Три селедки и буханка хлеба. Выжил! Часть первая

Война. Трудармия

Глазок у картофелины нужно было вырезать чуть-чуть поглубже – на пару миллиметров – потом обмакнуть срезом в древесную золу и положить на подоконник, чтобы образовалась корочка для сбережения будущего росточка. Можно было сварить картошку в мундире, но тогда не копился бы к весне посевной материал, а Булат, малорослый семнадцатилетний парнишка из деревни Зильдярово, решительно вознамерился вскопать на целине, за бараком танкового завода в Свердловске, огород и посадить там картошку! Каждый раз, когда удавалось достать где-нибудь несколько картофелин, он осторожно и бережно повторял эту процедуру и копил на подоконнике сероватые комочки для посева на ближней целине…

Трудармия… Так называлась та каторга, на которую Булат, деревенский парень 1926 года рождения из Башкирии, попал во время войны через ФЗУ (фабрично-заводское училище). Именно так, а не иначе, он сам называл тот период своей судьбы. Это была принудительная мобилизация на тяжелые работы (лесозаготовки, добыча руды, угля, торфа и т. п.) неблагонадежных граждан Союза. Призывали и мужчин, и женщин: поволжских немцев, выходцев с Кавказа, Крыма, а чуть позднее корейцев, калмыков, татар и башкир. В Википедии по этой теме содержится довольно подробная статья.

Режим жизни и труда, который отец описывал в своих воспоминаниях, наверное, иначе как «каторгой» не назовешь. Юные трудармейцы, работавшие на танковом заводе в Свердловске, жили в бараках на казарменных условиях и работали по 16-18 часов за продовольственную пайку! В бешеном темпе и ритме, без зарплаты. Одежду никакую не выдавали. Смертность была просто невероятной: в течение полугода такой гонки контингент обновлялся почти полностью…

Выдавали пацанам из ФЗУ недельный паек – три селедки и буханку хлеба. ВСЕ! Умирали они от голода каждый день. Просто падали замертво на деревянный тротуар по дороге на работу или же прямо на рабочем месте, у станка. При этом другие ребята, стоявшие у своих станков, продолжали сверлить, точить и штамповать, уже понимая, что их товарищ УМЕР! Подходили к покойнику пожилой мастер-еврей и уборщица и увозили его куда-то на тачке. Наверное, к месту сбора усопших для отгрузки к месту захоронения. В братской могиле…

Голод и холод непрерывно творили свое черное дело. При непосильных физических нагрузках и ничтожном пайке есть хотелось постоянно! За станками стояли фактически подростки, у которых в этом возрасте обычно идет бурный рост организма. Булат так и не вырос. Прожил жизнь с ростом 154 сантиметра. Женился на красивой девушке нормального роста, вырастил двоих почти высоких и смышленых сыновей и дочь. Очень опасался, что и сыновья могут не дорасти до нормальной мужской высоты... За столом всегда следил, чтобы сыновья ели досыта! Чтобы не забывали про лук и чеснок! И чтобы росли крепкими и здоровыми! После окончания Высшей партшколы в Свердловске (!) в 1971 году ему предлагали пост секретаря райкома партии в одном из районов Башкирии. Отказался: «Да ну, с моим-то ростом! Какой может быть авторитет!». Комплексовал… Иной раз заглушал комплекс известным способом, и, не без ущерба для своего и без того не очень крепкого здоровья, конечно.

Чем Булат приглянулся немолодому мастеру-еврею, который следил за производственным процессом, было не очень понятно… Звали его Ицхак Хаймович. Ясно было, что мастер – человек довольно образованный и немало в жизни повидавший и испытавший. Татарчонок Булат называл его «Исхак-абзый» по деревенской привычке, потому что в его родной деревне Зильдярово проживали мужики с таким именем.

Однажды именно Исхак-абзый посоветовал ему:

– Надо потерпеть месяц и не есть свой хлеб, а сушить из него сухари и хранить. При этом можно давать сухари в долг ребятам и взрослым знакомым, но с условием возврата со следующей пайки в двойном размере!

Конечно, выглядит этот «гешефт» не очень достойно. А как же выживать-то?! Ведь в результате через месяц у Булата была почти двойная пайка хлеба! Продал часть хлеба и смог купить уже изрядно потрепанные ватник и стеганые штаны (теплые, а впереди зима!). Еще договорился с одной теткой на базаре, чтобы оставляла для него каждый день стакан молока. Успевал забежать на базар с раннего утра, до начала смены. Месяц почти без хлеба, на одной заводской похлебке, больше похожей на мутную воду, на селедке и траве, которую собирал под ногами, окончательно изнурили его! Мучительная слабость, звон в ушах и неизбывное предчувствие обреченности! Продержался и этот месяц! Стал потихоньку набираться сил – может, от ежедневного стакана молока с сухариком…

Мастер Ицхак, который иногда поддерживал Булата советом и даже несколько раз подкармливал его (разок даже черной икрой из большой стеклянной банки, у себя в будке), просто исчез. О репрессиях тогда помалкивали, и Булат пришел к пониманию причины исчезновения пожилого еврея уже много позже. В душе же сохранилось теплое чувство благодарности к этому человеку. Было за что! Спустя много-много лет Булат рассказал о мастере Ицхаке своему младшему сыну – и то после пары рюмок горячительного. Прослезился тогда от собственных воспоминаний о военной поре. Больше к этой теме не возвращался…

Шло второе лето Булата в Свердловске. Картофельное. Копать на целине тоже сила нужна! А вечно голодный Булат-то росточком не более 150 сантиметров… Самое время расти, а питать клетки юного организма фактически нечем. Тут хоть бы выжить! И он посадил картошку. Серые комочки выбросили ростки, почти все! Картошка взошла! Стал он ее холить и лелеять. Каждую свободную минутку, если после работы еще оставалось хоть немного сил, он шел на свой тайный огород – полол, рыхлил, окучивал каждый росток. Таился от товарищей, как только мог… И так все лето. Снял урожай – три мешка картошки! Богатство неописуемое!

Для картошки Булат устроил нечто вроде погреба: один маленький под полом барака, где и удалось пристроить первый мешок. Остальные два мешка драгоценной картошки закопал поглубже в землю на опушке леса за своим огородом. Боялся, что постоянно голодные пацаны выследят и отнимут у него картошку. Они же знали, что он ее вырастил и прячет, как только может. Некоторые просили: «Дай хоть одну!». Иногда запекал или варил не три, а пять картофелин, и делился с каким-нибудь доходягой, хотя жалеть голодных уже все отвыкли. От тяжелой многочасовой работы и постоянного недоедания люди впадали в состояние такого изнеможения и отупения, что жалость и сострадание как будто переставали существовать в их человеческой природе.

Картошка из подпола в бараке кончилась к середине ноября. Повезло – не украли, не отняли. Чтобы оттаяла мерзлая земля, развел костер над своим тайным хранилищем для картошки, среди кустов на опушке леса за огородом. Вытащил из ямы второй мешок. Третий мешок картошки закопал снова. Забросал место палой листвой, сушняком. Снега было еще немного. Начал снова вырезать у картофелин глазки и складывать их на подоконнике, обваляв в золе. Задумывался: «Неужели перезимую здесь? И смогу добраться до дома?». Не верилось…

Достать третий мешок картошки в конце января было уже гораздо труднее: и снега навалило, и земля уже промерзла основательно. За один раз не получилось. Пришлось сначала копать снег. Во второй заход натаскал сушняк, чтобы прогреть слой земли над ямой для картошки. В первый раз земля под костром не оттаяла до конца, и пришлось собирать сушняк для второго костра. Но картошку все же откопал! Затеплилась надежда: «Если перезимую, уеду домой! Во что бы то ни стало!». Казалось, что среди своих, среди родных будет легче. Он знал, что на деревне его родные и земляки тоже переживали великие муки и лишения: «Все для фронта, все для победы!». Но отчаянная юная душа Булата рвалась на родину, в Зильдярово…

Перезимовал! Случилось, правда, страшное: в цеху Булата сильно ударило током. Где-то не уследили за надежностью изоляции. Травма, почти несовместимая с жизнью! Даже не надеялись, что он выживет. Почти месяц провалялся в госпитале. Когда начал возвращаться к жизни, понял, что в госпитале есть хоть какая-никакая еда, которую благодарно принимает его разбитый электрошоком и измученный длительным голоданием организм. «Жить! Вот он, белый свет! Весна! Листочки распускаются. Ветерок. Пушистые зеленые веточки бьются в окно… Надо домой! Во что бы то ни стало!» Позади два года в Свердловске – ФЗУ и работа на танковом заводе, где из пацанов, начинавших работать в цеху одновременно с ним, не осталось в живых ни одного...

Багажа нет, только котомка из холстины. Справка на руках. Понимал, что после такой травмы, какая случилась у него, нечего уже и думать о работе за станком. Ходил на вокзал, осматривался, осторожно расспрашивал, куда какой поезд идет. Мыслей о поездке в пассажирском поезде и вовсе не возникало. А перед дальней дорогой надо разобраться, какой товарняк идет до станции Аксеново Куйбышевской железной дороги.

Стоял апрель 1945 года. Днем становилось все теплее, но ночью! В тряпье, изношенном до предела и надетом на его зябкое тощее тело, ночью в товарном вагоне можно было окоченеть запросто! Придумал: закопаться целиком в дробленый уголь, который днем прогревался на солнце, а голову обмотать мешковиной. Дышать-то надо! Ехали долго, почти четверо суток. На станции Аксеново выполз из угольной массы уже в сумерках четвертого дня, пропитанный угольной пылью на всю толщину одежки и своей собственной кожи… Тело не сразу и с трудом расправлялось после долгого неподвижного пребывания в угольной куче. Слежалось и одеревенело будто. Отмывал потом впитавшуюся в тело угольную пыль больше месяца. Подолгу отмокал в допотопной бане с предбанником из плетня… Сойдя с товарняка, каким-то чудом прошел пешком сорок километров – от железнодорожной станции до деревни Зильдярово Миякинского района Башкирской АССР. Начинало пригревать апрельское солнышко. Жадно вдыхал вольный воздух родного края. В котомке еще оставалась пара сухарей. По дороге у каждого родника пил взахлеб ключевую воду. Уже можно жить! И добрался до дома – избушки под соломенной крышей… Одна комната на восьмерых – матери с отцом и шестерых детей. Отец был еще на фронте. Дошел до Кенигсберга, Валиулла-абзый из Зильдярова, отец Булата и еще пятерых детей!

Семья голодала. С нетерпением ждали, когда взойдет и чуть подрастет трава, которую люди ели наравне с животными: черемша, щавель, кислянка, борщевик, лебеда. Знали и выкапывали даже какие-то съедобные коренья. Мучная болтушка с травой – мечта! А если забелить молоком – роскошь!

Через неделю Булат определился в подпаски к безрукому соседу. Он недавно вернулся с фронта, живой. Жена при муже, дети при отце. Пасли с ним остатки деревенского скота. Животные, тоже чахлые от голода, начисто съедали на пастбище первые пробивающиеся зеленые ростки… Булат научился ловить сусликов, выливая несколько котелков воды прямо в их норки. Свежевали, разделывали и варили их на костре. Еда! Мясо! Жизнь! Так прошло его первое послевоенное лето.

Продолжение следует…