в тот миг, когда стихает буря,
готова пасть о грань гранита,
где волнолома есть стена!
Смолкает бури рёв сердитый
и побережью даст уснуть –
оно летит, стремится к небу,
как и мечта, что, выбрав путь, –
стремится дописать поэму.
на в миг затихналата буря,
да се разпръсне о гранита
Замлъква врявата сърдита.
Стирает память, что далече…
Стирает память, что далече,
А где-то шум. Неясны речи –
Я на этаж поднялся пятый,
и чей-то смех звенит в ушах,
вселяет в душу вязкий страх.
О, горько как, что ты забытый,
и чувствуешь, что ты один,
и не к тебе в сиянье скрытый
спешит на лодке Лоэнгрин,
что лебедь не тебе раскроет
крыла, как белый снег, свои,
что не тебя пьянит и чает
в благоуханье лилий синь.
О, как печально пред началом
Спектакля смотрит Лоэнгрин!
Навън шуми. Пред тъмни речи
по стълбите аз чувам смях,
на чувството, че си самин,
от свойта лодка Лоенгрин,
че не за тебе снежен лебед
лъхът на син и строен крин.
пред първий акт на Лоенгрин!
А это в мерцанье осеннем,
где светом напитан простор –
его не приемлет мой взор.
Ищу я в тумане, что брезжит,
то здесь, в стороне ли иной,
Трептят простори,осветени…
Трептят простори,осветени
Париж, ты и убийца, и отец…
Париж, ты и убийца, и отец
моих надежд. К отравленной водице
твоей иду, тянусь я, чтоб напиться,
невинными губами, наконец.
Вы посмотрите, как коварен он
в мучении стихийном и сторуком;
я лишь в мгновенье пламенной разлуки
в желании безумном утолён!
Париж, Париж, убиец и баща…
Париж, Париж, убиец и баща
на моите надежди тиховейни,
към твоите отровени басейни
протягам нецелунати уста.
Ти виждаш сам коварните бодли
на мъката, стихийна и сторъка,
и в тоя миг на пламенна разлъка
безумната ми жажда утоли!