Судьба ведет от края к краю...Часть первая

К разрушениям поэт, его поэзия особенно чувствительны.

Иногда разрушения эти непереносимо-желанны. И тогда невозможные желания целого народа о своём благополучии совпадают со жгучими, не менее фантастическими, хотениями отдельных представителей, отделившихся от народа, с их личными представлениями о столь же недостижимом, в сущности, счастье.

Лучшее, что вошло в нашу жизнь с перестройкой – это иллюзия вседозволенности, обман и самообман, необоснованные надежды, либеральные законы и хитроумные попущения с целью получения сомнительной выгоды.

И второе, что радостно ошеломило тогда моложавого русского читателя, была подпольная литература. Барков, русские заветные сказки и блестящие матерные частушки. Иным из нас иногда даже казалось, что ничего лучше никогда написано быть не могло.

Впрочем, надо всеми ими гордо в самом своём смирении возвышался другой постмодернистский колос. То был, вы угадали, глубочайший интеллектуал, эрудит и бесподобная сатирико-лирическая умница – Венедикт Ерофеев, со своими «Записками психопата», «Фаней Каплан», «Записными книжками», способными развеселить даже негра преклонных годов и некоторыми (исключительно потрясающими) безвозвратно потерянными произведениями. Но более всего, конечно, известен он своей гениальной поэмой в прозе «Москва – Петушки».

Сбоку от него, по центру, твёрдо стоит в литературе писатель и просто интеллектуал-литературовед, такая же образованная умница, но другая, Виктор Ерофеев. Ещё с другой стороны был, наоборот, питерский изгой, внутренний эмигрант, грустный пересмешник и весёлый нытик Сергей Довлатов. Искренний и правдивый мастер классически психологического, по-чеховски интеллигентского рассказа. С. Довлатов-рассказчик был мягкий, человеколюбивый страдалец, отравившийся современной человеческой комедией, в которой являлся невольным участником. Отравился фальшивой жизнью официального Петербурга наповал – даже больше, чем дешёвым пойлом, ценимым в аристократических кругах любого городского дна в то сказочное для страны время. И заграница ему не помогла. Тамошняя гадость диссидентско-обывательской «жизни» литераторов, вероятно, и добила его окончательно, пуще изысканного русского советского сплина. Себялюбивый Лимонов, ознакомившись с русской эмиграцией в Париже, просто решил мстить. Он возненавидел буржуа, вернулся в Россию и сделался революционером. Конечно, это была и тактическая, и экономическая хитрость с его стороны. Он научился этой игре в Революцию у французских интеллектуалов. Но отыграл он её по-своему честно.

В последней свой небольшой книжке «Блеск и нищета русской литературы» уже эмигрант русский писатель Сергей Довлатов словно пытается оправдать для себя самого превосходство рыночных отношений на Западе. Читатель видит, что пример Америки выгодно отличается от политической цензуры в СССР. Но читатель также видит, что и от рыночной американской беллетристики русский писатель, с его высокими гуманистическими и «устаревшими» чеховскими, тонкими и духовно зрелыми ценностями, не в большом восторге. Тупость и грубость предпочтений неинтеллигентного массового читателя-американоида чувствуется, не слишком радует С. Довлатова. И тогда С. Довлатов как бы даже наговаривает на себя, пытается оправдать Америку. Вот она, интеллигентность, вернее, аристократизм чуткой души человека в мире животного капитализоидного чистогана и щенячьей борзости недалёкочеловеков, – в стране детской, безудержной похоти и обезоруживающего своей искренней банальностью гомоноидного эгоизма.

Что же дальше?

Сорокин-Пелевин-Ерофеев по праву занимают плотно функциональную экономическую нишу и в современной русской литературе. Они успешно доят корову непатриотического интереса идеологически независимого современного читателя. Играя по-прежнему на либерально-демократических полуценностях.

Ну, автор гениальных и народных «Москвы – Петушков» так же, как высокий и тонкий мастер-интеллигент Сергей Довлатов, отдали всё своей литературе вместе со своими концами. Они и почили навеки один за другим в один даже 90-й год. Но они и писали не для дешёвой популярности или дорогих денег и красивой жизни. Теперь, по смерти своей, по словам поэта Георгия Иванова, и они «Со всякой сволочью на ты». Вернее, наоборот, она – с ними. Кураторы и дилеры на них откровенно делают деньги. Даже я пишу о них. Что же говорить о больших бабках?

(Тут надо упомянуть русского писателя Сашу Соколова, великолепного и непревзойдённого стилиста, одобренного даже В. Набоковым.)

Юз Алешковский, в отличие от другого русского писателя Андрея Синявского, тоже успешно, хвала Аллаху, приспособился к жизни в эмигрантской среде. А вот А. Синявский, подобно С. Довлатову, напротив, не вынес лицезрения второго, заграничного зла. Посмотрел на него и быстренько умер. Первое зло было – режимная советская идеология и отсидка за свою литературу. Зло второе, едва ли не худшее – диссидентская ненависть антисоветской эмиграции к русской культуре вообще, с которой он столкнулся, выехав на Запад после своего заключения.

Тут нужно добавить, что эти трое, Синявский, Довлатов и Вен. Ерофеев – были истинно народный, аристократический тип русского писателя. А не просто умные, расчётливые, изысканные краснобаи, типа Пелевина или Сорокина. Оппозиционные и людоедские (злобно настроенные, ограниченные) силы со всех сторон пожирают таких, как они, везде – и в России, и за рубежом. Ибо весёлая, нечистоплотная грызня за своё превосходство (писательское, человеческое и т. п.) над другими – похоже, проникает всюду. Везде, как писал В. Войнович, главным (если не единственным) остаётся денежный и статусный вопрос неутолимого человеческого тщеславия о «Шапке».

Ну, и, наконец, Лимонов-политик оставил своё революционно-патриотическое наследие русской оппозиции в лице Захара Прилепина. Лимонов всегда будет читабелен для горячей молодёжи, знаю по своему опыту. (И ещё – для расчетливой оппозиции.) Ибо, как справедливо сказал Ибсен: «Молодость – это возмездие».

Я перечислил не всех писателей переломного времени. Наиболее значимых из советских – для меня в своё время. Так, например, Аксёнов остался несколько в стороне. Да многие другие. Их тьма.

И вот, здесь меня интересует больше поэзия (и в узком смысле слова тоже), чем проза. Поэзия как частная жизнь человека и как личная его вера – существование по обе стороны бытия. Как полноценное существование человеческого духа вообще. Поверх барьеров истории или социума. Такое удаётся редко любому честному художнику слова. Чего ни Довлатов, ни даже Венедикт Ерофеев, с его более глубоким проникновением в суть вещей, сделать не могли, поскольку были прозаики.

Границы прозы, искусства и орудия их творчества, этого им не могли позволить. Эту возможность, может быть, вполне даёт только поэзия (отчасти роман). Только в ней является гармония на всех (в том числе, ноуменальном и интеллигибельном) уровнях всеобщего и частного охвата материала. Только поэзия способна на такой радикальный шаг в искусстве. Только в ней форма с содержанием слиты в единое целое (идеально-материальное). Поэтому и читателей прозы поэзия отталкивает. Поэзии не хватает, на их вкус, занудства, по-другому избыточности, в виде общепонятного всем прозаикам, излюбленного, пресловутого рассказывания историй. Но в абсолютной красоте и гармонии именно поэтической формы и заключается поистине революционная Традиция, передаваемая от века из глубины мифа через все новые научные теории и открытия. Есть эпохи БАЗАРА и эпохи СЛОВА. На рынке и словами торгуют.

Поэтическая Традиция обновляется время от времени вместе с духом эпохи. Проза поневоле ограничена феноменальностью, посюсторонностью, сиюминутностью человеческого бытия. Историей, как правило, косной, её бытом по преимуществу. Это даже достоинство прозы. (Не случайно Лимонов, поэт в душе, занялся политикой.) Только поэзия – суть созидание истинно нового (полного) мира для человека – здесь и сейчас, уже в самой косной истории. Поэтическим СЛОВОМ всё преображается.

Абсолютная свобода поэзии от людоедской истории и позволяет сделать новый уникальный шаг человеку в будущее.

Отчасти по тому же самому свойству мы узнаём и великую прозу – Толстого или Достоевского, например. Один из лучших прозаиков начала ХХ-го века, величайший стилист Ю. Олеша тоже трепетно преклонялся перед поэзией. (Читай его «Ни дня без строчки».) Он и сам был неплохой сочинитель стихов. Толстой, конечно, был тоже поэт (в душе), но не вполне. Поэтому и ругал в сердцах и сгоряча поэтов. Всё из своего сердитого, ворчливого толстовского самолюбия, которое целиком сливалось у него с правдолюбием, не оставляя необходимого зазора для воздушной, невесомой, небесной гармонии сплошных стихов. («Ай, да Пушкин, Ай, да сукин сын!»). Не зря же Толстой придумал такое «подходящее» сравнение для поэзии и прозы, как хождение или танцы за плугом. Наоборот, Достоевский, равно Гоголь – Пушкина здраво так просто боготворили. Тогда ещё прозаики имели, случалось, великие души, не отпавшие от поэзии вполне, и сами знали, откуда она свалилась на нашу грешную Землю и в литературку. Гоголь попробовал в поэзии свои силы и хорошо знал пределы поэзии и прозы. Потому как сам оставался в душе (я повторяю это словосочетание сознательно) поэтом.