Идолология и эстетик

 1   Отталкивание от противного  

Не то чтобы все стихи, которые А. Касымов публиковал в «Сутолоке», были совершенно профессиональными или, тем более, вдохновенными и нерукотворными. Скорее всего, касымовские авторы были просто менее зависимы от советской идеологии, от её реакционных стереотипов, насильственно насаждаемых в обществе идолов земной власти, идеалов, в жертву которым были принесены многочисленные человеческие жизни за время существования СССР.

Хотя уже в книге книг Бог Авраама отменил мерзость человеческогожертвоприношения.

Но исторический урок не был усвоен идеологами, так называемого, научного атеизма и коммунизма. Откат в «доисторические», дохристианские времена к идолам архаической веры следует назвать идолологией, стремившейся поглотить всю культуру в стране.

Во-первых. «Научный атеизм» в СССР вовсе не был ни атеизмом (в нормальном, нейтральном смысле слова), ни, тем более, научным. Он был насаждением «новой веры», «новым мифом» – как мы его уже назвали, «идолологией», абсолютизацией земной власти. И, под страхом наказания, предписывался всей культуре именно как новое слово в передовой советской науке. Но миф не может быть научным, он недоказуем, в отличие от научных истин, напротив, это – система верований. Если христианский миф – спасение человеческой души от смерти, постигшей тело, то идолология – это ад для человека уже при жизни (счастливы в аду только бесы). И если христианский миф, теология, истина о воскрешении Христа – это вера в спасительный исход человеческой жизни, в бессмертие души, то идолология – жуткий миф о жизни без истинной веры, без милосердия. Наука здесь не при чём.

Во-вторых. Двадцатый век – действительно век великих научных открытий.

И это имеет ограниченное, внешнее, техническое отношение к поэзии как виду искусства. Ведь наука оперирует общими понятиями. А любой научный термин есть условное обозначение научного объекта и без ущерба может быть заменён любым другим, таким же условным термином. Это – область «общих идей», которые, однако, настолько же и частные. И будучи частичными, идеи эти взаимно заменимы. Что мы и наблюдаем в истории науки (хорошо показал это Т. Кун в книге «Структура научных революций»). Общие понятия в науке – не универсальные, не особенные, не изначальные, как идеи в искусстве. Этим искусственная терминология отлична от искусных образов.

Только в искусстве поэзии (глубоко семантическом), особенно в лирике, ни одного слова заменить другим невозможно. Только воспроизвести все слова заново. Повторить неповторимое. Этим искусство отличается от науки.

Ни одна «окончательно» утвердившаяся идеология, тем более, безобразно чудовищная (идеология НКВД или Гестапо) не в силах сотворить божественного (неповторимого, только воспроизводимого) чуда из незаменимых ничем слов. Какой бы научной эта идеология самой себе ни казалась или ни была на деле. Она подвержена, к счастью, разрушению и замене. Иначе бы мы до сих пор служили фараону, оставаясь рабами.

Из всего сказанного выше следует, что ни одна идеология, в том числе «научный атеизм» (по сути своей идолология, раз допускались человеческие жертвоприношения ради достижения «светлого будущего»), ни самая передовая наука – не в силах написать ни одного гениального (выходящего за рамки своего времени) стихотворения. Потому что, как видим, в поэтическом искусстве дело состоит не в общих понятиях. Именно искусство поэзии ничем не заменимо. И без искусства слов нельзя понять любое другое искусство, прекрасное и само по себе. Поэзия напрямую связана с человеческим видом, человеком разумным. Поэтому поэзия – суть незаменимое смысловое средоточие и для любого другого вида искусства, менее семантического самого по себе (смыслового, понятийного). Поэзия, или искусство слова – есть искусство самого человеческого вида, без которого человечество обречено на несчастье и вымирание.

Наука, в отличие от искусства, не воспроизводит всю глубочайшую, внутреннюю специфику, всю особенность человеческого вида как такового, но обустраивает его внешнюю жизнь, облегчая, порой непосильные, условия существования человека. Чего переоценить невозможно. Но как не облегчай условия жизни обезьяны – человеком она не станет. Именно в силу её бессловесности – неразвитого языкового аппарата и отсутствия членораздельной речи, свойственной человеку.

Приведу пример, демонстрирующий уровневую разницу в человеческом отношении (наполнении, одушевлении и т.д.) между наукой и искусством. Известный советский поэт Леонид Мартынов – по образованию был математик. А поэт, живший за век до него, Александр Пушкин, «скучал» на уроке математики и писал стихи. Имея весьма живой нрав (будучи подсознательным математиком), поэт не особо любил эту несколько отвлечённую в рассудочность, казавшуюся ему недостаточной, в сравнении с поэзией, важную в научном отношении, дисциплину.

Зададимся сакраментальным вопросом: чьи же стихи лучше, важнее (полнее жизнью) для читателя, Мартынова или Пушкина? Ответ очевиден: Пушкина, а не Мартынова. Математики в стихах первого поэта – не меньше, если не больше.

Одной вычислительной способности, развитого отвлечённого рассудка недостаточно для написания стихов.

И теперь общая картина. Производство и поэтов, и поэзии в СССР было подчинено общей трудовой разнарядке и поставлено на поток, как любой другой механически производимой продукции. «Незаменимых у нас нет». Таков был лозунг строителей «светлого будущего». Отсюда и нелепый спор, который вышел в 60-е между физиками и лириками. Чтобы закончить его окончательно, добавим, в свете вышеизложенного: физик не может быть лириком, а лирик не должен быть физиком. Хотя оба в некоторой мере и то, и другое. Физик – плохой лирик, и наоборот. Слишком разные методы исследования, языки, разные реалии, разные цели и задачи. Физика – наука, лирика – искусство. Область пересечения их не абсолютна.

Советская идеология этого не понимала и не признавала. Поэтов перевоспитывали, наказывали, судили за тунеядство, залечивали в психиатрических лечебницах. Настоящих поэтов, разумеется.

Поэтическая номенклатура назначалась свыше органами идеологической власти. Это могли быть неплохие люди, образованные. Но не имеющие природного дарования и понятия о нём. Они получали все привилегии от государства, за проповедь идеологии «научного атеизма», в стихах, в том числе, часто искренне веря, что они уж точно знают – как надо писать, в отличие от тех, кого судили от лица строителей коммунизма, социалистической трудовой дисциплины – не «по гамбургскому счёту». А судили поэтов и писателей, талант которых действительно был от бога (реально, не номинально). Теперь это многим становится понятно.