Дневник ИХТИКА. Часть тридцать седьмая

5 января 2004 г.

«За собой же надо смотреть немного, – переживает мама, – кушать вовремя, режим дня у тебя совсем неправильный: всю ночь сидишь непонятно с чем, а потом спишь целый день. И проветри свою палату, то есть, комнату, у тебя тут птицефабрикой пахнет какой-то». Но сегодня она всё равно добрая, потому что по телику опять какие-то террористы взорвали целую школу с детьми.

– Ты вот меня упрекаешь, а я из всех людей о тебе думаю больше остальных. – Смеётся.

– Да ты живая! – вдруг вслух говорит он ей.

– Да, все заметили, что у меня сегодня хорошее настроение. А я ещё волосы покрасила, бе-бе-бе! – хвастается она. – Чунга-Чанга, синий небосвод!.. Пока. Ну, я, если ещё что-нибудь вспомню, позвоню тебе, спрошу, ладно?

Все праздники рано или поздно заканчиваются, остаётся только долгий взгляд на кучу грязной посуды и объедков на столе, и в этой куче прозрачный... бокальчик, со следом губной помады на краешке.

Мы долго ссоримся по телефону. Вспоминаем всякие обидные вещи, как, например, купил во время антракта в театре шоколадку в буфете и ни в какую не хотел поделиться. Ты зовёшь меня, слыша моё дыхание, а я заснул прямо на телефонной трубке. Через несколько дней я получаю ответное письмо, написанное тобой в каком-то приподнятом тоне и словно бы совсем ничего не случилось. Если бы ты только знала, как часто я вспоминаю о тебе, представляя твои животные черты.

А мне неловко отвечать на твои послания, потому что я приучил тебя всегда прощаться навсегда; я чувствую вину за то, что остался живой, что просыпаюсь каждый день цел и невредимый и от этого ценность любых моих слов каждый раз падает и падает. Твой номер у меня на обоях возле кровати начертан, мама заметила его и теперь всё время напоминает мне, что это – “пакость”. Зачем все они, ведь ты роднее мне всех на свете, но меня ещё больше тянет к ним, и я понимаю, что это только для того, чтобы мы стали ещё ближе. Настолько же, насколько ты стала мне нужнее, они стали мне безразличней. Это ничего, я ждала тебя в подъезде, пока ты выйдешь, я грелась возле батарейки; руки у тебя холодные, а металлические колечки на них ещё холоднее. Если бы каждый день мне встречались такие, как ты... они бы приходили по утрам ко мне на свидание со мной, и каждый бы приносил какой-нибудь грустный фильм о смерти, и жизнь тогда казалась бы такой прекрасной. И ни за что я бы дома не сидела тогда!

Боже, как же хочется донести до тебя всё это, ведь так здорово и необычно, это требует понимания, умоляет и плачет о себе. Но только тогда, когда всё как будто тонет, начинается понимание... А ты, мерзавка, фотографируешь своим пластмассовым китайским фотоаппаратом, похожим на детскую мыльницу, трущобы этого города, которые я невероятно сумел отсканировать у себя дома! и заслать в интернет в раздел “готика” – подвиг, иностранцы восхищаются.

Да она всё раньше времени нажимает на кнопку фотоаппарата, когда никто ещё не успел даже приготовиться, натянуть, что ли, улыбки. И такое сама виноватое лицо делает после этого!

И плачет, и жалуется, что так обидно. На дне рождения был один парень, познакомились, так просто, такой приятный был, а я не могла плёнку заменить в своём фотоаппарате, пьяна как ночь, а он вызвался помочь, какой добрый был, я бы и сама, конечно, смогла, но как ночь, как ночь, приятный был. Засветил всё, извинялся долго ходил, а я ничего, ерунда, говорю, и только потом поняла, дура, чего лишилась: там, где с бабушкой, и на работе с девчонками придурялись, потом в парке у озера; он не мог всего этого знать, конечно, и как я за рулём с кошкой. Вместо всего этого белые пятна-пятна, представляешь? Ах, как же обидно, ведь на память же, па-а-мять, понимаешь? А помнишь, на кладбище белки, такие хорошенькие, шустренькие, ух! Симпатичный такой был.

У тебя, наверное, тоже было такое. Приходишь, замерзшая, посреди ночи домой с пьяной, ожившей душой. Хочется с кем-нибудь поговорить, позвонить, что ли, но все давно уже спят, да и некому звонить. Еле-еле возвращаешься домой, доползаешь, мама встречает будто с войны вернувшегося сына-солдафона. Ты ведь даже не представляешь, что вот всё это я пытаюсь записать на каком-то кусочке бумаги, усердно дыша на непишущую с мороза ручку и опасаясь, что меня вот-вот вырвет прямо на этот клочок. Еле-еле... Не всегда я впоследствии разбираю, что там такое накалякано на пограничную голову. Так что эти несколько предложений – не просто обычные слова, они подкреплены литрами и литрами алкоголя. Обняв под одеялом свои прохладные ягодицы, засыпаешь с невесёлыми мыслями. Какой ужас! Но вопреки всем неудачникам: вы что, такой час ночи в этой части планеты, невоспитанный, мерзкий, никогда больше поздно так не делайте, её нет. Но, может быть, это хорошо, что тебя нет, с тобой мне было бы, наверное, ещё хуже. В голове меркнет социальная реклама на городских автобусах: изображен мотоциклист и надпись: “Меня тоже ждут дома”; «В два раза больше девушек, которым ты противен – не увлекайтесь алкоголем...»

Усмехнёшься вдруг, ни с того ни с сего вспомнив слово “паттерн”, которое тужился, вспоминал ходил цельный день и о чём давно уже как бы забыл.

Мучаясь бессонницей, думаю, что не плохо было бы где-нибудь в дневничке сделать такую примерно запись: «Девочки всегда мне говорили так: “Твоя проблема в том, что ты слишком много думаешь”».

Во сне приснилась идея основоположить профессию типа мачо, но не сексуального, а интеллектуально-душевного. Буду общаться с людьми, вот как с тобой, без жадности, за деньги. Соберём всех наших, учредим контору. Накупим книг по психологии и разных других, но хитрить не будем. По вечерам вместе будем читать их у камина. Про нас снимут фильм, разбогатеем, уедем куда-нибудь, а?

И ещё, будто мы забрались на какую-то гору на советско-китайской границе, и снег идёт, и ты лежишь подо мной на маленькой фуфайке военного образца, и на мой мокрый зад падает снег. Мне холодно сверху и горячо внизу, а тебе – наоборот. «Кажется, это напоминает турецкий кофе» – думаю я.

Я засыпаю и вижу во сне, как пишу тебе всё это, а ты, оказывается, исчезла. И меня допрашивают какие-то уроды из отдела убийств по поводу этого письма. «Что значат эти корабли?! Отвечайте же, чёрт подери!»

А меня на работе пригласили станцевать на мероприятии для начальства, по профсоюзной линии, танец живота – секретничает она кокетливо. Но я не смогу, если будет плохое настроение, с плохим мне никак нельзя, ведь я уже давно не танцевала.

Весело объявляет в свой телефон в варежке, что идёт по улице, что ей хорошо так, снег идёт, дуралей, а снежинки, как котята, летят и летят в лицо. «Жмурюсь, конечно, чтоб не попало», – так она ни за что не скажет, но скажет так: «чтобы не попали».

«Здорово, что ты позвонила... Нет, не так. Хорошо, что ты позвонила...», то есть арендовала на какое-то время канал связи у сотового оператора.

Этим похмельным утром сижу и жую гречневую кашу с шоколадом, который маме подарили на работе её благодарные пациенты за врачевание, за продление жизни. Всё правильно делают только снегоуборочные машины, в кабине которых на засаленной верёвочке болтается маленькая деревянная иконочка Богоматери. А ты русалочкой ходишь по квартире, свалившись на диван, бубнишь: «Где эта крутилка? Любишь любишь любишь любишь... Я микро-, я макро и мокрощёлка... Канчита из Микронезии-Индонезии. Но где же эта крутилка?! Я тебя внематочно слушаю, как таковая, как таковая...»

11 января 2004 г.

Одной еврейской семье, приехавшей чёрт знает откуда в наш город (оттуда, где рядом с их домом стоит бельгийско-английский завод по производству жевательных резинок “Dirol” и “Orbit”), записал компашку со сборником классической музыки, рассказывал про нелепую смерть Скрябина, про ссору Рихарда Вагнера с Ницше. Попросили ещё записать что-нибудь из местного, колоритного, для них ведь это экзотика. Ну, у меня одноклассник, с которым всю школу вместе за одной партой просидели, работает на башкирском Гостелерадио звукорежиссёром; понятно, что у него есть доступ даже к фондовым записям и прочее, он мне и оцифровал эту музыку, которую фиг как иначе достанешь в нашей большой “деревне”, да она и никому, пожалуй, не нужна в городе, ибо живёт в сердцах крестьян отдалённых селений, где медведи бродят, где соколы летают в вышине, где горы Уральские.

Так вот, избрал я самые душещипательные, наигрустнейшие медленные песни родного края: о смерти матери; о тёплом чае из самовара возле печи; про тракториста, застрелившегося на пилораме; про друзей, поивших своих коней на Висле и Дунае и не вернувшихся с войны в родную деревню и похоронки; про курочку с цыплятами; про малолетнюю узбечку, украденную во время туркестанской компании; про расстрел ранним утром на краю рва и тропинки; про утонувшего коня; про облака, что улетают как жизни года середь непроходимых лесов нашей маленькой Швейцарии, где колодцы, расточительные одноглазые кузнецы самогонные и телеги скрипучие, утопающие в грязи по улочкам, где кнуты кожаные настоящие, жестокие, как всё здесь; про единственную и последнюю недолгую любовь, ибо в таком мире не может быть иной любви.

В эту маленькую папочку с нескольким десятком композиций я вложил всю уральскую мусульманскую душу.

11 января 2004 г.

Моясь в ванной, твержу сам себе: «ты дура и ждёшь этого утра, ты дура и ты ждёшь этого утра...», чтобы не забыть записать потом, как помоюсь. Потом вдруг эти слова тайного заклинания начинают действовать, и голова тут же заполняется совершенно невероятными мыслями, ассоциациями и прочей белибердой. Я даже перестаю тереть себя мочалкой от неожиданности и замираю под мощной струёй воды. Отмахиваюсь мочалкой от всех этих наваждений и продолжаю снова повторять своё «ты дура и ждёшь утра». Потом, когда после купания (чисто женское слово, хи-хи) сажусь за компьютер, заклинание разворачивается в следующие два сообщения. Ты дура, потому что напросилась в официантки-проводницы в поездах дальнего следования для того, чтобы повидать мир, пообщаться с людьми из далёких-предалёких разных мест, пожить по ночам. И мы с тобой договорились, что ты придёшь ко мне в гости по утру, мы специально условились об этом за неделю, чтобы можно было смаковать родное вожделение и получить полное удовольствие от ожидания захватывающего счастья. И всю эту неделю твои знакомые удивляются, почему ты стала такой доброй, весёлой, такой внимательной ко всем и спокойной – что это случилось с тобой? А ты придумываешь себе, что сперва мы посмотрим какой-нибудь дурацко-миленький фильм про любовь, чтобы вместе потешить свою особенность от всех прочих, в зале; потом целый час будем просто целоваться в комнате сестры, потом перейдём на кухню, тяпнем немного отцовской водочки с женьшенем внутри бутылки, похожим на корневище хрена, покурим там, прищуриваясь и подмигивая друг другу, задержимся в коридоре перед зеркалом, будем кривляться, примеряя разные шапки-ушанки и вязаные варежки, которые папа надевает, когда идёт в лес кататься на лыжах; будем называть друг друга скотиной. Наконец, мы зайдём в мою комнату, иначе – философский будуар, где, открыв форточку и занавесив окна, сольёмся в неистовой страсти плоти и духа и будем мучить друг друга по очереди и просить, и умолять, время от времени отвлекаясь, чтобы испить воды. Твой мобильный телефон еле слышно запиликает в сумочке, ты подо мной смотришь на меня вопросительно: отвечать или нет? Но тебе, конечно, очень хочется узнать, кто звонит. Я добродушно наблюдаю за тобой, сидящей на корточках и говорящей какие-то отрывистые зашифрованные фразы сопернику-абоненту, крутящей вдруг увеличенными удивлённо-сосредоточенными глазами, осматривающей зачем-то мою комнату, переводя взгляд с одного предмета на другой, ротик твой улыбнётся и снова станет приоткрытым серьёзно.

Я возвращаюсь в комнату, а её нет. Разве могло такое богатство, такой огромный мир спрятаться за шторкой? Заснув, будем с тобой во сне перетягивать друг у друга моё маленькое одеяло. Потом ты уйдёшь, перепутав (а может и специально) и надев мои носки. Я тоже, как и ты, с нетерпением жду этого утра, всё время думаю о тебе, пытаясь представить, что я буду делать, если тебя вдруг не станет...

Уже я, сонный с утра, пока жду тебя, решил залезть в ванную согреться и окончательно проснуться для тебя. Отставив дверь душа открытой, чтобы слышать, если ты позвонишь. И тут у меня начинаются слуховые галлюцинации, будто кто-то из иных миров мне что-то хочет сказать. Я выключаю воду – тишина, включаю – снова шёпот...

Когда ты приходишь, румяная, обо всём об этом я навсегда забываю. А ну, давай ты встань за дверь, а я буду на тебя смотреть в глазок! Сколько раз твои блудливые реснички задевали этот глазок, сколько любопытных, боязливых и радостных, и сколько сердечных ударов тут было оставлено. Ах, пойдём скорее, заходи уже, не стой там, как идиот.

Что мне в тебе больше всего нравится, так это то, что ты всегда собираешься быстро и не заставляешь себя ждать. И в то же время ты такая терпеливая. Останешься ли ты такой через 10 лет? Я тоже не могу спокойно долго сидеть на одном месте, обязательно начинаю вертеться и ёрзать и не понимаю тех людей, которые засыпают, как брёвна. Она ковыряется у меня в пупке, доставая оттуда катышки от одежды, невесть откуда накопившиеся там за эти дни.

Вечером, еду ли в автобусе на лекции, сижу ли за партой – руки мои пахнут тобой.

На краю парты вижу корявую надпись белой канцелярской замазкой: «Я люблю тебя» и чуть ниже еще большими буками: «И ты меня».

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…