Подруга лётчика Иванова

В моей жизни бывало и так, что большие события начинались со случайности, не имеющей к этому делу отношения. Но, не позови меня ездовой комендантского взвода Свистунов на свою повозку, ничего из того, о чем я хочу рассказать, не случилось бы. Но он позвал. Пожалел, наверное.

Дело было на марше. Санитарная рота 933-го стрелкового полка – девушки-медсестры и санитары-мужчины – во главе с военным врачом майором Петровым двигалась в колонне вслед за наступающими войсками, которые ушли так далеко, что ни выстрелов, ни канонады слышно не было.

В историю Великой Отечественной войны это сражение на Сандомирском плацдарме вошло как Висло-Одерская операция. Командовал ею Маршал Советского Союза Жуков. До этого в начале сорок четвертого года советские войска освобождали Украину. Шагая по хляби весенних дорог, на придорожных столбах бойцы читали надписи: «Вперед на запад!». Это как-то не очень вдохновляло. Попробуй пойми, где он, этот запад. И вот за нами уже остались освобожденные Молдавия и Румыния, и теперь мы в Польше, и к столбам прибиты другие лозунги: «Вперед! На Берлин!».

Наверное, в армии не было солдата, который не мечтал бы дойти до Берлина, где будет Победа, и кончатся все мученья. Я же мысленно представляла себя на танке, мчащемся по улицам Берлина, как это уже было в освобожденных румынских городах жарким летом сорок четвертого. По сторонам улиц стояли местные жители в ярких одеждах. Они приветливо махали нам руками и кричали что-то на своем языке. Отвыкшая видеть людей в гражданской одежде, я с любопытством смотрела на них. Почему-то они показались низкорослыми и все были черноволосыми. Я служила санинструктором в стрелковом батальоне и вместе с бойцами ходила в танковый десант.

Пожилого, с густыми черными усами солдата Свистунова я знала еще по комендантскому взводу, где начиналась моя военная служба. Меня туда назначили военным поваром, так как я окончила военные курсы поваров. Комендантский взвод составляли пожилые, с морщинистыми лицами солдаты, которые по-крестьянски умело управляли лошадьми, запряженными в большие повозки с имуществом и снаряжением полка. Там же были и две полевые кухни на колесах, в которых готовили пищу для бойцов два немолодых повара, Дегтярев и Игнатьев, рядовые солдаты. А я была младшим командиром, старшим сержантом. Это воинское звание мне присвоили на курсах в Уфе за хорошую успеваемость и успехи в боевой и политической подготовке. Но, оказывается, в комендантском взводе это не имело значения. Здесь я подчинялась этим двум поварам, рядовым солдатам, когда они посылали меня с ведром за водой, мыть котел полевой кухни, чистить картошку. Выяснилось, что я еще мало что знаю. На курсах в Уфе нас учили готовить пищу на обыкновенной плите, в столовой. Полевую кухню я увидела лишь на фронте.

Я молча и добросовестно выполняла всю порученную мне работу, а в душе мечтала о подвигах, хотя и понимала, что в комендантском взводе среди лошадей, поваров и ездовых подвига не совершишь. Это на курсах в Уфе все представлялось просто. «Вот приеду на фронт, – думала я, – и попрошу у командования какое-нибудь ответственное задание. Сходить в разведку в тыл к немцам или гранатой подорвать склад боеприпасов».

Когда на фронте я увидела этих солидных мужчин-командиров со строгими лицами, отдающими короткие, как выстрел, приказы, я оробела, представив себя со стороны – в большом, не по росту, обмундировании с румяным девичьим лицом. Но мечты своей я не оставляла. Вот только дождусь наступления, уж тогда-то не оробею. Но когда же оно начнется? Вроде бы незаметно крутясь возле своей полевой кухни, я зорко посматривала кругом, прислушивалась к разговорам солдат, когда они, покуривая свои «козьи ножки», рассуждали о войне.

Скоро я обратила внимание на то, что в лесу, где стоял наш комендантский взвод, стало как-то теснее. Появились незнакомые молодые бойцы в новеньких гимнастерках, под густыми кронами деревьев притаились танки. Я догадалась, что к нам прибыло пополнение. Значит, скоро начнется. Я набралась смелости и обратилась к командиру полка с просьбой о переводе на передовую, в стрелковый батальон.

Наступление началось артиллерийской подготовкой 20 августа сорок четвертого года. Гул от летящих в сторону немцев снарядов был такой, что не было слышно человеческого голоса. Я в то время уже служила санинструктором стрелкового батальона, командовал которым мой земляк из Башкирии, уроженец города Бирска и довоенный уфимский студент Виктор Георгиевич Каратаев. Ему я рассказала без утайки, как пробилась в армию, прибавив себе возраст, и военные курсы повара оказались для меня единственной дорогой на фронт.

Капитан внимательно выслушал меня. Правда, в разведку в тыл к немцам не послал, а отвел в санитарный взвод и приказал командиру взвода лейтенанту Молокову научить меня делать перевязки и выдать санитарную сумку. Я была довольна: исполнилась моя мечта – я на переднем крае войны, вместе с солдатами, каждый из которых был храбрецом. И впереди не было ничьей спины, за которую можно было бы спрятаться.

После освобождения Румынии нашу 254-ую стрелковую дивизию отправили далеко на запад, в Польшу, на Сандомирский плацдарм. Мы об этом узнали, когда прибыли туда. Это была совсем другая местность. Сразу чувствовалось изменение климата. Холодное ночное небо казалось выше, и звезды были не такими большими и яркими, как в Румынии или Молдавии.

12 января 1945 года началось наступление. Позже в книгах о войне я прочитала, что наше командование готовило это наступление на конец января. Но английский премьер-министр Черчилль попросил Сталина об ускорении наступления, так как союзные войска в Арденнах несли большие потери. В результате Гитлер был вынужден часть своих войск из Франции отправить на Восточный фронт.

Когда по сигналу взмывшей в небо красной ракеты наши солдаты выпрыгнули из траншеи и, выставив перед собой винтовки и автоматы, живой стеной пошли в атаку, по ним застрочил пулемет. Это немцы на своей линии обороны на врытом в землю танке установили огневую точку. Пулеметные очереди резали по ногам, люди стали падать. Какой-то смельчак уничтожил гранатой огневую точку, и цепь двинулась дальше, а мы, санитары, стали подбирать раненых…

Было холодно. Морозный ветер крутил снежные столбики над полем, насквозь продувал мою тонкую английскую шинельку цвета хаки. Кирзовые сапоги скользили на мерзлых кочках дороги. Я шла в колонне крайней с правого фланга, неподалеку полем двигался обоз. Вдруг кто-то окликнул меня оттуда. Я оглянулась. Ездовой Свистунов махнул мне рукой, приглашая на свою повозку. Я побежала. Схватилась рукой за какую-то железку на сиденье, но не удержалась, упала. Кованое заднее колесо проехало по моей стопе, и идти дальше я уже не могла.

В то время, когда моя рота продолжала свой путь к границам Германии, санитарная повозка везла меня назад, во фронтовой госпиталь в польском городе Гидли. Там на ушибленную ногу наложили металлическую шину, забинтовали и дали костыли. Я не могла себе простить, что не вскочила на повозку Свистунова. Так и война может закончиться, пока я лежу в госпитале. Надо сказать, я верила в судьбу. Хотя мой отец называл меня фантазеркой, из прочитанных книг я знала, что судьба благосклонна к тем, кто жалеет и любит других. Я считала себя сильным человеком, способным защитить слабых. И что я еще совершу свой подвиг на войне.

В то время немцы укрепляли оборону на границах своего государства. Наше командование разрабатывало план штурма Берлина. Когда на фронте возникает затишье, в штабах начинается работа по подсчету убитых, раненых, пропавших без вести и награждению оставшихся в живых. И в это самое время вражеский снаряд подбил одиноко летящий советский истребитель, в котором майор из штаба авиационного соединения как раз возвращался после награждения отличившихся в боях на Сандомирском плацдарме.

Самолет вспыхнул. Летчик мог бы выпрыгнуть с парашютом – он был над занятой нашими войсками территорией. Но у майора в задней кабине парашюта не было. Кабина пилота горела. Пламя обжигало лицо, закрывало видимость, и он уже автоматически управлял самолетом, как положено при посадке. Люди с земли видели, как идет на посадку объятый пламенем самолет. Они уже бежали к нему. Они вытащили из кабины потерявшего сознание летчика, майор из второй кабины выскочил сам. Он почти не пострадал, только на лбу виднелась ссадина. Их обоих привезли во фронтовой госпиталь.

Между тем нога моя уже заживала. Я оставила костыли и, прихрамывая, ходила по коридору госпиталя, с обеих сторон которого стояли кровати с ранеными. По просьбе замполита госпиталя я разносила по палатам свежие газеты, которые прибывали два раза в неделю. Раненые, отдохнув на белых простынях, становились обыкновенными молодыми парнями, которым всегда хочется побалагурить с девушкой. Им нравилось, когда я заходила к ним в палату, и, чтобы я подольше задержалась, просили почитать им газету.

Как-то я привычно открыла дверь офицерской палаты и, улыбаясь, протянула им газеты. Но раненые офицеры почему-то их не взяли, а упорно смотрели в противоположную сторону. Я тоже посмотрела туда и замерла. На белой кровати, раскинувшись, лежал голый мужчина. Его руки и ноги были похожи на обгорелые головешки. Обгорелое лицо напоминало железную маску, скрывающую его черты. Лишь небольшая полоска надо лбом и волосы были нетронутыми. Их защитил шлем.

Кровь бросилась мне в голову, застучала в висках. Первой мыслью было: почему же он молчит? Ведь другой раз палец обожжешь – и то больно, а тут – почти все тело… «Летчик», – пояснил пожилой майор. Летчика, который смог посадить горящий самолет, я видела впервые. Как это ему удалось? Кроме него, раненых летчиков в госпитале больше не было. Мое сердце сжалось от жалости. Чем можно ему помочь? Чем?

Я склонилась к нему, спросила: «Чем вам помочь? Чего вы хотите?». Из обгорелой щели на месте рта послышалось: «…ить». Я схватила стоящий на столе графин, кто-то подал ложку, и я влила ему в рот несколько ложечек воды. С этого момента я почти не отходила от его койки.

О летчике, посадившем горящий самолет, в госпитале знали все. Когда я выходила от него, спрашивали: «Ну, как он там? Будет жить?». Я не знала, что и ответить. Однажды кто-то за моей спиной произнес: «Подруга того самого летчика». Как мне понравилось это восклицание! Ведь я еще никогда ничьей подругой не была. А потом кто-то выдумал, что мы с Ивановым вместе служили, а теперь вот я приехала за ним ухаживать. И не смущало даже то, что на мне был такой же, как и на всех, больничный халат, и я прихрамывала. Я же не обращала внимания на эти разговоры.

Между тем в госпиталь стали прибывать новые раненые. Они говорили, что наши войска форсировали реку Одер и вошли в Германию. «Как? – думала я. – А что же будет со мной?» Я же мечтала совершить подвиг... Я представляла себе географическую карту, на которой небольшим сереньким лоскуточком была обозначена Германия. Да, нашим войскам ничего не стоит захватить ее, если они столько стран прошли. Я совсем не хотела оставаться в госпитале, дожидаться конца войны.

И я решилась. Пошла к врачу и сказала, чтобы меня выписывали, так как нога моя уже зажила, и мне нужно возвращаться в свою часть.

«Что ты, Зина! – воскликнула она. – А как же Иванов? Ведь с твоей помощью он начал поправляться!» И она стала просить, чтобы я осталась в госпитале. Но я настояла на своем, и меня выписали.

Я обрадовалась, что мне так повезло. Но надо было проститься с ранеными в палате, с Ивановым. Я быстро вошла в палату и сказала: «Я уезжаю на фронт на попутной машине. Прощайте». Воцарилась тишина. Все молча смотрели на меня, не произнося ни слова. И вдруг в этой тишине раздался громкий, отчаянный крик: «Нет!». Это кричал Иванов. Я испугалась и, подгоняемая этим криком, выскочила из палаты во двор, запрыгнула в кузов полуторки... …Машина везла нас в сторону фронта по безлюдным улицам небольших городов. Мы проехали через какой-то горбатый мост. Воробьев высунулся из кабины и сказал: «Одер»... Я удивилась, что мост не разрушен, его не взорвали ни немцы, ни наши.

Мы въехали в Германию. Там было все так чисто и аккуратно. По обеим сторонам дороги – распаханные черные поля, двухэтажные кирпичные дома, от которых шли узкие асфальтированные дорожки. Я про себя удивлялась: если они так хорошо жили, то зачем же к нам полезли?

23 февраля 1945 года я была ранена в бою под городом Герлиц. Его было приказано взять в этот день батальону капитана Губарева. Но батальон попал в засаду. Наши отступили и заняли оборону в местной деревне. Немецкий фаустпатронщик выстрелил в дом, где я перевязывала раненых. Меня ранило в голову, лицо, с левой руки оторвало пальцы. И снова полуторка повезла меня по фронтовым госпиталям…

Раны потихонечку заживали, и я уже могла ходить. Однажды в коридоре госпиталя меня окликнула женщина в белом халате. Я не узнала ее. Она же спросила: «Зина, ты ранена?». Оказалось, что это был тот самый фронтовой госпиталь, в котором я лежала с ушибленной ногой. Госпиталь оказался в Германии вместе с наступающими войсками.

Врач спросила: «А Иванова ты помнишь? Если бы ты знала, как ему было плохо, когда ты уехала! Он плакал». Я почувствовала себя преступницей. А врач спросила: «Ты не хотела бы с ним увидеться? Он здесь, в соседнем здании. Он уже ходит». Я покачала головой: «Нет-нет, не хочу. И вы, пожалуйста, ему не говорите, что я здесь».

Я почувствовала себя страшно одинокой. Опасаясь, как бы врач все-таки не сказала Иванову, я попросила, чтобы меня отправили санитарным эшелоном в тыл. И я уехала.

…И все-таки судьба улыбнулась мне. Уже после войны из газет я узнала, что награждена орденом Красной Звезды, как написано в орденской книжке: «За особые заслуги в области социалистического строительства и обороны страны».