Загадка Абая: величайший неизвестный поэт Казахстана. Часть восемнадцатая

В Тридцать восьмом слове Абай называет читателей «дети мои», и обращается к ним вежливо. Здесь нет нетерпеливого гнева и раздражения, которые так бросаются в глаза в других текстах (например, во Втором, Третьем, и Двадцать шестом словах). И когда «Абай» всё же подвергает критике группу людей, он делает это с мягкой насмешкой, а не сердитой руганью. Даже мишень его критики другая – не кочевники-казахи, а обманывающие их муллы. Мягкий, ласковый тон этого текста, и более сотни примечаний, объясняющих исламские понятия, создают впечатление, что этот текст писал мулла.

Разные голоса, говорящие в «Словах назидания», заставляют предположить, что их писали разные люди. Например, можно с уверенностью говорить, что Девятнадцатое и Двадцать девятое слова были написаны Аймаутовым – эти два прозаических текста представляют собой точные копии длинной статьи «О пословицах», рассуждения о социальных и философских аспектах некоторых казахских идиом, в том числе и слова мал, которую Аймаутов опубликовал в журнале «Абай» в 1918 году. Напротив, Слово 5 и Слово 6, вдохновлённые той же самой статьёй, были написаны другим автором, что видно из гораздо более сурового тона и цели доказать, что слово мал занимает неоправданно важное место в мыслях казахов.

Таким образом, «Абай» выступил в сталинском социалистическом Казахстане суровым критиком казахов-кочевников и популяризатором русской культуры. После 1953 года, в смягчившейся атмосфере постсталинского времени на горизонте появилась опасность, что однажды пропагандистская конструкция вокруг «Абая» может рухнуть. Букейханов, Байтурсынов, Дулатов и Аймаутов, первоначальные популяризаторы и возможные создатели текстов «Абая», были все казнены к концу 1937 года, а их имена были стёрты из истории. Жансугиров и Габбас Тогжанов, двое советских казахских учёных, исследовавшие историю текстов Абая и, возможно, знавшие правду о советском издании 1933 года, тоже были казнены к концу 1937 года. Но продолжали существовать многочисленные статьи и книги, опубликованные вышеупомянутыми людьми. Письменные свидетельства не были полностью уничтожены. Вследствие этого оставался риск, что где-то в будущем новое поколение учёных, умеющее читать арабское письмо своих казахских предков, сможет проследить историю текстов Абая через различные казахские газеты и журналы до стартовой точки – «Киргизской степной газеты». Один подобный инцидент произошёл в 1954 году, всего через несколько месяцев после смерти Сталина: Алькей Маргулан обнаружил двуязычную записную книжку, подписанную «А. К.», и содержавшую двенадцать стихотворений Абая, «переведённых графом Кудашевым». Заявление Маргулана, что он обнаружил записную книжку в архивах Российского Географического общества, с которым Букейханов поддерживал хорошие отношения на протяжении всей его жизни, было рискованным: осведомлённые редакторы и исследователи, находившиеся внутри советской пропагандистской машины, могли расценить его как попытку вновь произнести имя Букейханова. Хотя советские коллеги Маргулана восхваляли его открытие, доказывавшее, что уже в 1897 году такие русские востоковеды, как «граф Кудашев», пытались записывать тексты Абая, была вероятность, что где-то в будущем рискованное открытие Маргулана приведёт к новым откровениям, которые будут противоречить советской версии событий.

Чтобы сократить риск повторения подобного инцидента, в последующие годы было принято несколько контрмер. Во-первых, доступ к досоветским казахским источникам был строжайше ограничен и поставлен под контроль. Во-вторых, было сделано контроткрытие. Вскоре после открытия Маргуланом рукописи графа Кудашева, другие советские учёные обнаружили записные книжки человека по имени Мурсеит Бикиулы, предположительно личного секретаря Абая, который вскоре после его смерти переписал его стихи. Маловероятно, чтобы настоящим автором записных книжек был Мурсеит: вплоть до 1950-х годов, ни одна книга или статья не упоминала о Мурсеите или каком-либо другом секретаре Абая. Если принять во внимание, что содержимое записных книжек Мурсеита и издание 1933 года идентичны друг другу, вероятно, что записные книжки были рукописной черновой версией издания 1933 года. В этом случае можно предположить, что «Мурсеит» - не имя реального человека, а советское кодовое слово. Чтобы установить истину и определить, кто написал записные книжки Мурсеита, необходима международная команда независимых судебных экспертов.

Как бы то ни было, после открытия записных книжек Мурсеита у советских пропагандистов наконец было подтверждение, что все стихи и прозаические тексты, опубликованные в различных советских изданиях сочинений Абая, были аутентичны. Какие-либо дальнейшие исследования связей между «Абаем» и запретной историей казахского национализма прекратились на пятьдесят лет.

В постсталинские годы Абая продолжали прославлять как провидца, философа, выражавшего свои мысли в первую очередь через прозу и лишь отчасти через поэзию. Эти мысли цитировались повсюду: в школах и университетах, в книгах, журналах и газетах, на радио и телевидении. В разговорах и дискуссиях мысли Абая цитировались как высший из авторитетов, разрешающий любой спор. В числе наиболее часто цитируемых мыслей, по крайней мере в школах и в государственных средствах информации, были критические и негативные мысли о культуре казахов, порицавшие казахов на то, что они медленные, ленивые и завидуют друг другу.

Воздействие этих мыслей на самоуважение казахов, может быть, сложно поддаётся измерению, но от этого оно не становится менее реальным. По сей день казахи пытаются побороть комплекс неполноценности, привитый их семьям и сообществам в советские годы. Он может отчасти быть отражением травмы, вызванной опустошительным казахским голодом и продлившейся не одно десятилетие, но отчасти он может быть вызван и постоянным столкновением с суровой критикой, помещённой в уста поэта, которого казахов научили уважать больше, чем какого бы то ни было другого казахского писателя.