«И дождь, и тьма, и выбор в ней»

Для философской лирики важны изменчивые условия жизни и неизменная проблематика человеческого бытия – метафизика, в пределе не зависимая от исторического периода существования. Отсюда и абстрактно-понятийные заголовки некоторых характерных стихотворений С. Воробьёва: «Исход», «Событья», «Перевертыши», «Апофеоз», «Межверье»… Поэт подбирает для выражения своей идеи основательные, емкие – «краеугольные» образы, объясняющие включенные в них мотивы.

Следует отметить языковую органичность поэтической платформы С. Воробьева. Словарь поэта не слишком богат, скорее он выверен привычной употребительностью используемых им слов и понятий в той микросреде, в которой поэт вырос.

Это не язык городской интеллигенции, но он же и не язык простонародья, которым бравирует иной незадачливый стилизатор, понимающий народность как сугубую узость и стилевую низкость миросозерцания, для которого все языковое небо сводится к веселой и немудреной побасенке: «Хорошо в деревне летом – / Пристает навоз к штиблетам». Это и не язык академических культурных слоев нашего общества.

У Воробьева – иное дело: уровень философского осмысления задан у него неким синтезом разговорного и литературного языка. И это не слишком широкий смысловой и понятийный слой городского словаря. Это собственно не столько философия (метафизика), сколько житейская мудрость или даже просто опытность. Ждать особого дерзновения или полета мысли читателю «Выбора во тьме» не приходится. Стихи Воробьёва рассчитаны на читателя, не задумывающегося о смысле жизни слишком сильно и глубоко.

Его стихи не для «индивидуалиста», дерзнувшего мыслить свободно и самостоятельно. Наш автор учитывает консервативный барьер общественного мнения.

Стилистика С. Воробьёва сильно окрашена в обычные советско-демократические середины XX века тона. Если перед нами и философ, то «из народа». Это значит, что мышление его укладывается в рамки коллективного сознания, в основном определённого местом и временем проживания автора из народа.

Так, например, поэт рисует покой: «Там, в темноте, в садах окраин / Покой жилищ как раз такой, / Какой хотел его хозяин – / Как трюм набит, как люк задраен, / И кол найдется под рукой…» Именно так, с многообещающим, если не угрожающим, отточием. Как видим, душа такого покоя отнюдь не благостная. Она вполне мужицкая, крестьянская, если не сказать, «классовая» и «кулацкая».

Воздержимся, однако, от социалистических вульгаризмов. Посмотрим на вещи шире и глубже. Все равно, получается, что «люк задраен и кол… под рукой». То есть такая, не вполне философская, замкнутость человеческого типа. Отражение тёмного, звериного начала в человеке.

Поэт продолжает начатый им ряд: «Плавучий домострой, шарада / Застенных драм с охраной псов, / Всеядность желваков и взглядов – / Я ваш на несколько часов!» Но, как видим, такой «покой» избирается лирическим персонажем только на недолгое время: «Любовник – со своею шашней, / Зверь – перед лезвием огней…/ И все мне на руку пока что – / И дождь, и тьма, и выбор в ней». Собственно это центральное стихотворение в большой подборке, озаглавленной как «Выбор во тьме». Оно и есть тот самый выбор, которым заканчивается процитированное стихотворение. Хотя собственно выбора в нём нет. «Выбор» здесь пока номинальный – только возможность чего-то иного. Какой выбор будет сделан во тьме – читателю до поры так и не станет известно. Быть может это будет возвращением к свету, а может быть, герой использует подручный кол, выходя к незваному гостю навстречу. Как знать?

Но добавим, что выбор может иметь место только в том случае, когда он сделан осознанно, а не импульсивно.

Вершиной философской классической лирики в русской поэзии справедливо считаются стихотворения Е. Баратынского и Ф. Тютчева (XIX век). Эти поэты к тому же были представителями духовной элиты тогдашнего общества, человеческой аристократией, уничтоженной революцией.

В результате октябрьского переворота и культурной революции вместе с аристократической составляющей русской литературы исчезли и её духовная глубина, и философская высота – вся та культура.

Оставшаяся же литература получила дикое – полунаучное, полумифическое, идеологическое (неэстетическое, контркультурное) толкование.

Сложный, утончённый, роскошный, могучий стиль вырабатывался русской классикой – Г. Державиным, В. Жуковским, А. Пушкиным, Е. Баратынским, Ф. Тютчевым, А Фетом… XIX века.

Случались, к счастью, и после революции удачные исключения. Такие, например, как поздний О. Мандельштам, Н. Заболоцкий, А. Тарковский и др.

Это случалось только тогда, когда поэтическая мысль находила в себе смелость и силы повернуться лицом ко всему Космосу мировой культуры – прочь от собственной идеологической провинциальности. Но нечасто кулик воспаряет над трясинкой родного болотца, чтобы лебедем лететь над лугами и горами в сказочное небо баснословной – и европейской, и вместе с тем родной, российской словесности и культуры.

Вторая часть книги С. Воробьёва состоит из двадцати пяти стихотворений.

Начинается она небольшим текстом, в котором состояние души традиционно сравнивается с картиной мира природы, с тьмой за окном и приближением грозы. О душе: «Как будто бурь не зная никогда, / Она опять, как перед первым взлетом, / Страшится не паденья из гнезда, / Но вся в порыве смуты безотчетной». Действие и пейзажность – характерные черты Воробьевской лирики. Пейзаж философичен: «Кто на болотах ищет брода, / Оценит пядь родной земли. / И не сойдет с ума. И в страхе / Не сгинет, проклиная путь…»

И в стихотворении «Воспоминание» поэт тоже осмысляет мир через образы природы, привычными для него средствами. Даже танец в «Свадьбе» – «…весь из тьмы и света», крайне общий символический образ. «Пламенные дебри! Темные распадки! / Высоки здесь думы. / Глубоки догадки». Автору не нужны литературная сложность и непривычность, обычно ему достаточно простой просодии, чтобы выразить свою мысль.

«Сквозь чернолесье буерака / За тихой вкрадчивостью шага / Ни зверь, ни птаха не слышны. / Там сон, там дебри им больны…/ Конца б не быть оцепененью, / когда б не близкая зима…/ И в лес стремится человек, / Захваченный преображеньем».

Когда б не рифмы, типа: «лысухе / духа», то слаженность порой достигала бы классического образца. Можно, однако, предположить, что стихи несколько вязнут во вторичной традиционности, повторности. Ощущение, что пейзажность подобного вида уже встречалась и в лучших стихах великих предшественников. Не выручают и стихотворные размеры, интонации, достаточно, впрочем, выверенные.

Уровень – выразительный и содержательный – поэзии С. Воробьева, при всех её достоинствах, в целом далеко не всегда превышает средний показатель.

И виновата в этом не только манера автора, ориентированная в основном на частотность современного ему русского словаря, употребительного в обычном окружении поэта, нацеленном в свою очередь на провинциальный, среднекультурный и привычный уровень массового носителя русского языка.

Скорее здесь ослаблена или слабо задействована другая сторона творческого процесса.

Индивидуализация, дерзновенный личный поиск – оставляют желать большего.

Уровень своего собственного художественного обобщения С. Воробьев не стремится довести до мирового культурного уровня. И это, разумеется, право нашего писателя. Но всё же поэту интересны и дороги особенности окружающего его национального народного быта.

Впрочем, по крайней мере один универсальный, шекспировский вопрос «Быть или не быть» в самом объемном в подборке стихотворении «Чернодушье» С. Воробьев все-таки рассматривает.

И оригинально решает его в пользу самоубийства, оправдывая и противопоставляя последнее – как благородную альтернативу убийству другого, принятому со времён культурного переворота в стране.

Напомним, однако, что с точки зрения религиозно-философской, как и простой арифметики, между убийством и самоубийством существенной разницы нет, в любом случае – умалилось бытие и кого-то не стало. И потом, самоубийство – суть только следствие «узаконенного» убийства… Так что пусть в поэта бросит камень тот, кто не жил в СССР, кто сам без греха.

Таковы «Ночь и выбор» в ней, описанные поэтом С. Воробьёвым.