Приоткрою жизнь свою. Часть тринадцатая

Однажды дядя после завтрака подогнал к дому четырёхколёсную удлинённую телегу, запряжённую упрямым быком, вызвал меня и сказал: «Садись в телегу, поедем в лес, спилим два – три дерева, разделаем их и отвезём на пилораму для изготовления досок. Они мне нужны на ремонтные работы в селе». Оказывается он, кроме охраны магазина ночами, днём прирабатывал ещё и ремонтом калиток, заборов и других подобных мелочей в посёлке.

И вот, бык, подгоняемый командой дяди «цоб-цоб», медленно повёз нас в лес. Неспешная езда по хорошо накатанной сельской дороге, тёплая, с лёгким ветерком, солнечная погода, укачивание под монотонный скрип телеги и резонансные взмахи хвоста быка, чистый прозрачный воздух настроили нас на благодушное томное состояние. И два марксштадца – один пожилой, другой молодой – вели в Западной Сибири неприхотливую беседу на своём родном волжском языке. Но, въехав в лес, его бурелом – густая трава по пояс, полчища породистых комаров, с жадностью набросившиеся на нас, – вмиг сдули благодушие. Смешанный лиственный лес мало чем напоминал знакомый мне алтайский ароматный сосновый бор. Бык упрямо не хотел подчиняться дяде, который тоже упрямо всё-таки вывел его на положенное безопасное расстояние от приговорённого на доски могучего дерева. Ну а как я, стоя на коленях у подножия ствола, пилил берёзу, обливался потом и смахивал комаров с лица, шеи и рук, дёргал туда-сюда двуручную пилу, которая заклинивалась и извивалась, как змея – вспоминать и смешно, и грустно.

Конечно, я замучил дядю, но он терпеливо, нисколько не выходя из себя, продолжал городского белоручку терпеливо учить, как бы предметно, давая мне немного понять, каково приходилось моей измождённой от недоедания, молодой, нежной, хрупкой маме на трудармейском лесоповале. Свалив дерево, обрубали ветви и сучья, распиливали ствол на брёвна длиной телеги и грузили, поочерёдно подходя то к одному, то к другому концу. Поднимая свежие сырые брёвна, напрягались изо всех сил, рискуя разорвать мышцы живота. Признаюсь честно, тут я молча, в душе, начал сетовать на дядю: как ему не стыдно – ведь малосильный племянник мог запросто надорваться. Зря паниковал: ничего со мной не случилось, просто дядя преподал не очень лёгкий мужской урок.

В деревне я пробыл до конца августа. Цель договора мамы с дядей была исполнена. Да я и сам сельским летом остался очень доволен. Ведь, кроме трудовых навыков, сполна покатался на велосипеде и мотоцикле. У брата Эрнста был небольшой лёгкий мотоцикл, то ли «Ковровец – 125», то ли «Москва». В хорошую погоду мы не раз в сопровождении его большой, стройной, поджарой, рыжей собаки и дядиной огромной, чёрной, лохматой, тяжеловесной дворняги по кличке Пират мчались по живописным сельским дорогам, обдуваемые ласковым ветерком. Если рыжий пёс моментами обгонял мотоцикл, несясь легко и весело, то Пират, стараясь не отстать, бежал, шумно дыша, с высунутым языком, с которого обильно капала слюна. Периодически заезжали в лес, глушили мотоцикл. Здесь собаки гоняли зайцев, а мы тихо и медленно, ступая по густой траве, поднимали пестрых упитанных тетеревов, они неожиданно, прямо из-под ног, взлетали с большим шумом. После такого переполоха казалось, их на этой полянке не могло более остаться, но стоило сделать шаг-другой, как шум крыльев очередной затаившейся птицы повторялся. И так по нескольку раз: тетеревов в сибирском лесу было много. На полянах было много также кустов чёрной смородины и малины. Эрнст научил ездить на мотоцикле самостоятельно, и мне не раз удавалось одному вместе с собаками сгонять зазевавшихся зайцев с лесных дорог.

У Эрнста квартировал в маленькой комнатушке ссыльный навечно в Сибирь, баскетбольного роста, молодой сухощавый эстонец. Оригинальный, с энциклопедическими знаниями, жестоко наказанный советской властью человек. Он появился в селе после отсидки срока в лагере, куда попал вскоре после вхождения Эстонии в СССР. Он рассказывал, за что туда попал. Перед самой войной окончил университет и отец, в качестве награды за успешную учёбу профинансировал ему экскурсию по Европе. А в Европе было уже очень тревожно, вовсю буйствовал Гитлер. Короче говоря, наш герой уехал из маленькой независимой Эстонии, а вернулся домой уже в могучий Советский Союз, где бдительные органы заподозрили, что его, скорей всего, на Западе завербовали и, чтобы не смог навредить, быстренько упрятали в лагерь на воспитательный труд и диетическое питание. Сколько лет его там перековывали, не помню, но не мало – это точно. Его было чрезвычайно интересно слушать, он мог дать ответ на любой вопрос, я любил его расспрашивать. Предполагаю, и ему было интересно отвечать на мои наивные бесхитростные вопросы. Многое, конечно, забыл, но хорошо запомнил один, с политической подоплёкой, эпизод.

Он сетовал, что его маленькая Эстония находится под гнётом в СССР. Я только что, недавно получивший за школьный предмет «Конституция СССР» четвёрку, резонно заявлял: так вы же имеете полное право выхода, проведите референдум, и все дела. На что он резонно отвечал, что референдум проводить бессмысленно, так как итог заранее предсказуем, надо лишь в порты и вокзалы республики десантировать из Союза нужное количество военнослужащих. Так эстонец, пожалуй, первым внёс в моё сознание сомнение – всё ли в мироустройстве так справедливо, как пишется.

ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ

Но вернусь домой в Башкирию. И ещё немного о школе. В её истории, за время нашей десятилетней учёбы, произошли два важных события. Первое – в 1951 году. Для девочек 12 женской школы (она занимала третий и четвёртый этажи нашего общего здания) на улице Ульяновых (быв. ул. Ленина) закончили строительство нового здания оригинальной архитектуры, и они переехали, позволив занять нам все четыре этажа. И с тех пор старшие классы по праздникам и важным литературным датам стали ходить друг к другу на художественные вечера, где мы делали робкие попытки познакомиться и даже (прости нас господи) прикоснуться к девочке. О, как это было трудно – я не решался подойти к девочке. Да, включали красивую ритмичную музыку, но как под её мелодию двигаться – нас никто не научил, ведь уроков ритмики школьная программа не предусматривала.

Но недолго длились наши визиты в волшебный девичий храм. Наступил 1954 год, и в школьной системе произошло второе реформаторское событие. От раздельного обучения мальчиков и девочек школу перевели на смешанный режим. С наименования школ исчезли слова «мужская» и «женская». С каким интересом мы ожидали в том году первое сентября и появление в классе таинственных девочек, нет, уже не девочек, а загадочных волшебных недотрог – девушек. Мы обычно ещё до первого сентября приходили в школу знакомиться с обновлёнными списками учеников классов и расписанием уроков. Эту информацию вывешивали в вестибюле первого этажа. Мне и моим друзьям всегда нравились первые визиты после долгих летних каникул: во-первых, информация вызывала интерес, во-вторых, приятно было входить в пахнущую свежей краской и сверкающую чистотой обновлённую школу. Ну, а тот 1954 год возбудил в нас особый интерес, ведь кроме мальчишек в вестибюль забегали и стайки девчонок.

На этот раз мы задержались в школе, сидя на скамеечке. Уж очень хотелось посмотреть на новых подружек, на порхающие платьица под стук девичьих каблучков, пусть даже и смущая владелиц. Вошла одна, почему-то без подружек, тоненькая, стройная девушка с тёмными, гладко зачёсанными волосами и толстой косой на спине. Она явно выделялась высоким ростом. Чинной походкой подошла к спискам и расписаниям. Пока она там искала свое имя – Балякина Тамара, я её любопытно разглядывал, не подозревая, что впервые знакомлюсь со своей, Богом посланной, любимой на всю жизнь спутницей – женой Томой. В том, первом году совместное обучение получилось каким-то странным. Тамара оказалась в девятом «а», где было всего пять мальчишек, а я – в девятом «б», где было также всего пять девочек, и мы практически не виделись, и познакомиться не могли. Видимо, педсовет, по каким-то неведомым нам причинам, побоялся нас всех сразу перемешать. Но в последнем году обучения нас всё-таки перетасовали, и мы с Тамарой оказались в одном классе. Правда, школьного романа и тогда не случилось, но дружба завязалась.

В середине первой четверти, на уроке физкультуры, при прыжке в высоту, приземляясь, сломал обе лодыжки левой ноги и на целый месяц выбыл из строя. Девочки класса, проявив чуткость, посетили меня на дому. Среди стайки подружек была и Тамара. А жил тогда в бараке, на третьем лагере и был весьма смущён неожиданным визитом, так как они застукали мои очень убогие бытовые условия. Должен признаться, девочки мне, конечно, нравились, но их сильно стеснялся из-за своего убожества, неумения танцевать, своей бедной одежды. Одним словом, не находил в себе даже малейших достоинств, чтобы вызвать у девчонок интерес. Романтические отношения возникли у нас значительно позже, после моего возвращения с воинской службы.

Но за четыре долгие годы службы дружеские отношения, тем не менее, не прерывались, поддерживались регулярной перепиской. Некоторые письма сохранились у нас до сих пор.

С восьмого класса близко сошёлся с двумя одноклассниками. Первого сентября Шуре Тиракьяну предложил: давай сядем вместе за одну парту, он, не колеблясь, согласился, так, образно говоря, и сидим до сих пор, став самыми близкими друзьями на всю, уверенно говорю, оставшуюся жизнь. О другом – Валерии Николаевиче Звереве – я немного рассказал выше.

Продолжение следует…