Проникновенный дар...

У писателя Аксакова – свой особый, хорошо узнаваемый творческий стиль, образ, как и манера письма, удивительно глубокая и самобытная.

Известность пришла к нему на склоне лет. В 1856 году, когда вышла «Семейная хроника», писателю было уже около 70 лет! А ведь впервые писать он начал в 1805 году. Скромность и требовательность к себе заставляли Аксакова много лет «писать в стол». Его первые книги, пронизанные лиризмом и тонким знанием природы России, ему самому казались простыми справочниками. В 1947 году он опубликовал «Записки об уженье», а затем – в 1852 и 1855 годах – еще две книги, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии».

До своего писательского поприща Аксаков служил Царю и Отечеству, занимался театром, выезжал в имение, чтобы организовать правильное земледелие, но заскучал в глуши и вновь вернулся в столицу. Большой друг Белинского и Гоголя, Сергей Тимофеевич равнялся на высшие ориентиры в художественном служении музе.

Суть и авторское тавро его стиля – предельная правда жизни, обостренный реализм повествования, глубокий анализ непридуманных жизненных коллизий.

Правдивое, «с натуры» описание снежного шквала, по мнению многих литературоведов, предвосхищает описание бурана в «Капитанской дочке» Пушкина.

К реализму «звали» писателя и особенности его художественного таланта, которые он все с большей отчетливостью начинает осознавать. «Я ничего не могу выдумывать, – напишет он своему сыну, – к выдуманному у меня не лежит душа... и я уверен, что выдуманная мною повесть будет пошлее, чем у наших повествователей. Это моя особенность...»

В 30-е же годы у Аксакова появилась возможность целиком отдаться литературному творчеству, к чему поощряли его, блестящего рассказчика невыдуманных историй и семейных преданий, многочисленные друзья. Когда после смерти отца в 1837 году к нему пришла обеспеченность, он покупает под Москвой имение Абрамцево, очень быстро ставшее одним из культурных и художественных центров России. Сюда приезжают Гоголь, Тургенев, Загоскин. Здесь, в Абрамцеве, Аксаков создает все свои известные произведения.

Герои первых из них несколько необычны – это звери, птицы, рыбы. А затем возникают «Семейная хроника» и собственно «Воспоминания» – воспоминания о гимназических и университетских годах Аксакова.

В 1856 году, когда появилась «Семейная хроника», русское общество жило ожиданием отмены крепостного права. Это установило строго определенный ракурс для восприятия «Семейной хроники» критикой и читателями. Тогда преимущественное внимание обратили на изображение в ней крепостнических нравов.

Но Аксаков заявил о себе в «Семейной хронике» не только правдивым быто- и нравописателем, а в еще большей степени зрелым и тонким писателем-психологом.

Следуя за правдой богатейшего русского слова, Аксаков добивается точности в изображении и «видимых предметов», и «движений души человеческой». Правда, движения, а тем более диалектики души, здесь еще мало. Но психологические портреты героев, коллизии, возникающие в их внутренней жизни, воспроизведены в хронике выразительно и рельефно. Так, в Степане Михайловиче Багрове привлекают ум, честность, «самая строгая справедливость». В то же время, он бывает столь вспыльчив и гневен, что это сводит на нет все его достоинства.

А вот у Куролесова, мужа двоюродной сестры деда Багрова, «жестокость мало-помалу превратилась в неутолимую жажду мук и крови человеческой», «в лютость, в кровопийство».

Когда Тургенев прослушал главу «Михаил Максимович Куролесов», он, как сообщает в дневнике дочь Аксакова, «расходился, пришел в неистовство, нервы его раздражились». И, конечно же, Добролюбов имел все основания толковать «Семейную хронику» как обличительное антикрепостническое произведение. У Аксакова вместо радищевского «страшись, помещик жестокосердный» всюду слышится гораздо более продуктивное «Стыдись!».

Аксаков стремится к воссозданию характеров в их сложности и противоречивости. Даже «кровожадная натура» Куролесова – это «соединение инстинкта тигра с разумностью человека». И все же аксаковские психологические портреты еще статичны: выявляя во внутренней жизни противоречивые, даже взаимоисключающие начала, писатель передает скорее их равновесие, чем динамическое противостояние, разрешающееся движением.

Куда совершеннее, изощреннее психологическая живопись в «Детских годах Багрова-внука», где автор поднимается до уровня психологичности, характерного для произведений его младшего современника – Льва Толстого.

Сосредоточив изображение на процессе формирования в ребенке Человека, Аксаков представляет этот процесс постепенным, сложным и многомерным. При этом писатель ведет повествование с такой неторопливой обстоятельностью, что возникает иллюзия течения самой жизни его героя.

Вначале ребенок осваивает мир предметов и внешних явлений. Готовый и устойчивый для взрослых, он, этот мир, является ребенку каждый раз новым, как бы на глазах его рождающимся, а потому ослепительно ярким и загадочным. О переправе через реку Белую он пишет: «Я был подавлен – не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел». Потому-то даже те события и подробности, которые читателю могут показаться необязательными, для героя книги наполнены важным смыслом.

Сережа не только поражается, восхищается или возмущается, но и мыслит об этом мире. «Ах, какое дерево!»; и тут же: «Как оно называется?». Он допытывается у взрослых, что такое молния, что такое межевание, постоянно пополняя свой «толковый словарь».

Позднее Багров с гордостью заявит читателю: «Не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял их по-своему».

Чем шире раздвигаются горизонты постигаемого мира, тем настойчивее вторгаются в него факты, нарушающие его гармонию. В сознании Сережи никак не укладывается, почему злой староста Мироныч, выгоняющий крестьян на барщину даже в праздник, считается самими же крестьянами человеком добрым, почему наказание учеников розгами не только дозволяется, но и узаконено должностью учителя. Более того: «самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем».

Все это, вспомнит позднее Багров, приводило к «смешению понятий», производило «какой-то разлад в моей голове», возмущало «ясную тишину моей души». Но именно внешние впечатления и стали для созерцательного Сережи теми, по его выражению, уроками, которые оказали решающее влияние на формирование его характера. Поток впечатлений влился в открытую миру душу ребенка, наблюдательного, склонного к самоанализу и самокритике, и это слияние дало благотворные результаты.

«Голова моя была старше моих лет», – сетует Багров. Сетует потому, что такая «голова» лишала его детской непосредственности, отгораживала его от сверстников. Эта обгоняющая возраст умственная зрелость выработала у Сережи привычку анализировать собственные чувства и мысли.

В Сереже пробуждается и крепнет критическое к себе отношение, и переживание дисгармонии внешнего мира обостряется сознанием своего собственного несовершенства; «ясная тишина» сменяется в душе драматическими, по-детски преувеличенными и драматизированными сомнениями, исканиями выхода.

Но внутренний мир самого «дитяти» не раскалывается, не распадается. Он качественно видоизменяется: наполняется социально-психологическим содержанием, в него входят ситуации и коллизии, в преодолении которых и протекает становление человека.

Сереже предстоит поступление в гимназию. Накануне этого важнейшего события в его жизни и прекращается повествование. Детство кончилось, на пороге – отрочество. И этот порог готовится переступить выросший на наших глазах духовно и нравственно, возмужавший человек!

Критик В. Богданов в свое время совершенно верно отмечал удивительно цельное и светлое мироощущение, исходящее от текстов Сергея Аксакова. Да, безусловно, это так, и это мироощущение своей цельностью никогда не вредит читабельности и остросюжетности произведений, не затрудняет динамизм художественной интриги. Видимо, все же есть на свете достоинства без недостатков!

Ведь недаром литераторы и литературоведы вот уже два века отмечают высокое техническое умение автора, его способность вести сюжет естественно и ненавязчиво.

В торопливые и безумные 90-е годы ХХ века Сергей Аксаков и его многогранное творчество, к счастью, не были позабыты, не ушли в тень, не отодвинулись на второй план. В то время, когда в литературе царил угар «цветастых обложек», несерьезного и очевидно дикого порой чтива и опустившейся публике было как-то не до высокой литературы, Сергей Аксаков, к счастью, оставался нашей духовной опорой и поддержкой, нашим высоким эталоном духа.

Еще более востребовано его творчество в новом веке, когда пусть трудно и не повсеместно, но происходит возврат людей к живой книге, к, если так можно выразиться, «экологически чистой книге». Что говорить, в ряду таких книг, безусловно, можно выделить книги С. Т. Аксакова с их особой опрятностью и чистоплотностью светлого вдохновения.

Возвращение от низкопробной книжной поделки собственно к Книге в XXI веке должно, вместе с тем, быть совмещено и с земным нашим поклоном Сергею Аксакову. Каковым – земным, я имею в виду, поклоном – и стали очередные Аксаковские дни, дело для Башкортостана всенародное. Праздник для людей, праздник высокого духа русской классической литературы, хранящий память не только об Аксакове, но и обо всех великих сынах России.