Новая Галатея. Часть вторая. Окончание

Но бесприютность Вселенной для ожившей души на этом не заканчивается — читаем далее «Астероид». Читатель догадывается, что на сей раз астероид — это та же самая Галатея из первого стихотворения. Интрига продолжается, событие свободно разворачивается теперь в мировом пространстве. Захватывающе. Галатея вмиг становится опасной мстительницей-разрушительницею. И, разумеется, мастеру воздаётся за все его нескромные старания и нахальное обращение со своим эстетическим, так сказать, предметом. За что его Галатея в его душе астероидом пробивает дыру. Пусть и сама оказывается в результате своего романтического беззакония на кафельном полу (ванной или лечебницы). Велика беда начало. Дальше всё пойдёт ещё сноровистей. Следуют — «Немальдивы», топос из третьей пьески. В ней сюжет суровеет, прямо звереет к октябрю. И сам город с таким, казалось бы, мягким названием — на деле несравним ни с каким иным географическим местом. Нет его на карте. Один сплошной октябрь:

И октябрь всё учит, что дальше надежды нет.

И октябрь мяучит, что дальше надежды нет.

Одна надежда, что «мяуканье» это одушевится и беззаконная Галатея-астероид обретёт более гармоничный и человечный строй души.

А дальше — стихотворение «Два». И всё так же скверно кругом, но в этих жутких «Немальдивах» у куклы вдруг пробуждается страсть к фантазированию, её зябкое воображение тянется к пространству души, сквозь какую-то по-над уральскую непогодь и её хмурую ауру. И надежда у читателя не умирает окончательно.

— Ну и что, что не Мальдивы? — и в Сибири люди живут!

Четвёртый опус подборки — сюжетная кривая цикла прямиком приводит куклу-персонажа в тату-салон, после всех её драматичных самостановлений. И куда же ещё ей и податься для восстановления красоты начатого Пигмалионом делания, а её своеволием изрядно загубленного? Отбилась от рук мастера, так давай, девонька, теперь уже сама действуй конструктивно. Сама! И в татушках — тоже имеется мастер (второй). Только с утра уже на коряге бухой Пигмалион. И бледен, и худ (сидит на стакане), но смотрит — далеко наружу, и прямо скажем — в самую, что ни на есть, даль. И печаль-тоска необъяснимая-необъятная в его не приголубленных никем, одиноких, смеркающихся очах коммерческого художника прозрачна. Между тем меж современной психеей и мастером-забулдыгой затевается горестный диалог по существу и сюжет со скрипом и зубовной болью развёртывается не без благих ассоциаций.

И, в общем, где снова взять те крылья, которые так нравились современному спивающемуся художнику и его, повёрнутой лицом к стене, психее теперь?

Я уже говорил, что тут мы слышим голос самой души, самой, зачарованно заговорившей:

Я не знаю, что углядел он в своём окне –

Там лишь звёзды и небо, где нет ничего от Бога.

— В общем, видишь ли, мастер, на этой безумной войне

Я в какой-то момент потеряла безумно много…

Мне сказали, есть человек, он один так сумеет лишь:

Без ненужного пафоса, вздохов, без нот чересчур мажорных –

Он такие крылья тебе наколет — не отличишь

От твоих настоящих, отрубленных и сожжённых.

Я по адресу, правда?

Но мастер молчит. На треть

Опустела бутылка его с моего прихода…

Наконец он бормочет: — Если наверх смотреть,

В ликах звёзд ты однажды увидишь кого угодно…

Ответ мастера должен, кажется, вразумить, отрезвить клиентку от любых наколок-выделок, хотя этим он, напротив, зарабатывает свои жизненные деньги. Но читателям поэзии, тоже напротив, важны прозрение и высокая исповедь, необходима, словом, трагедия, катарсис для очищения от собственных страхов и страданий (как заповедовал нам старик-Аристотель). Поэтому и крылья посетительницы изящного салона непременно «обрублены» (исповедально-скорбный слог здесь трагичен, как полагается), и ей самой срочно требуются их восполняющие магические наколки вдоль и поперёк всего бедного тела. А как иначе? Драматическая, слегка вычурная красота слога, как бы отрицающая «ненужный пафос», сама впадает в волшебный самообман (?): «Он такие крылья тебе наколет — не отличишь».

И читателю жалко крыльев!

Тот мастер был Пигмалион, он был с отвёрткой, болтами да карябающей тебя наждачкой, а этот — сплошь с иголкой и наколкой. Посовременнее, то есть. Выбор сделан!

Слово — за мастером. «Но мастер молчит». Мудро. Слегка пытается отговорить, сбить драматический пафос слишком увлекающейся, кажется, новой посетительницы-клиентки. «Наконец он бормочет» … Видно, что неохотно и без всякой веры в своё доходное моднейшее дело. Из последних сил пытается отвлечь бедную душу от новых заблуждений, указывает ей даже на звёзды, в верх! Но всё тщетно. Душа с «обрубленными крыльями» и на сей раз опять непоколебима. И наконец, после недолгих препирательств давно эмансипированной, отбившейся от рук психеи и звёздных дел мастера тату-салона, после устаканивания двух разнящихся фокусов их взглядов на высоту консенсус с трудом, но достигнут. Наколке быть! Надо полагать.

Потому что далее следует уже не просто невинный голос ещё только кое-как очнувшейся ото сна Галатеи-куклы, а чистый голос самой женственности. Или это голос новой, пробуждённой души, понявшей мгновенно и вдруг своё истинное, такое великое значение. И если даже говорить «без ненужного пафоса», то всё равно не избежать уже духовной страсти.

В переломном месте этого решительного стихотворения мы видим сначала, что от тела у души остались одни глаза (их ещё можно целовать!), как от крыльев — рубцы (к ним следует прикасаться осторожно и крайне бережно, они ещё не зажили!). И это воистину просветление. Всё это открывает перед читателем истинную суть души новой Галатеи, её любовь, и в диалоге стихотворения, и в её великолепном монологе. Но и монолог этот многозначен и объединяет он ни много ни мало и мастера (обоих мастеров), и душу снова. И в этом апофеоз и торжество и трудной драмы из подборки и всего, сложно выстроенного цикла стихотворений. Он, катарсис, нарастал подспудно и наконец свершился. Да, невинность души потеряна, но зато прямо теперь, на глазах у изумлённого читателя, одушевляется сама изрубцованная плоть, становясь и Землёй (матерью, сестрой, возлюбленной, собственным прахом), и всей необъятной картой Звёздного Неба! Не меньше.

Галатея, кукла, девочка, отбившаяся однажды от рук своего творца, мастера изысканных форм, потерявшая по изгнании из рая свою невинность, испытавшая всю грубость этого мира, утратив себя сначала целиком в траектории астероида, в последовавших стихах пятой пьески полностью пробуждается и чувствует себя ни много ни мало душой мира.

Мир этот оставил на её тонком теле все свои жесткие координаты-наколки, а она, незримая и прекраснейшая любовь-душа, обняла вдруг теперь этот грубый мир, как бредовую голову бедного, из модного салона тату, в одном из провинциальных среднеуральских городов.

Итак: наколота новая карта мира, а главная звезда этой карты непременно осенит и самого покинутого ею мастера — когда-нибудь это обязательно произойдёт:

…И когда-нибудь сам он, конечно, придёт сюда,

По пути собирая осколки звёзд, ледяные стразы…

Он поднимет глаза и скажет: — Вот это да!

Сумасшедшая, ясная, хрупкая, как беда –

Серебром и холодной болью горит в вышине звезда.

Бесконечной любовью горит надо мной звезда…

Почему же я раньше не видел её ни разу?!

Тут, читатель, полагаются внутренние слёзы. Ибо это катарсис для чуткого уха и тонкой кожи.

«Ты снимаешь вечернее платье…»

И как бы в завершении, спуская на тормозах. Шестое стихотворение называется «Малая родина»:

…………………………………………………………

Но здесь всегда так тихо, что я свои мысли слышу

Ясней, чем они звучат.

И читатель догадывается, что это «Малая родина» повинна (причинна) в порождении той силы души, которая и развернулась ввысь и вширь к концу всего цикла стихотворений.

Догадывается, что «Завтрашний дождь» из заключительного седьмого стихотворения — есть вид омовения и реальность простой и светлой жизни.

По тротуарам, по мостовым домов промокшим,

В окна стуча и тихо шурша листвой…

Это лишь кажется: дождь будет завтра общим,

На самом-то деле, каждый получит свой.

Но ты, читатель, уже сегодня:

Можешь надеяться, бить в разноцветный бубен… (!)

/ «Завтрашний дождь» /

>>Читать подборку стихотворений Екатерины Ермолиной