновением поэта, изматывающим его? Между институткой и автором великого стихотворения «Бог» – Державиным? Можно предположить, впрочем, что разница эта очевидна не для всякого читателя стихов.

Остаётся добавить одну важную мысль. Борис Курчатов, несомненно, наделён большим литературным чутьём, вкусом и читательской культурой, что в наши электронные времена, куда свободно и насильственно все мы помещены, как некогда индейцы в резервуары своими бледнолицыми «братьями», это относительно большая редкость. И ценность для литературы – бесспорная. Это культурный багаж и дарование.

Борис Курчатов был нам известен больше как иронический поэт. Стала классикой, например, его строка: «Любовь не вздохи на скамейке, / А секс над пропастью во ржи».

Но сегодня, и это удивительно, он выступает перед нами и как тонкий лирик, обаятельный и умный.

И ещё, последнее. Если сподобит нас Господь, и нам удастся заложить основы для возрождения великой русской поэзии в Уфе, то начнётся оно – с прекрасных стихов, имеющих высокие образцы. Лишь глубоко укоренённые в традиции (и только поэтому имеющие возможность дальнейшего бесконечного своего произрастания на литературной ниве) стихи и вправе называться высоким именем – русская поэзия.

Алексей Кривошеев

Rondo

Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне.

Под запах хвои, мандаринов, свечек,

Взглянув в окно, ты вспомнишь этот вечер

И этот Новый год, и этот снег.

И будет дождь на елке серебриться,

И воск со свечки капать как вода,

И за окном бесшумно снег кружиться,

И, словно снег, лететь, кружась, года.

Года пройдут, и каждый грусть умножит.

Века пройдут. И занесет нас снег.

И мы уснем.

И мне приснится, что быть может

Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне.

Случай из переписки

Шел снег,

а женщина писала

письмо. И, не сказав всего,

дождавшись снежного финала,

она закончила его.

Мужчина, получив посланье,

и не успев ответ отправить

и даже не успев составить

хоть черновик в своем сознанье,

лег спать. Во сне он видел снег,

а может, дождь иль моря брег...

А может, ничего не видел.

Возможно, он ее обидел,

тем, что ответ свой задержал…

Здесь рифм глагольных враг «кинжал»,

конечно, вставит, иль «сто жал»...

Но нет, он просто подражал

в своих стихах другим поэтам,

и одного хотел при этом:

не мыслил он себя прославить,

ему бы только позабавить

(а, может быть, еще чего)

ту, что писала для него

так нежно, снежно, отрешенно,

не грустно, но опустошенно

свое вечернее письмо…

II

Дела давно минувших дней.

Поэт давно не пишет к ней;

не шлет он боле стих с приветом.

Поэт не сделался поэтом,

не умер, не сошел с ума...

Забыта прежняя зима,

лицо, румяное с мороза,

растаял тот давнишний снег –

все поглотила жизни проза

и времени неспешный бег.

Когда на службу он шагает

в немодной кепке и пальто,

как прежде, из окна трамвая,

влюбленным взглядом провожая,

за ним уж не следит никто...

Его любовь солит капусту,

о прошлом не грустит нимало,

читает Vogue, Донцову, Пруста,

шарф вяжет, смотрит сериалы.

Продолжение следует...