Фрагменты из воспоминаний футуриста. Часть тридцать пятая

В Москве в 1912–13 гг. публичные лекции, диспуты, доклады об искусстве устраивались обществом «Бубновый Валет», главным образом в аудитории Политехнического музея. В 1912 году зимой особый интерес вызвал среди учащейся молодежи «диспут» по поводу картины И. Е. Репина «Иван Грозный», в то время порезанной неврастеничным мещанином из Замоскворечья, по фамилии Балашев. Вечер открылся речью Макса Волошина, который читал свое слово по тетрадке.

Толстый, красный – с огненными волосами, бурей стоявшими над лбом, он был какой-то чересчур уж, в своем буржуазном успевании, неподходяще спокойный, стоя на эстраде среди всеобщего возбуждения тысячной молодой толпы. На экране по изложении истории с картиной появилось самое произведение, цапнутое торопливой нервной рукой больного Балашева. Высоко в последних рядах аудитории, через два сиденья от меня, поднялась небольшая, в застегнутом сюртуке, фигурка. Лицо, изборожденное сетями морщин, коричневатое. Фигурка заговорила глухим голосом, сразу ставшим близким и знакомым всем. Это был Илья Ефимович Репин.

– Я испытывал тревогу, приближаясь по залам к моему холсту… Да… в содеянном виноваты новые… бурлюки…

Был дан свет: картина с черными полосами балашевской вивисекции исчезла с экрана. В окружающей толпе царила напряженная тишина: все ждали скандала… событий. И. Е. Репина стали упрашивать перейти на эстраду, но он вдруг, видимо, потеряв спокойствие, с которым начал свою речь, речь ректора Академии, которого привыкли подчиненно слушаться, продолжал уже тоном раздражения и обиды:

– Я не хочу… Я сейчас уйду… Мне – только хотелось послушать, что скажут такой многочисленной аудитории… о несправедливо содеянном…

Проговорив это, устремился меж сиденьями вверх, а далее по боковому проходу в гардеробную. Прихрамывая, Щербиновский поспевал за Репиным. Остановившись в дверях, ярый ученик вождя передвижников потрясал суковатой палкой своей в воздухе и слал проклятия молодым и новым, веянию революции, занимавшим эстраду, где «из теста изваянный Зевс» (Хлебников о Волошине) плотски представлял старшее поколение символистов.

Когда гости покинули вал, Бурлюк приступил к чтению своего доклада: он рассказал историю написания Репиным «Ивана Грозного», а далее привел целый ряд замечаний профессора, у которого учился Репин, отечески подвергая беспощадной критике произведение мастера. Общий вывод строгого слуги ложноклассицизма был таков: картина не носит достоинств высокой художественности.

Были лекции и по новой литературе. Об искусстве всегда экспромтом говорил Бурлюк, а потом обычно поэтами новой группы читались стихи. У длинного стола на эстраде аудитории Политехнического музея усаживались все вожди революционного, большевистски непримиримого искусства.

Выступления В. Хлебникова неизменно вызывали скандал. Хлебников читал настолько тихо и невнятно, что с первой фразы отовсюду начинали греметь яростные, взбалмошные, капризные вопли: «Долой!». Тут уж никакие увещевания веселого Бурлюка не могли водворить тишины и родить желание послушать «великого Хлебникова». «Современность всегда жестока к своим гениям…». Давид Давидович брал у растерянного, не понимающего Вити рукопись на куске скомканной бумажки. Бурлюк разбирал почерк Хлебникова без ошибок, поставленным (для пения) голосом, не сдающим силы тона, начинал звучно читать поразительные стихи Хлебникова: «У колодца расколоться так хотела бы вода…», и еще другое: «Смехачи». Зал затихал, а потом снова слушатели топотом ног, криком отвергали новизну поэзии. Но было так весело, и было много чего-то, еще не слышанного публикой, что деньги в кассе за потраченное время никогда не спрашивались обратно. Владимир Владимирович Маяковский читал глухим басом, слушали его с любопытством.

Однако с искусства этого не только нажить роскошных квартир, а нельзя было даже существовать, надо было бояться, как бы не умереть с голоду… Так оно позже, в 1922 году, и случилось с великим, истинно гениальным Велимиром Хлебниковым. И жаль, что Владимир Маяковский, будучи в Москве (1918–1922 год) в славе, не поддержал Вити Хлебникова, не взял на себя заботу об этом поэте-ребенке, которому тоже надо было каждый день есть.

На этих выступлениях Владимир Владимирович Маяковский только начинал учиться говорить, но уже во время турне 1913–14 гг. по 33 городам России он стал бесподобным мастером ораторского искусства.

Крученых производил впечатление мальчика, которому на эстраде хочется расшалиться и то бросать в публику графином с водой или же вдруг начать кричать, развязав галстух, расстегнув манжеты и взъерошив волосы. Голос Алексей Елисеевич в то время имел пискливый, а в характере особые черты чисто женской сварливости. Дружбой ни с кем Крученых особенно не дорожил и при случае любил посплетничать. Бурлюк очень ценил необычайную остроту критического анализа, отличавшего А. Е. Крученых во время его тогдашних выступлений.

Лето 1913 года мы провели с Бурлюком в Чернянке в Таврической губернии, о которой теперь Бенедикт Константинович Лившиц написал такие взрывные, ракетящие страницы. Приехали в графскую вотчину седьмого апреля, а девятого числа того же месяца в шесть часов утра с отцом, Давидом Федоровичем, случился удар. Доктора пустили кровь, и бывший в могиле уже – медленно поправлялся. Ясность речи и быстрота движений были утеряны навсегда.

Последнее лето семьи Бурлюков в Чернянке быстро летело. Под моим сердцем шевелилась «смена». Белые вуали тучных цветений сменились чахлой веленью дерев, опаленных сладострастным дыханием русского юга. Степь, полная румяного ветра, – лиловые цветы собольки уступили редкой пышности ковыля, по которому паслись тысячеголовые стада Мордвинова. Бурлюк писал этюды сада, степи, кукурузных полей, луж после проливных дождей, а я сидела под мольбертом на стуле, в тени холста читая вслух весьма толстую книгу об искусстве в связи с общим развитием культуры, немецкого профессора…

В свободное от живописи время Давид Давидович Бурлюк писал стихи. Брат его Николай Бурлюк был занят писанием романа, где дамы путешествовали по степям в карете, ведя разговоры. Николай Давидович много читал, любил также петь, но голоса не имел никакого, а притом еще страдал отсутствием музыкального слуха. Володя Бурлюк ухаживал за Эммой (хуторянкой), немочкой из Британов: катался в шарабане или верхом по степи, и часто днем в мастерской (так называлась комната с двумя окнами, где Бурлюки писали) в дождливую или ветреную погоду спал, заставившись высокими холстами, чтобы не возбуждать разговоров Людмилы Иосифовны (матушка) о безнравственности ночных похождений. Володя был милого характера… с женщинами соглашался, слушал их укоры, но скоро все забывал…

В августовские вечера вся молодежь ездила на больших мажарах с сеном в Британы купаться в Днепре… И дом, такой гулкий, шумный от многих голосов… прислушивался столетне к тяжелым неверным шагам высокого старика с перекошенным лицом от вяло опустившейся в левой части рта губы.

– Мусинька… ты хорошая женщина… скажи, чтобы подавали мне кушать… и не жди Додю… ложись спать…

Меня смущало замечание о моем положении.

21 августа по старому стилю в Херсоне в доме Воронько на Богородицкой улице родился у меня малютка – Додик… Музыкой почудился его слабый писк. Бурлюк во время родовых мук не оставлял меня, держал за руки, а матушка Людмила Иосифовна плакала, прося потерпеть… Она была поэтическая женщина, как-то легко шедшая в жизни.

В это время в Херсон получился из Каховки ящик с 500 экземплярами 1-й «Дохлой луны». А когда Маруся еще лежала после родов в постели, на ее кровати сушились ручные офорты «Молока кобылиц», к печатанию коего сборника только что приступили. Начали печатать «Затычку». Мной были приготовлены к печати и сданы в набор этой же осенью: Хлебников. Творения. I-й и II-й тома. Все это печаталось в Херсоне.

С октября месяца 1913 года началось «Большое всероссийское турне». Это турне заслуживает особой книги. В библиотеках СССР в газетах за эти месяцы можно найти любопытнейшие материалы. Города были: Симферополь, Севастополь, Феодосия, Керчь, Одесса, Харьков, Николаев, Кишинев, Херсон, Минск, Киев, Петербург, Москва, Пенза, Казань, Саратов, Ростов-на-Дону, Тифлис, Баку и др. Турне окончилось в апреле 1914 года. Вася Каменский, вероятно, очень подробно опишет его в своих воспоминаниях. Он на своей Каменке имеет громадную литературу касательно.

На этой фразе повествование обрывается. – Сост.

Продолжение следует…