О поэзии и графомании. Часть вторая

Иногда, впрочем, миловидные, как Мария Арбатова. И добро бы боролись они против насилия над интернациональной (или национальной) женщиной. Но они предусмотрительно восстали против основ самого миропорядка, скажем либеральнее, самой гармонии отношений человеческих. Библию они то ли вовсе опровергают, то ли толкуют по-своему – иногда понятно, часто нет. Кончается тем, что в борьбе за свою свободу, женщина в лучшем случае презирает мужчину. Чаще просто ненавидит его. Очаровательно. Видимо, сами они чувствуют это безобразие как справедливое историческое возмездие, и поэтому бывают остро счастливы в мгновенном своём забытьи. Если ты мужчина, даже завалящий, ты не имеешь шансов на ихнюю благосклонность. Видимо и это установление справедливости за всё мужское насилие на земле. Мужчина – значит, виноват. Я боготворю женщин и уважаю их человеческое достоинство (каюсь в своём ненасильственном сексизме), но мне хотелось бы ещё и нормального понимания между нами. Не предвзятого подозрения и всей исторической ненависти, которой, боюсь, я не заслуживаю.

Пытаешься объяснить себе такое отношение и понимаешь, что научившись у подонков мужского пола, у своих «оппонентов», безмозглой жестокости обращения крайние феминистки возненавидели весь мужской род как именно уголовный. Хотя бы потенциально… Не считаясь с презумпцией.

Я говорю об этом феномене феминистического нигилизма или фашизма, потому что он – тоже явление современной графомании, в противоположность истинному искусству, с которого я начал эту статью. В противоположность искусству поэзии А. Яковлева, в которой автор боготворит не только своё желание женщины, но и саму женщину. Хотя она, женщина, его, может быть, бросила, когда с ним случилось несчастье. И, может быть, даже правильно, что бросила, речь сейчас не об этом… Что ж, остались удивительные стихи для вечного искусства. Не удержусь, чтобы не привести одно.

Стихи – просто гениальные. А поэт в жизни бывал не всегда пай-мальчик, это правда. Но это была его личная жизнь, его ошибки, его за них расплата… Но вот стихи эти – всеобщее культурное достояние читателя на все времена. Так стоило оно того или нет? Утилитарист, скажет, нет. Ведь стихи нельзя выпить или съесть.

Я не пытаюсь заранее дать общие рецепты на все случаи жизни, их нет (как бы иногда ни казалось, что – есть). Поэтому все обречены ошибаться. Нельзя сказать: веди себя так-то и будешь большим (плохим и т. д.) поэтом, отнюдь. Алкоголиков и трезвенников – хоть пруд пруди, а стихов, которые бесконечно дороги и «питательны» для продвинутого читателя (а читатель порой двигается и даже продвигается) немного.

И женственность противостоит мужененавистничеству – пример, удивительная любовная лирика уфимской поэтессы Светланы Хвостенко. О ней и её творчестве я тоже писал. Любовь к мужчине в её стихах доходит до восхитительной самоотверженности и его обожания, без чего и не бывает подлинной любовной лирики (и любви). Для вражды же достаточно повода и дурного характера.

Но вернёмся к стихотворению А. Яковлева. «Отзвенели будто вешние / Капели…»

Кто не слышит этой элегантной музыки неудержимо сначала всё увлекающей и ввинчивающейся в глубину и вселенскую бесконечность, а потом выстреливающей и блестяще извергаемой, гулко-звонко выплёскивающейся мелодией, как вулкан или цунами, – тот пусть читает другого – какого-нибудь хорошего – поэта. Например, Веру Полозкову или Эдуарда Асадова, или даже Евгения Евтушенко. А здесь виртуозно «прописана» сама стихия – с её неотразимой, необузданной, но, тем не менее, гармонией восхитительной, музыкой сфер. Капель здесь превращается во множество разбегающихся Вселенных, в стихию Воздушного взрыва или порыва такой силы, что удивительно, как справляется с ней поэт, как удерживается он в пределах земной орбиты, с которой его срывает и уносит... Это уже не литература, а высшая, божественная реальность, трансцендентный Ветер. Сама трагическая лирика, собственной персоной. И сущность её – одержимость иными мирами, силами, существами, видами, звуками. Космическими запахами, буквально. Кто обонял их, в минуты прозрения, интеллектуального просветления на грани напряжения всех сил (когда изменяется сама природа вещей) – тот знает, о чём я говорю. И в то же время – это всего лишь только «фонари на весенней набережной». Как сейчас вижу её – в любое время года. Окно, за которым я некоторое время жил, как раз и выходило прямо на эту набережною и – далее – на реку и гору, тающую в индевелой вечерней дымке таинственно переливающимися, свежими, цветными огоньками.

Не объяснить красоту этого стихотворения мирному и достойному обывателю – он не чувствует стихов. В них нет для него никакой выгоды и пользы. Поэтому он и равнодушен к ним. И он прав по-своему. Но пусть сегодняшний чиновник поостережётся судить поэта по своим (или новым, не писанным людьми) законам, он рискует навлечь на себя кличку чиновничьей «черни», погубившей немало талантов на веку. Так говорил А. Блок на торжестве в честь А. Пушкина в 1921. Так можем сказать и мы, русские поэты, сегодня. Тут я напоминаю о «тайной свободе», без которой нет святого искусства и великой поэзии, которую завещали нам Пушкин, Лермонтов, Блок и другие гении русской и европейской литературы…

Но я отвлёкся от досадной путаницы в феминизме. От незаконного сведения им насилия к природе мужского пола. Это, в общем-то, клевета на человека и его природу. Насилие может быть любого пола, потому как оно не имеет человеческого сердца и безразлично к чужой боли – потому противозаконно.

Итак, разделавшись с духовной аристократичностью в искусстве и аристократической интеллигентностью в нём, возникает – в своём дальнейшем, бесконечном падении вкуса – массовое, конвейерное производство артефактов. В русской литературе, в том числе.

Но и штучное, индивидуальное, высокохудожественное производство, к счастью, тоже никуда не делось.

И ещё раз, чтобы закончить мысль.

Искусство – выше (целостнее) ремесла (даже мастерства, социальных навыков), оно требует всего человека (по справедливой латинской пословице). Не какую-то его крайнюю часть, озлобленную феминку или мужчинку-насильника. Но – свободную человеческую личность, состоящую из двух равноценных, сбалансированных в высший ранг (в поэта/творца), начал – мужского и женского. Высокие технологии и электронная машинерия сегодня – нам в помощь, полезны и нужны. Но они не заменят (и не должны) обществу зрелой человеческой личности, золотых рук и сердца. Всегда в дефиците – свободные творческие индивидуальности, с их неординарным видением мира.

Посредственные стихи штампуются всей своей массой, иногда большими группами людей, как в советское время, в котором было много хорошего.

Но самобытные стихи пишутся личными нервами и кровью духа отдельных индивидуумов – зрелыми личностями. В этом есть своя закономерность, о которой Пушкинский Моцарт, как бы невзначай, напоминает Сальери, хорошему, очень прилежному композитору, своему завистнику. Убивает ведь зависть, а не яд (или она и есть – яд, который умница-Моцарт постоянно чувствует, как «людские» выделения, как гнусную неискренность в отношении к себе).

Моцарт, однако, говорит Сальери, восхищённому его реквиемом: «Когда бы все так чувствовали силу гармонии… Но нет, тогда б не мог и мир существовать. Никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни, все предались бы вольному искусству… Нас мало избранных…»

Сальери именно не чувствует себя избранным, поэтому втайне он и ненавидит Моцарта. Он чувствует его превосходство, но полагает, что это простая несправедливость, а не дар богов. Но именно эта «несправедливость», или дар, и есть существо искусства, отличного по природе от ремесла. Ремеслу все обучаются в меру своего дарования. Но сам талант воспламеняется только искрой божией. От гениальности, которая суть дух, веющий по своему усмотрению, где угодно, не спросясь ни у кого, не очень-то порой нуждаясь даже в приличиях. Однако и вульгарностью это дуновение назвать нельзя… Если бы всё было так просто, как у графомана.

Поделки плохих авторов или слабые подражания удачным образцам не так уж сильно отличаются друг от друга.