Мое ТМУ. Часть двадцать третья

– Здорово, – сказал я.

– Здорово, – ответил он.

– Вот, вернулся из отпуска.

– Отпуск, это хорошо. А почему вернулся к нам?

– Я курсант, мы у вас на стажировке.

– У нас есть курсанты, но они все на месте. Ты с какого корабля?

– С восьмёрки.

– Это шестёрка, восьмёрка рядом стоит.

Вахтенный на восьмёрке с интересом прислушивался к нашему диалогу, поэтому ему объяснять ничего не потребовалось. Он направил меня к дежурному по низам, который временно на одну ночь пристроил меня на свободную койку. Утром я встретился с нашими ребятами. Они за это время полностью освоились с корабельными порядками и теперь вводили меня в курс дела.

Поселили нас в самом большом кубрике – носовом. Вдоль бортов его были расположены рундуки, на которых спали матросы. Рундуки были покрыты ещё немецкими шикарными кожаными матрасами, которые днём откидывались к борту. Получалось что-то вроде дивана с жёстким сиденьем и мягкой спинкой. Белье убиралось в ящик рундука. Вторым ярусом были обычные корабельные койки.

Советский экипаж тральщика по количеству был меньше немецкой команды военного времени, поэтому все спали на стационарных спальных местах. Нам же пришлось спать на подвесных койках. Для этого на ночь ставились съёмные пиллерсы – вертикальные стойки с крючьями, на которые в три яруса подвешивались подобия брезентовых гамаков – это и были наши койки. По бокам койки имели по два конца (не дай Бог было назвать их верёвками), которые крепились к скобам на подволоке, не давая им перевернуться, что происходит иногда с гамаками. Вдоль боковин коек шли отверстия – шкаторины, окольцованные металлом. Внутри койки, естественно, были матрас, простыни, одеяло, подушка.

Когда дневальным по кубрику стоял кто-то из курсантов, ночным развлечением было у кого-нибудь из наших ребят отвязать концы, идущие к подволоку и зашнуровывать ими койку. Стоило только пошевелиться во сне, койка переворачивалась, но человек не падал на палубу, а, спросонья ничего не понимая, продолжал висеть лицом вниз, упакованный в койку, как в кокон. Не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Даже дать по морде за такую шуточку было невозможно, пока тебя не освободят. Оставалось только делать два дела одновременно: висеть и материться. Из-за последнего это развлечение и сошло на нет – у матросов не вызывали восторга рулады, которые громогласно выдавал несчастный подвешенный, среди ночи.

Высота кубриков была небольшая и я, при своём тогдашнем росте 185 см, первое время беспрестанно долбался головой то об плафоны, то о какие-то скобы и другие предметы, укреплённые на подволоке. Потом привык. Идёшь, не глядя, только голову наклоняешь то влево, то вправо.

По утрам в шесть часов по трансляции раздавалась команда:

– Команде вставать, койки вязать! – каждый из нас снимал свою койку с пиллерсов, одним из концов зашнуровывал ее, сворачивал в рулон и обвязывал вторым концом. Получался плотный круглый валик диаметром сантиметров шестьдесят и высотой около семидесяти.

После этого койки выносили на палубу, укладывали на банкет вокруг кормового зенитного автомата В-11 и накрывали брезентом. В боевой обстановке они должны были защищать орудийную прислугу от осколков. Может быть, это и было здорово в бою, но в мирной обстановке ложиться вечером в койку, весь день пролежавшую на морозе, радости было мало.

После подъёма, экипажи всех тральцов выходили на пирс делать зарядку. Вся Минная гавань голубела матросскими воротниками.

С матросами тральщика у нас установились хорошие отношения. Мы были вроде как моряки, к тому же не совсем салаги, и свои, таллиннские. Нам рассказывали, что перед нами стажировку у них проходили ребята из Горьковского речного училища. Над ними матросы подшучивали, и не всегда безобидно.

Я с собой на стажировку взял любимый томик Есенина. В те годы запрет на поэзию Есенина был уже снят, но издавали его мало, и купить было сложно. Среди матросов нашлось несколько любителей его поэзии, поэтому ко мне часто подходили, просили дать почитать. Это тоже способствовало установлению хороших отношений между нами и командой.

Кстати, в 1955 году я был в Питере и в какой-то местной газете, вывешенной на уличном стенде, прочитал некролог. В нем сообщалось, что в селе Константиново Рязанской области на восемьдесят каком-то году жизни скончалась мать русского поэта Сергея Есенина. Тогда ещё Есенина у нас не печатали, я слышал от мамы несколько его стихотворений, которые она знала наизусть, это было все, что я знал из его творчества. Кроме того, мне было известно, что он молодым повесился в таком далёком от нас 1925 году. И вдруг оказывается, что мать его все это время была жива, значит, и он мог дожить до наших дней. Сколько он мог бы написать ещё. Это было как-то неожиданно и произвело на меня большое впечатление.

На тральщике мы были направлены стажироваться в электромеханическую боевую часть – БЧ-5. Командир ее, молодой, улыбчивый старший лейтенант, назначил мне заведование – паровая рулевая машина. Я должен был изучить ее устройство и знать назубок инструкцию по обслуживанию. В конце стажировки мы должны были сдать зачёты по своему боевому посту. Командир БЧ-5 провел с нами несколько занятий по устройству котлов, паровой машины и вспомогательных механизмов тральщика. По всему этому оборудованию нам также предстояли потом зачёты. Кроме того, мы должны были принять на корабле военную присягу.

– Ну, чего ты пристал, видишь, не хотят с тобой бороться. Иди на бак (нос корабля) и борись там с якорем, сколько влезет, если силы некуда девать (якорь весил под тонну). Мы от таких ответов были в шоке, не могли себе представить, что можно так разговаривать с офицером. Но матросы только посмеивались над нами. На небольших кораблях дисциплина всегда была слабоватой, в отличие от больших.

Несколько раз боролся с Дубинюком наш Вовка Мизгирев, фанат борьбы, но он был намного легче Дубинюка и вскоре тот снова остался без партнёра.

Командира корабля, фамилия его была Маткович, с ударением на первом слоге, матросы уважали. Они рассказывали нам, что он югослав, во время войны партизанил в горах вместе с Тито. После войны его направили учиться в военно-морское училище в СССР.

Когда Сталин разорвал отношения с Тито, большая часть югославов вернулась на родину, но некоторые поверили обвинениям Сталина в адрес "югославских ревизионистов" и остались в СССР. Их у нас не преследовали, как это было с иностранцами в предвоенные годы. Наоборот, дали возможность служить.

Матковичу даже присвоили звание капитана 3 ранга, когда подошёл срок, хотя должность командира тральщика была капитан-лейтенантской. Да и по службе у него были послабления, кое-какие промахи, за которые наказали бы другого командира корабля, ему прощались. Но он был хорошим командиром, заботился о людях, команда это понимала и ценила. Не так уж часто матросы нахваливают своего командира.

Говорили, что Маткович рассказывал иногда, как он партизанил. Дисциплина у партизан была строгая. За нарушения было два вида наказаний: за несерьёзные – командир давал по морде, за серьёзные – расстреливали.

Дедовщины на корабле не было. Был всего один матрос, помню его фамилию – Турков, который служил по первому году, хотя по возрасту он был ровесником некоторых старослужащих. Но в армии и на флоте старшинство считается не по возрасту, а по годам службы. Поэтому салагой называли его и те матросы, которые были моложе его. У Туркова было самое непрестижное заведование – гальюн. Он и убирал его, и сжигал в котле использованную бумагу. Поэтому кличка у него была – "заведующий канцелярией". Иногда кто-нибудь из матросов делал ему замечание:

– Турков, ты чего у себя в канцелярии бюрократию развёл, весь гальюн бумагой завален. Иди, наведи порядок.

Турков бурчал что-то себе под нос, но шёл исполнять приказание старослужащего.

Распорядок на корабле был такой:

После подъёма и зарядки – завтрак и построение на развод на работы, которые назначал командир БЧ.

По идее, в 8:00 должен был бы быть подъем флага, он производится на всех кораблях ВМФ, но я не помню, чтобы у нас были построения на верхней палубе по этому поводу. Может быть, наш тральщик готовились резать, и он был уже списан из боевого состава флота.

Потом – проворачивание оружия и технических средств. Артиллеристы и минёры шли на палубу, где в течение часа дрожали на зимнем ветру, а мы спускались в машину и где-нибудь в укромном углу располагались на разосланных телогрейках.

В это же время проводись и ППР техники. Официально эта аббревиатура расшифровывалась так: планово-предупредительный ремонт. На флоте говорили проще: посидели, «поговорили», разошлись. Затем приборка, работы в машине.

На обед отводилось два часа. В кубрике устанавливали съёмные столы, бачковой бегал с бачком на камбуз за первым и вторым, тащил в чайнике компот. В то время в армии на обед давали чай, а на флоте компот. Так как на флоте служили на год дольше, чем в армии, солдаты злорадно шутили, что матросы служат лишний год за компот. На что в ответ слышали презрительное:

– Пехота, портянки подбери.

С обедом управлялись за полчаса, после чего все, кроме вахтенных укладывались спать. Полтора часа сна после обеда – "адмиральский час", это на флоте было святое дело... Мы, естественно, не возились с развешиванием своих коек, а опять забирались в машину и дремали там на телогрейках.

Потом снова какие-то работы до ужина, после ужина – личное время. Телевизоров тогда на кораблях не было. Иногда в самом большом – нашем кубрике крутили кино, проводили какие-то беседы, но большей частью каждый занимался, чем хотел. Играли в домино, шашки, шахматы. Как и остальных матросов, нас ставили в наряд. Службу несли мы дневальными по кубрику или рабочими по камбузу.

Особого энтузиазма наряд на камбуз не вызывал, так как утром нужно было встать на час раньше, растопить печку, благо угля на "угольщике" хватало, к обеду начистить картошки на весь экипаж. Правда, помогал кок. Зато, за завтраком, обедом и ужином перепадали далеко не худшие куски.

Удивило меня строгое корабельное правило: на тех, кто был в увольнении, или послан по каким-либо делам в город, в обед или ужин оставляли "расход". Но хранился расход всего два часа, после чего все безжалостно выбрасывалось за борт. Думаю, порядок этот очень приветствовали рыбы, обитающие в гавани.