Салават. Исповедь. Часть первая

Интермедия

Я вдруг понял, что мысль имеет свой закономерный процесс – от зарождения до завершения. Я проводил свой юбилей, и состоял он из семи концертов под общим названием «Маэстро – 50». Написано оказалось много, и я хотел испытать, соответствует ли этот фестиваль своему названию. За эти 50 лет всё было исполнено, и не по одному разу. Плюс меня всё чаще просят редактировать уже старые произведения, например, оперу «Черные воды».

Помимо концертов в Уфе мы с моим менеджером задумали творческие встречи провести и по районам республики. Я люблю этим заниматься – попеть и поговорить. Одна из последних встреч проходила в Учалинском районе, в деревне Галиахмерово, откуда родом мои дедушки. Там я решил сам для себя: проведу встречу, почитаем молитву всем, кто похоронен на местном кладбище – родным, соседям, друзьям – всем. Мы почитали молитву, купили много цветов, прошли по кладбищу, положили всем цветы. А потом сели за поминальный стол всей деревней.

После чтения Корана в клубе убрали столы, поставили фортепиано и все остались на творческом вечере. А дальше случилось то, после чего я чуть не потерял дар речи. Ко мне подошёл дед, лет восьмидесяти пяти: «Вот на этом месте Шамсит читал суры, учил молитвам (оказалось, там раньше была мечеть), а теперь ты говоришь нам».

Это стало толчком, чтобы написать книгу. Как в газетном интервью рассказать о таких вещах? Ведь в этой деревне я не родился. Мы туда ездили к родителям моих мамы и папы, а на местном кладбище хоронили наших из Миндяка. Но они меня знают, а я сейчас – никого. Но там есть люди, которые могут сказать о том, что для меня становится всё важнее – о том, какими были мои предки, и о том, соответственно, почему я тот, кто есть.

Дед по отцу Шамситдин и дед по матери Камалетдин были друзьями. Дед Шамсит был и старостой деревни, следил, чтобы всё было нормально, чтобы люди жили обеспеченно – не ленились, и жили по совести. Сам он в этом первый подавал пример – рачительный хозяин, трудолюбивый, он пользовался уважением односельчан.

А вот свою родную деревню – Миндяк — я не люблю вспоминать. И не люблю там бывать, потому что так много там случилось со мной плохого. Иной раз думаю: «И слава Богу, что я незрячий. Что было бы со мной, если бы я всё это видел?» Меня спасало то, что я был мал и другого и не знал. А ещё детство хранило меня в моём неведении – я не зацикливался на своём недуге, учился адаптироваться в том мире, где жил.

Та встреча в клубе была не единственной. Первый раз это случилось где-то в 90-м году, когда я приехал с концертом. Тогда со мной был баянист. Пришла вся деревня, но тогда почему-то таких слов мне никто не говорил. А сейчас мне сказали, что я могу зайти в любой дом, и меня встретят. Надо проверить...

Глава 1. Начало

Я родился в далёком Учалинском районе, посёлке Миндяк. Природа в этих местах несказанной красоты. Даже если её не видишь, то ощущаешь, что она рядом, действует на тебя благотворно. Подпитка земли, с которой я соприкасался с самого детства, дала мне силы – через соки листьев, деревьев, через снег и дождь. Мы жили не возле природы, мы не посещали природу – мы жили в ней. Верхнюю часть земли человеческие руки не трогали. Наш посёлок словно вырастал из леса и врастал в него. Домов по нашей улице было по 12 с каждой стороны.

У нас был очень маленький дом. Одна комната – это кухня с большой русской печью и нарами. На кухне был большой стол и стул, да ещё самодельные шкафы, которые отец смастерил для матери для разной кухонной утвари. Там могли помещаться 3-4 человека, а мы иной раз втискивались до 15 человек.

Вторая комната была побольше – в середине стояла голландка, а по стенам – нары, на которых спали все. Никогда в доме кровати у меня не было. Сеней в доме тоже не было – в дом вели широкие ступеньки, где мы часто сидели. А сразу за порогом начиналась комната. Дом был довольно высокий, и под крыльцом жили собаки и кошки.

Я помню себя с марта. Был достаточно холодный день. Мы с мамой и младшим братишкой были дома. И тут пришёл отец и принёс большой мешок, в котором оказались ложки, тарелки, какие-то большие кастрюли, ведро. А ещё он принёс продукты – жёсткие кренделя, маленькие сушки, консервы. Они были холодные на ощупь, и я спросил отца:

– Кто тебе дал?

– Аллах дал.

Видимо, у него появились деньги, и он всё это купил. Это было, наверное, нечасто, раз я это запомнил.

Лет с четырёх – четырёх с половиной я помню нашу улицу. Она называлась Первая Подгорная, находилась под достаточно затяжной, хоть и не крутой, горой. Посреди улицы была канава, через которую мы зимой и летом перебирались не без труда. Особенно весной, когда снег таял, в канаве воды набиралось выше моего пояса. И мы там лазили босиком. Весенние воды текли сверху с таким шумом, что казалось, будто это – река. А по обе стороны этой «реки» жили мы и наши соседи.

Дома были у всех примерно одинаковые – 2 комнаты. Только у Вичкановых дом был побольше – три комнаты. Хотя посёлок-то был шахтёрский, и добывали не что-нибудь, а золото. Казалось бы, чего не жить? Но убожество было полное. Кто-то лучше, кто-то хуже, но, как правило, хуже жили те, у кого было много детей в доме.

Говорят, посёлок появился незадолго до начала войны – открыли в наших краях месторождение и начали добывать золото. Во время войны моего отца сразу не забрали – он был сыном муллы, а, следовательно, политически неблагонадёжен. А забрали его в 1942-м, когда брали подчистую. Он был с 1916 года, в самой поре. Учёбу проходили в Алкино, а потом отправили под Сталинград, к Рокоссовскому. Мама осталась тогда с двумя дочками, Нажиёй и Аспиёй, моими старшими сестрами.

Когда мужчины вернулись после войны, все стали по-прежнему работать на шахте. И все безбожно пили. Пили по разным поводам: от безысходности, тяжести работы, да и жизни вообще. Детей в каждой семье было много, а заработки небольшие, да и бастовать тоже нельзя – время послевоенное, всем тяжело. Пьянки были по любым событиям – дрова привезли, сено скосили, купили велосипед, а то и мотоцикл. Мотоцикл вообще в деревне был серьёзной, и пожалуй, единственно доступной техникой. Машин на наших улицах не помню вообще. Самый крутой – это «Иж – Юпитер» с коляской. Просто так с зарплаты его не купишь. Поэтому мужчины сбрасывались каждый месяц на «чёрную кассу». Разводящий привозил деньги, и это тоже был повод, поэтому вместе с деньгами в доме автоматически появлялась бутылка.

Дома поэтому было неспокойно. Отец, когда выпьет, начинал всех гонять, кто попадётся под руку. Доставалось и матери, и даже соседям.

Перед каждым домом были палисадники, где сажали цветы и деревья. А за домом был огород – кормилец. Огороды делились на две половины – одна, где картошка, и другая, где всё остальное. И сразу за огородом начинался лес. Мы старались, пропалывали огород, а из леса сорняки всё равно налетали. А когда приходила пора собирать картошку – это была целая эпопея. Мы 3-4 дня болтались у взрослых под ногами и непонятно, больше помогали или мешали.

Наша улица была окраиной посёлка, а в центре были клуб, административные учреждения, больница, школа. От нас до центра – шагать далеко. Наши ребята ходили в школу по 2-3 км туда и обратно. Ходили во все морозы, т. к. радио не слушали, и об отмене занятий не знали.

Потом мальчишки и взрослые за нашим огородом сделали волейбольное поле – выкорчевали деревья, расчистили площадку, поставили две трубы и натянули сетку. Вечером играли, в лесу жгли костры...

Лето в деревне помню по сенокосу. Траву разрешали косить не везде, а только подальше, в тайге, куда надо было ехать километров семь-восемь. Детей оставлять было не на кого, и нас брали с собой. Делали из сена шалаш, где и спали.

Наша деревня была интернациональной. Я с детства на башкирском разговаривал плохо. Отец и мать, конечно, дома говорили на родном языке. Но мы, дети, больше проводили время на улице, а там общались на русском, потому что дети из каждого дома играли вместе – и башкиры, и татары и русские. Кстати, я всегда думал, что наши соседи русские, а потом оказалось, что они – мордва. Самый закадычный друг Колька Петров – где только мы не лазали, и камнями кидались, и дрались. Сейчас меня в дрожь бросает – как меня только Бог уберёг? Вспоминаю, как Колька однажды залез на дерево на ветку, по которой мы все карабкались, и так неудачно упал, прямо на спину, минут десять потом встать не мог. Мы росли вместе, бегали везде, и я не чувствовал до поры до времени недостаток зрения. Всё, что делали другие дети, я за ними повторял.

Забавы наши были не связаны с привычными сейчас игрушками. Мы делали себе игрушки сами, из подручных средств. А что могло быть под руками в рабочем посёлке? Много проволоки, канаты, пропитанные мазутом. Мы делали из проволоки рогатки и пульки к ним. Из старых велосипедных камер мастерили рогатки посерьёзнее, приделывали кожу от старых сапог и стреляли. А я, поскольку не видел, куда стреляю, вставал у столба и стрелял вверх, пытаясь попасть в электропровод. Иногда получалось.

Поскольку во многих семьях были мотоциклы, нам, мальчишкам, не составляло труда добыть солидол. Помню, два мальчика, Асылъяр и Колька, стоя напротив друг друга, зажигали спички и плевали на них солидолом – кто дальше и у кого столб огня будет больше. Асылъяр слишком постарался, и обжёг Кольке всё лицо. После этого нам так играть запретили.

Бывали на нашей улице и праздники – для нас, детей, это было появление деда-барахольщика. Он приезжал с весами и собирал всё, что было не нужно в доме. А нам, мальчишкам, привозил за несколько копеек шарики и свистульки. Один раз сестра купила мне даже футбольный мяч!

Из других развлечений помню рыбалку с отцом. Но рыбак из меня не получился – за всю жизнь поймал три пескаря.

Отец всегда, как бы бедно мы ни жили, держал лошадь. Любил он лошадей, жить без них не мог (у деда Шамсита было всегда по 12–15 голов скота). Лошади ходили сами по себе, паслись, где придётся. В одно время у нас была неглупая и степенная лошадь по имени «Дочка». Мы с друзьями подманили её хлебом и хотели накинуть уздечку и прокатиться. Поскольку лошадь была большая, мы подвели её к скамейке. Кто-то из мальчишек пытался приладить уздечку, а я тем временем нечаянно забрёл со стороны задних ног. Лошадь дёрнулась, и копытом разбила мне лицо, располосовав ткань на щеке. Я орал на весь Миндяк, пока меня доставили в больницу, зашили. Но шрам мне «Дочка» подарила на память на всю жизнь.

Кстати, о больнице. Она не раз в детстве спасала меня. Уже где-то в классе седьмом я вызвался дома колоть дрова, меня кто-то окликнул, и я уронил топор себе на ногу. Пришлось зашивать – спасибо врачам.

Сейчас посёлок в кошмарном состоянии – добычу уже закрыли с середины 90-х годов, поскольку выработка золота в наших горах перестала производиться. Начали строить цементный завод по чешской технологии, но в связи с кризисом стройку заморозили.

Когда с теперешней высоты анализирую своё детство, всё равно, как бы ни было с нами сложно (мать никогда не работала – при восьми детях ей дома забот хватало), нас всех удалось поставить на ноги и вывести в люди. Сейчас мы собираемся каждый год, вспоминаем родителей. Когда в 1986 году не стало мамы, а в 1990-м умер отец, мы с братьями и сестрами решили летом собираться вместе на выходной день и поминать родителей. Теперь к ним ушли и брат с сестрой. И постепенно из наших небольших встреч эти летние родственные сборы превратились в клановые. Иногда приезжают до 50 человек, с детьми, внуками, располагаются в родительском доме, который мы перед этим приводим в порядок, и в доме брата.

Как же случилось, что я начал заниматься музыкой? Не могу сказать, как именно во мне обнаружились способности. Звуки музыки попадали к нам в дом через плохонькие ламповые трескучие радиоприёмники. Телевизора у нас, конечно, не было – на нашей улице только у двух соседей было такое чудо техники.

Я помню, как слушал радио. Отец всегда перед работой включал и слушал передачи на башкирском языке. Я же слушал музыку и стучал в ритм по столу палочками. Дома иногда пели, но это бывало не часто – в мусульманской семье пение просто так не приветствовалось.

Летними вечерами Толя Вичканов играл на баяне и пел разные песни, а я к нему пристраивался и ходил хвостиком. Мелодии, да и слова, запоминал быстро, поскольку в моём положении по-другому и не получалось. Ребята забавы ради учили меня разным частушкам, в том числе, похабным, и я пел это на всю улицу. Где звучал баян, там был и я. Потом мать заметила это и стала потихоньку спекулировать моими «талантами» – я пел по её просьбе, и мне стали совать монетки в качестве вознаграждения за труды. Тогда-то я просёк вкус денег и понял, что музыка может приносить доход.

Литературная запись Виктории Симоновой