Размышления о жизни и творчестве Ивана Бунина. Часть четвёртая

Отец у Куприна был военный врач, благодаря чему Александр Иванович попал в кадетский корпус, затем Александровское училище. А после – недолгая служба офицером на русско-австрийской границе. Дальше кем только не был Куприн; он сменил много профессий. Мать Куприна была по происхождению княжной с какой-то татарской фамилией. Сам Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одно время он даже ходил в какой-то цветной тюбетейке. Бывал в ней даже в гостях и ресторанах. Сядет в ней так широко и важно. И особенно при этом сильно щурил глаза – прям хан настоящий.

«Я поставил на него ставку, пишет Бунин, – тотчас после его первого появления в «Русском богатстве», и потому с радостью услыхал однажды, гостя у писателя Федорова в Люстдорфе, под Одессой, что к нашим сожителям по даче Карышевым приехал писатель Куприн, и немедля пошел с Федоровым знакомиться с ним. Лил дождь, но все-таки дома мы его не застали, – “он, верно, купается”, – сказали нам. Мы сбежали к морю и увидали неловко вылезающего из воды невысокого, слегка полного и розового телом человека лет тридцати, стриженного каштановым ежиком, близоруко разглядывающего нас узкими глазами. “Куприн?” – “Да, а вы?” – Мы назвали себя, и он сразу просиял дружеской улыбкой, энергично пожал наши руки своей небольшой рукой (про которую Чехов сказал мне однажды: “Талантливая рука!”)».

После знакомства Бунин с Куприным быстро подружились. В Куприне тогда веселости и добродушия было много – вспоминал Бунин. При этом Куприн рассказал Бунину, как все это время жил после военной службы, Вначале жил и охотился в Полесье, а потом, как он много сменил профессий и места работы. Как он мыкался в трущобах, и затем за гроши писал всякие гнусности для одной киевской газетенки. …Отвечая на вопрос… «Что я пишу сейчас? Ровно ничего, – ничего не могу придумать, а положение ужасное – посмотрите, например: так разбились штиблеты, что в Одессу не в чем поехать...» И добавляет: «…хорошо меня приютили…, а то бы хоть сейчас красть...». Бунин приставал тогда к Куприну, чтобы тот что-то написал, хотя бы ради заработка… «Да меня же никуда не примут», – жалостливо скулил он в ответ.

Бунин тогда объявил: – «Я хорошо знаком с Давыдовой, издательницей «Мира божьего» (Александра Аркадьевна Давыдова, издатель «Мира божьего» – авт.) – ручаюсь, что там примут». – «Очень благодарю, но что же я напишу? Ничего не могу придумать!». «Вот вы служили, знаете солдат. – подбодрил Бунин. – Напишите, как стоит солдат на часах, скучает, вспоминает деревню.

– Но я не знаю деревни, – возразил Куприн.

– Я знаю, я помогу, – успокоил его Бунин».

«Так и написал Куприн свою «Ночную смену», – пишет Бунин, – которую мы послали в «Мир божий», потом еще какой-то рассказик, который я немедленно отвез в Одессу, в «Одесские новости», – сам Куприн почему-то «ужасно боялся», – и за который мне удалось тут же схватить для него двадцать пять рублей авансом. Он ждал меня на улице и, когда я выскочил к нему из редакции с двадцатипятирублевкой, глазам своим не поверил от счастья, потом побежал покупать себе «штиблеты», потом на лихаче помчал меня в приморский ресторан «Аркадию» угощать жареной скумбрией и белым бессарабским вином... Сколько раз, сколько лет и какой бешеной скороговоркой кричал Куприн мне во хмелю впоследствии:

– Никогда не прощу тебе, как ты смел мне благодетельствовать, обувать меня, нищего, босого!»

Далее Бунин упоминает, что у Куприна были периоды, когда они встречались в Одессе, и тот опускался все больше, и больше; дни проводит то в порту, то в самых низких кабаках, ничего не пишет и никем не интересуется, кроме портовых рыбаков, цирковых борцов и клоунов. Куприн тогда часто говорил, что писателем стал совершенно случайно, хотя потом сам со страстью, даже сладострастием предавался смакованию всяких острых своих художественных наблюдений

«Странно вообще шла наша дружба – пишет Бунин, – в течение целых десятилетий: то бывал Куприн со мной нежен, любовно называл Ричардом, Альбертом, Васей, то вдруг озлоблялся, даже трезвый: «Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей изобразительности в глазах рябит. Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а кроме того, отлично верхом ездишь. Помнишь, как мы закатывались в Крыму в горы?».

Дальше Иван Алексеевич пишет: «…. В жизни Куприна, вдруг, выступил резкий перелом: он попал в Петербург, вошел в близость с литературной средой, неожиданно женился на дочери Давыдовой, Марии Карловне, в дом которой я ввел его, стал хозяином «Мира божьего», потому что Давыдова умерла через несколько дней после того, как он совершенно внезапно сделал предложение ее дочери, жить стал в достатке, с замашками барина, все больше делаясь своим человеком и в высших литературных кругах, главное же, стал много писать и каждой своей новой вещью завоевывал себе все больший успех. В эту пору, он написал свои лучшие вещи: «Конокрад», «Болото», «Трус», «Река жизни», «Гамбринус»... Когда появился его «Поединок», слава его стала особенно велика...»

Уже в иммиграции, в Париже, они были соседями и жили в одном доме. Куприн жил со второй женой Елизаветой Морицовной Гейнрих, и со слов Бунина в те времена тот очень много пил…

«Много лет спустя, вспоминает Бунин, – приехав с юга, я как-то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза. Как-то я получил от него открытку в две-три строчки, – такие крупные, дрожащие каракули и с такими нелепыми пропусками букв, точно их выводил ребенок... Все это и было причиной того, что за последние два года я не видел его ни разу, ни разу не навестил его: да простит мне бог – не в силах был видеть его в таком состоянии».

В 1937 году по приглашению правительства СССР Куприн вернулся на Родину. Бунин узнал об этом из газеты, в поезде по возвращении из Италии. Дальше Бунин пишет: – «Никаких политических чувств по отношению к «возвращению Куприна » я, конечно, не испытал……… Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше.»

Чем же был близок Куприн для Бунина. Об этом он пишет в завершении своих записок:

«– Перечитывая Куприна, думая, между прочим, о времени его славы, вспоминаю его отношение к ней. Другие – Горький, Андреев, Шаляпин – жили в непрестанном упоении своими славами, в непрерывном чувствовании их не только на людях, на всяких публичных собраниях, но и в гостях, другу друга, в отдельных кабинетах ресторанов – сидели, говорили, курили с ужасной неестественностью, каждую минуту подчеркивали избранность своей компании и свою фальшивую дружбу этими к каждому слову прибавляемыми «Ты, Алексей, ты, Леонид, ты, Федор...», а Куприн, даже в те годы, когда мало уступал в российской славе Горькому, Андрееву, нес ее так, как будто ничего нового не случилось в его жизни. Казалось, что он не придает ей ни малейшего значения, дружит, не расстается только с прежними и новыми друзьями и собутыльниками вроде пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали ему, казалось, одно – уже полную свободу делать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух сторон свою свечу, посылать к черту все и вся».

Умер Александр Иванович Куприн в Ленинграде 25 августа 1938 года.