"Пусть время казнит, убивает, а больше не вправе никто...". Часть вторая

14.07.88.

В макромире мне холодно. Как у Платонова: он свернулся в клубок, чтобы греться теплом своего тела, чтобы чувствовать его. (!) Ничего подобного после Достоевского я не испытывал, как от Платона! Он-то уж точ его и боюсь. Я так мал, даже когда люблю его, а не то что завидовать. А какая зависть перед его "минералами мертвых глаз"!

...я не хочу посмотреть на себя и все сверху. Вдруг – мельтешение блох, распад? Впрочем, распад начинается с рождения. Нам кажется, что мы идем вперед, а мы просто наблюдаем за собственным и несобственным распадом. Хотя можно сказать и наоборот. Смотря откуда.

(88?)

Вчера мельком смотрел "12-й этаж". Там пел Розенбум (т. е. Розенбаум) про Афган. "Черный тюльпан", т. е. гробовоз. Он умный человек, а поет то, что на поверхности. Гораздо ведь страшнее то, что оттуда не только в гробах приходят. Но зато какими ЖИВЫМИ? Получается, как в детской игре: ты мне ври, я тебе совру. Кто первый засмеется? Но ведь тот, кто засмеется первым – точно в психушку попадет.

1.07.88.

Живу я плохо. Совершаю всякие некрасивые поступки. В качестве назидания окружающим – хожу с кожаной головой, т. е. постригся наголо и даже побрился. Лицо стало очень большим – до самого затылка.

*  *  *

Узнаю: растворенный в толпе – теплой мякоти плена и лузга – так предчувствуют стену во тьме излучением страха наткнуться – узнаю прицельный и дальний злой прищур остановленных глаз, и тревогу за обладанье той, что жизнью теперь назвалась. Растворен, будто крепость в вине, вопросительный щебень в растворе: "Если мир отдыхает в войне, значит, я понадоблюсь вскоре?" Опыт быть пустыней и камнем, насыщаться собственным потом, обращать негорючее в пламя и пустыню – доблестный опыт поменяем на мирное дело, и привычки – другими – заменим. Но становится органом тела неразвязанный узел сомнений. Эта зрелость пришла после старости, наступило прозренье обычное. Мы узнаем все старые страсти, но с одним обязательным вычетом.

28.11.88.

...вчера чтой-тось вспомнилась мне Кушка – наш самый южный город. И я написал вирши в дурном стиле. Жалко, что ваша газета такие не печатает. Мне в них что-то нравится (как может нравиться грязь свинье). Покажите Иосифу, если не лень. Он, конечно, найдет в них кучу всяческих ошибок и отсутствие поэтического вкуса, а в душе позавидует (только ему не говорите, а то он может обидеться, ведь я же люблю его, – уфимско-лондонского денди по манерам). Название примерно такое:

 "Кушка, госпиталь, 86-й год".

Подберу окурок. Докурю негордо. Из-под ребер дым повалит, как из ящика. Я запомню Кушку, как смущенье-город, стыд юнца за руки, мерзкое творящие. И российский Крест – не закрыть глаза – будто между век вставлена соломинка.

(И еще я вспомнил: так случилось за пол-минуты перед посадкой самолета год назад в Шинданде – давление стократно выросло – белки глазные затрещали. Крест – разрыв пространства. Когда спускались с трапа, кровавые кресты в газах солдат стояли...)

Я запомню Кушку – желтый остров-олово госпитальных запахов и ночей бессонных. На досках лежал труп танкиста голого. Рядом шевелились землистые кальсоны – шевелились вши, пищи не нашедши.

Пьяный врач спешил разделаться с заразой – вырезал танкисту печень и кишечник и спалил с кальсонами. Блевали новобранцы. Мы с танкистом вместе вышли из Афгана. (Врач лечил желтуху – умер друг от тифа...) Я запомню Кушку – хохот балагана – накурившись, мы не хотели тихо ждать выздоровленья или – как танкист тот... Но смешно и горько в постели околеть... Вспоминаю Кушку, как руку онаниста, который раздавал на обеде хлеб.

(Отсылаю "Кушку" – как оторвал от сердца...) Требуются пояснения: российский Крест – он стоит как рубеж Союза (России, т. к. был поставлен еще при царе Горохе.) Говорят, что его нарочные (ох, как это знакомо!), обожравшись в Кушке водки из тутовника, поленились его тащить на юг (надо было еще 7–10 км) и поставили там, отдав, таким образом, афганцам приличный кусок мертвой, "каменной" земли. А случай, который здесь упоминается – всамделишный. Если я вышлю кассету, то сможете у Юнусика (привет ему большой) записать последний концерт Шевчука? (Проанализирую: завидую я ему или нет? В смысле общественного обожания – нет. Вот если он будет писать стихи лучше того смутного эталона, который мозжит в моем воображении – тогда позавидую. А сейчас я завидую Мандельштаму за то, что он уже умер и умел так писать. Ой, не накаркать бы. Вот мнительность!)

09-10.01.89.

Наверное, и в самом деле становлюсь "черной дырой". Знаю, что непродуктивно, да и глупо искать весь мир только в себе, вытаскивать его деформированным оттуда, когда проще брать его таковым, каков он есть хотя, видимо, ведет к тому же результату – застыванию.

...Единственно, чего я хочу – это не разучиться писать, потому что мне сейчас это физически надо. У меня во время затяжных застоев бывает натуральная ломка наркоши. Приучил же себя, черт подери. Жил бы, как простой мужик: пил водку, спал с бабами, объедался мясом – и был бы счастливым.

11.01.89.

КОЛДУН-ОВРАГ

I

Кто нелюбим – собою избалован,

глядит в себя ревниво, но без спешки.

Колдун-овраг – взгляд исподлобья,

боится пуще оползня – насмешки.

Шевелятся подробности обрыва –

так на коленях свежие коросты

ребенок обдувает торопливо,

заплакать позабыв от боли острой.

Песочная рассыпчатая нежность

течет себе тихонько сверху вниз.

Боится пуще оползня насмешки,

колдун-овраг отпугивает птиц,

как вести, как пустые сожаленья,

и падает в свое нутро ничком,

чтоб углубить себя на две сажени...

Кто нелюбим, тот всюду не при чем.

II

Кто нелюдим, тот всюду не при чем.

Кто обмануться не сумел. Не получилось стать тихой жертвой или палачом.

Кто слушает в уме слепых личинок новорожденных слов…

Зовет рожок бороться с властью за другую власть.

Я первый и последний раз рожден,

и потому меня нельзя под ноги класть. А утром даже статуи помяты.

Люблю, когда летают воробьи и гадят на подножные понятья

о равенстве, свободе и любви.

Кувалду утопили. Красный Серп себя на ощупь пробует: поспел ли?..

А я ни с кем, но я не против всех. Я признаю одно насилие – в постели.

(89?)

ВЛАДЫКИ И ДРУЗЬЯ

I

Кто бы ни был завтра на престоле – знаю, что меня окликнет: "Майна!" Прав не тот, кто прав – кто переспорит, прав не тот, кто прав – кто переманит. С дерзостью, мельчающей, как гравий, что колол вчера, попав в сапог, – огрызаюсь. Не грызу. Не граблю. И доволен тем уже собой. Норов мой далеко ускакал – облачные хляби нынче месит... Вам – держава. Мне – держать стакан. Я согласен бросить. Только вместе. Но устроен трудно человек – любит, чтоб во всем была натуга... Будто Пересвет и Челубей режут непрерывно в нем друг друга.

II

Почему мои единоверцы,

у прохожего спросив – который час – переводят и часы, и сердце на иное время, приручась. Потому что нет единоверцев. Есть тела – и ровно столько – вер слабых, будто собственное тельце, если перед носом хлопнет дверь. Языками выстланы престолы. Слово превратило Бога в пищу... До чего же воздух пересолен завистью к владыкам. Или нищим.

... все (и мы) любим, сочувствуем, сопереживаем и т. д. только тем, кто слабее нас, неудачливее. Но я о другом. Даже борьба за светлые идеалы (ваша) – это борьба за себя, а "светлые" – это отмазка (типа "революция 17-го – ля народа"). Человек никому не нужен. Исключения: 1. если он слабее тебя – чтобы почувствовать свою силу; 2. если он сильнее тебя и может помочь. Просто – человек – никому. Но это надо понять, иначе все наши стихи – это фигня. Упустил мысль: вы боретесь (т. е. отстаиваете, пишете, демонстрируете, митингуете, чаевничаете на кухне и т. д.), чтобы:

1. самоутвердиться (если не свергнуть власть, то добиться того, чтобы она заметила вас хотя бы отрицательно) 2. стать властью. Места-то просто человеку там нет.

24.01.90.

Ве... (зачеркнуто). Повсе... (зачеркнуто). Повеселело (с третьего раза написал это слово. Есть в "веселии" что-то от "виселицы", а?). А я сейчас "Бесов" перечитываю. Я сейчас Достоевского читаю, всегда з (за?) А в институте чуть с девятого этажа не свалился. Тогда мне представилось, что я князь Мышкин, Раскольников и Лебядкин одновременно. В Москве опять в заварушку попадал. Но приехал в штанах. Но было страшновато. Наткнулся в гостиничном кабаке на "орг.преступность". Заливал им о мифической гранате... Одним словом – бред. А у нас в районе повестки в военкомат рассылают. Говорят, для Баку. Черт возьми, действительно, ужас в стране творится. Что-то будет. Для себя решил, что лучше в тюрьму пойду, но не в Баку. Хватит стрелять, ка (как?) за этим ни стояли. Вообще-то, это тот случай, когда любое решение будет неверным: стрелять, чтобы спасти кого-то, убивая, давать жизнь... Многие афганцы клянутся и божатся, что, мол, хоть завтра в Афган или к черту на фиг, чтоб только с (?) А эта гаденькая мысль и у меня возникала. Автомат – и все вопросы решены... Поэтому я и стал радикальным непротивленцем (хе-хе) или пацифистом (радикалы – это которые на словах, я думаю так. А как припрет – так все слова побоку. Да если станет о жизни моего сына – что, я, автомат не возьму, что ли?) Вообще, дикое время. Мои негибкие мозги не успевают угнаться за ним и понять: что же такое в стране и с нами? Кем мы были и кем станем? И обязательно ли быть за кого-то? И самое фиговое, что ты тоже должен быть в каких-либо рядах, хотя бы не физически, так идейно. (Пиво продают – из окна увидел. Похмелиться страсть как хотца.)

08.02.90.

Добрался до дому еле живой, но еще дышал. Может быть, опять мне вернут паспорт, на остальное – плевать. Кстати, удостоверение в третий раз не выдадут (так говорил военком еще в прошлый раз). Так что я теперь не "афганец". Ну да ладно. Кстати, это особое состояние – жить без паспорта. Будто меня и нету. Ну и все об этом.

10.04.90. Я это к чему еще: до чего я аполитичный человек, но и меня в чем-то она (политика, или как там назвать...) коснулась: я, дурак, поверил на время! Теперь жалею об этом. Хотя – вру и кокетничаю: ничему я не верил. вру... Просто тоска такая... Дом.

а никого нет, только всякие мысли ходят из комнаты в комнату, только маятник нарезает время дольками, как лук режут...

Продолжение следует…