Размышления о жизни и творчестве Ивана Бунина. Часть девятая

Владимир Владимирович Маяковский родился в семье лесничего Владимира Константиновича Маяковского 19 июля 1893 года в Багдати, Кутаисской губернии.

Публицист Александр Квиток обнаружил самое длинное предложение у Бунина, оно связано с воспоминаниями о Маяковском – привожу здесь:

«… Требовалась «фабрикация людей с материалистическими чувствами», а для этой фабрикации требовалось всё наиболее заветное ему, Ленину, и его соратникам и наследникам: стереть с лица земли и оплевать всё прошлое, всё, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь самое окаянное богохульство, – ненависть к религии была у Ленина совершенно патологическая, – и самую зверскую классовую ненависть, перешагнуть все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении РКП, неустанно воспевать «вождей», их палачей, их опричников, – словом, как раз то, для чего трудно было найти более подходящего певца, «поэта», чем Маяковский с его злобной, бесстыдной, каторжно-бессердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить всё то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лживые восторги перед РКП и её главарями, свою преданность им и ей».

Не забыл Бунин и про Америку обруганную поэтом:

«Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидевшему золото, – Горький уже много лет тому назад свирепо назвал Нью-Йорк «Городом Желтого Дьявола», то есть золота, – он, Маяковский, золото тоже должен был ненавидеть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:

Далее Бунин указывает: «С какой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспевал РКП:

И Бунин пишет, вожди требовали, чтобы писатели вступали в партию.

«Так называемая «свобода творчества» есть барский анахронизм. Писатели должны непременно войти в партийные организации».

«…И вот Маяковский становится уже неизменным слугою РКП (Российской Коммунистической Партии), начинает буянить в том же роде, как буянил, будучи футуристом: орать, что «довольно жить законами Адама и Евы», что пора «скинуть с корабля современности Пушкина», затем – меня: твердо сказал на каком-то публичном собрании (по свидетельству Е.Д. Кусковой в ее статьях «До и после», напечатанных в прошлом году в «Новом Русском Слове» по поводу моих «Автобиографических заметок»):

“Искусство для пролетариата не игрушка, а оружие. Долой «Буниновщину» и да здравствуют передовые рабочие круги!”»

Умер В. Маяковский в Москве 14 апреля 1930 года.

Как в воспоминаниях пишет Бунин – Борис Пастернак обратился к его загробной тени с намеком на что-то даже очень возвышенное:

Твой выстрел был подобенЭтне в предгорье трусов и трусих!

«Максимилиан Волошин в своих стихах, как и многие поэты дореволюционной и революционной эпохи, сочетал эстетизм, снобизм символизм и увлечение европейской поэзией конца ХIХ и начала ХХ века», – начинает вспоминания Бунин и тут же пишет: «… был у него и другой грех: слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции».

У Бунина сохранились записи самого Волошина:

«Не знаю, что интересно в моей жизни для других. Поэтому перечислю лишь то, что было важно для меня самого.

Я родился в Киеве 16 мая 1877 года, в день Святого Духа.

События жизни исчерпываются для меня странами, книгами и людьми…»

Знал Бунин Волошина долго до последних встреч в Одессе, но не близко – пишет он и дальше, описывает их первую встречу: «… Помню наши первые встречи, в Москве. Он уже был тогда знаменитым сотрудником «Весов», «Золотого руна». Уже и тогда очень тщательно «сделана» была его наружность, манера держаться, разговаривать, читать. Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, невзирая на пенсне, ловко сделал нечто довольно живописное на манер русского мужика и античного грека, что-то бычье и вместе с тем круторого- баранье...» и тут же продолжает: «… Пожив в Париже, среди мансардных поэтов и художников, он носил широкополую черную шляпу, бархатную куртку и накидку, усвоив себе в обращении с людьми старинную французскую оживленность, общительность, любезность».

И когда большевики стали совсем свирепствовать, убивать и засыпать землей – пишет Бунин и продолжает: «… Кем надо было быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистически закатывать по этому поводу под лоб очи? А ведь Волошин бряцал:

Носят ведрами спелые гроздья,Валят ягоды в глубокий ров...Ах, не гроздья носят, юношей гонятК черному точилу, давят вино!»

Бунин недоумевает: «Чего стоит одно это томное «ах!». Но он заливался еще слаще:

Вейте, вейте, снежные стихии,Заметайте древние гроба!

То есть: канун вам да ладан, милые юноши, гонимые «к черному точилу»! По человечеству жаль вас, конечно, но что ж поделаешь: ведь убийцы чекисты суть «снежные, древние стихии»:

Верю в правоту верховных сил,Расковавших древние стихии,И из недр обугленной РоссииГоворю: «Ты прав, что так судил!»Надо до алмазного закалаПрокалить всю толщу бытия,Если ж дров в плавильне мало, –Господи, вот плоть моя!»

В завершении Бунин указывает, что Волошин был вполне вменяемым:

«… Страшней всего то, что это было не чудовище, а толстый и кудрявый эстет, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать. Почти каждый день, бывая у меня в Одессе весной девятнадцатого года, когда «черное точило», – или, не столь кудряво говоря, Чека на Екатерининской площади, – весьма усердно «прокаляла толщу бытия», он часто читал мне стихи насчет то «снежной», то «обугленной» России, а тотчас после того свои переводы из Анри де Ренье, потом опять пускался в оживленное антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:

– Максимилиан Александрович, оставьте все это для кого-нибудь другого. Давайте лучше закусим: у меня есть сало и спирт.

И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он, несчастный, голодный, сало, совсем забывши о своей пылкой готовности отдать свою плоть Господу в случае надобно».