Загадка Абая: величайший неизвестный поэт Казахстана. Часть семнадцатая

. По общедоступной информации, стихи Абая были включены в список книг и учебников для публикации Наркомпросом Казахской АССР в 1927-1928 годы^[i]. Почему, в конечном счёте, стихи Абая в это время не были опубликованы – тоже вопрос, требующий дополнительных исследований. Возможно, причина в том, что и Ахмет Байтурсынов, и Миржакип Дулатов в предыдущие годы работали в академическом центре Наркомпроса Казахстана, и не прекращали усилий, чтобы сделать Абая самым выдающимся казахским поэтом. Но к 1928-1929 годам и Байтурсынов, и Дулатов, как и их собрат Жусипбек Аймаутов были провозглашены врагами государства и арестованы. К 1927 году Алихан Букейханов, создатель первоначального образа «Абая», и, вероятно, автор многих стихов Абая, был вынужден покинуть пост редактора казахского отдела Центроиздата и оказался под домашним арестом в небольшой московской квартире. Иными словами, маловероятно, чтобы кто-либо из первых популяризаторов Абая входил в комитет, принявший решение о превращении Абая в «национального поэта» Казахстана.

В книге 1933 года редакторскую работу осуществляли три писателя. Краткое предисловие написал Жароков, в то время работавший в издательстве «Казакстан Баспасы», но в скором времени ставший личным секретарём «национального поэта» всего Советского Союза – Джамбула Джабаева. Автором длинного предисловия был Ильяс Жансугиров, в то время член комитета по формированию первого Союза писателей Казакской СССР, первым председателем которого он впоследствии стал (и оставался вплоть до смещения и расстрела в 1937 году). Имя Жансугирова было напечатано на титульной странице издания 1933 года, но гораздо более маленькими буквами, чем имя того, кто, вероятно, был главным его редактором – Мухтара Ауэзова. Согласно титульной странице, Ауэзов был «составителем», но, возможно, его влияние было куда более значительным. Официально считается, что всё, что сделал Ауэзов – собрал произведения Абая, добавил к ним биографию (позаимствовав её из некролога 1905 года за авторством Букейханова) и два воспоминания об Абае, оставленные другом Абая «Кокпаем» и его сыном «Турагулом», которые Ауэзов, по его словам, записал ещё в 1924 году.

В отличие от Букейханова, Ауэзов пережил сталинские репрессии 1930-х годов. Но его действия после 1940 года заставляют предположить, что он не был в полной мере доволен той ролью, которую он сыграл в создании советской версии «Абая». В 1940 году Ауэзов опубликовал статью, в которой призывал будущих исследователей изучать жизненные условия казахов XIX века, чтобы лучше понять тексты Абая^[iii]. В последующие годы Ауэзов начал писать «Путь Абая», роман о жизни Абая, подчёркивая, что речь идёт о художественном произведении – хотя это не помешало советским пропагандистам выставлять роман Ауэзова фактической биографией поэта, и это неверное освещение продолжается и по сей день.

В издании 1933 года нелёгкая задача убедить читателя, что Абай, кочевник из феодальной культуры, был в сущности социалистическим поэтом, выпала Жансугирову. В своём длинном, 64-страничном предисловии, Жансугиров заявлял, что если анализировать сочинения Абая правильно, в соответствии с «марксистско-ленинской диалектикой», в них будут видны противоречия, которых можно ждать от писателя, бывшего продуктом феодальной культуры, но Абай выразил достаточно гнева и несогласия с кочевой жизнью, чтобы его можно было считать социалистическим писателем, который (как и аристократ Лев Толстой) верил в необходимость «классовой борьбы»^[iv]. Жансугиров неустанно повторял главный пункт, которому предстояло доминировать в советской пропагандистской картине на протяжении следующих пятидесяти лет: самой провидческой частью философии Абая была суровая критика его собственной культуры – феодальной, кочевой, казахской.

В некоторых стихах это идеологическое содержание предстаёт более отчётливо, чем в других. Например, стихотворение, опубликованное в издании 1933 года под названием «Лето», а прежде анонимно напечатанное в «Киргизской степной газете» в 1889 году, было отредактировано, чтобы соответствовать советским требованиям. Почти не может быть сомнений, что это стихотворение специально переписывали для советского издания 1933 года, потому что оно не было включено в собрание сочинений Абая, опубликованное в Ташкенте в 1922 году, возможно, Байтурсыновым. Стихотворение 1933 года содержало элементы социальной критики, отсутствовавшие в оригинальной версии 1889 года. Если стихотворение 1889 года изображало аул гармонично живущей общиной, версия 1933 года представляла его обществом, расколотым по классовому признаку (с нежеланными пастухами) и страдающим от бедности (голодный ребёнок, который просит мяса, старик, который надеется польстить баю и получить от него немного кумыса).

Новые стихи, например, повествовательная поэма «Вадим», были, безусловно, вставлены с целью соответствия идеологическим требованиям советской власти. Хотя её нарратив основывался на одноимённом романе Михаила Лермонтова, написанном в XIX веке, в идеологическом плане она вдохновлялась мифологией Слов назидания, выстроенной советскими пропагандистами вокруг Емельяна Пугачёва, предводителя русских крестьян в войне против их помещиков в 1773-1775 годы. Если царская власть клеймила Пугачёва как преступника и убийцу, советская пропаганда превратила его в национального героя. По крайней мере с 1928 года (когда Пугачёв предстал в роли героя фильма «Капитанская дочка») различные книги и фильмы прославляли его как вождя. Как мог кто-либо когда-либо всерьёз поверить, что кочевник-казах XIX века так сильно заинтересовался классовой борьбой между русскими крестьянами XVIII века и их помещикам, что написал об этом поэму?

С этой целью советские авторы и редакторы книги 1933 года сделали слово мал, казахское слово, обозначающее скот, главный источник здоровья и богатства кочевых семей, самым часто встречающимся из негативно окрашенных слов в прозаических текстах. Советское собрание сочинений Абая, изданное в 1933 году, стало, таким образом, первой казахской книгой, представлявшей мал проблемой, источником бед. Все прозаические тексты нападали на традиционную казахскую уверенность в важности выращивания скота, а особенно агрессивные нападки содержались в Слове 3, Слове 5, Слове 6, Слове 11, Слове 33 и Слове 44, где казахов, желающих держать скот, бранили за лень, жадность и испорченность.

Как мог кто-либо поверить, что кочевник-казах XIX века, который, согласно официальной биографии, всегда оставался верен кочевому образу жизни своей семьи и предков, мог подвергать свой народ такой критике? С такой необоснованной критикой могли выступать только идеологи, не имевшие ни знания, ни понимания того, что они критикуют. Как однажды объяснил антрополог Джек Уезерфорд, много лет изучавший кочевой образ жизни, кочевник не мог позволить себе быть ленивым: «Степной ребёнок натренирован на выживание и постоянное принятие важнейших решений. Каждое утро пастух выходит из гера [юрты – прим. перев.], смотрит по сторонам и выбирает маршрут в соответствии с дождём, который был на прошлой неделе, вчерашним ветром, сегодняшней температурой или тем местоположением, где через неделю должен находиться скот». Каждый день надо искать пастбище, но ищут его разными способами. Если дожди не приходят, пастух должен найти их; если трава здесь не растёт, пастух должен найти, где она растёт. Пастух не может оставаться на одном месте без движения и ничего не делать. Пастух вынужден выбирать новый путь каждый день, снова и снова»^[v].

В сущности, советские редакторы издания 1933 года даже не потрудились скрыть свои идеологические цели. Уже в самом первом прозаическом тексте, во Втором слове, кочевники-казахи описаны как низшие по сравнению с другими: «Смотрю на ногаев, они могут быть хорошими солдатами, стойко переносят нужду, смиренно встречают смерть, берегут школы, чтут религию, умеют трудиться и наживать богатства, наряжаться и веселиться. О просвещенных и знатных русских и речи нет. Нам не сравняться с их прислугой». Очевидно, что частью пропагандистского плана было заставить читателей-казахов стыдиться своих предков.

Даже когда редакторы заставляли «Абая» обращать свои мысли к чему-нибудь столь невинному, как традиционные спортивные игры (борьба, орлиная охота, охота с собаками), как в Слове 26, главной целью было заставить читателей-казахов испытывать стыд. Они заставили «Абая» говорить, что эти игры обеспечивали кочевникам-казахам не радость игры и досуга, но лишь ещё одну возможность хвастаться, «досадить друг другу, разозлить кого-нибудь». Как будто этого было недостаточно, редакторы заставили «Абая» зайти ещё дальше в своей критике всех казахов прошлых и нынешних времён: «У казахов нет других врагов, кроме самих казахов».

[i] Ағарту комиссариатының 27-28-ші жылғы бастыратын кітаптардың тізімі.// Жаңа мектеп 1927, 11-12 сандары.

[ii] «Талап» азаматы. Игілік іс. // Сары Арқа. 1917, 2-саны.

[iii] Әуезов М. Абай жайын зерттеушілерге. Шығармаларының елу томдық толық жинағы. Алматы, 2004. 15-том, 32-бет.

[iv] Жансүгіров I. Кіріспе. // Абай Құнанбайұлы. Толық жинақ. Қызыл Орда, 1933, 6-7, 16-17, 67-68 бет.

[v] Weatherford J. The Secret History of the Mongol Queens: How the Daughters of Genghis Khan Rescued His Empire. New York, 2010, p.161.