Ветер, вей! Часть вторая

Картины под бульдозер

Я не знаю, какими путями, но знакомый мне по Уфе пишущий инженер не затерялся, к моей радости, и в Москве. Когда я попал на первый курс журфака МГУ (не без подсказок ироничного Володи с нашего двора на Кольцевой, ставшего преподавателем кафедры «тр-пр партсовпеч» — теория и практика партийно-советской печати), то начал искать в Москве тех самых ребят, которых видел дома благодаря отцу. К бескорыстному духу землячества добавлялся вполне желудочный интерес: стипендии и присылаемых денег всегда почему-то не хватало.

Лучше всех кормили блестящий фотограф Лева Шерстенников из «Огонька», сын Мустая Карима Ильгиз и Лика Белоусова, уфимская поэтесса, дочка партийного босса. Еще дядя Юра Поройков, который не показал себя в стажерах «молодежки», был отправлен на комсомольскую работу и быстро дорос до первого секретаря обкома комсомола. Я потом, работая в «молодежке», видел с десяток персеков, Юрий Дмитриевич был самым человечным (помог спасти мою одноклассницу, отправив в Москву на операцию опухоли мозга). В Москву его взяли завотделом ЦК ВЛКСМ, но сначала поселили в гостинице, гостиничным меню он нас с Любой и кормил, слушая мои стихи и читая свои.

А Алик Глезер к тому времени женился на редакторше отдела поэзии издательства «Советский писатель» Майе Муравник. Майя угощала сухим рисом, вареное куриное крылышко отдавала мужу, объясняя ассортимент болезнями Алика. Забегая вперед, должен сказать, что Александр Давидович прожил 82 года, имела ли забота о его здоровье Майи и следующих пяти (по крайней мере…) жен к этому отношение — неизвестно. Двадцать лет спустя на почти ежедневных посиделках он не сильно перебирал закуски…

Но нас интересовали разговоры! Я тоже читал ему свои первые опыты, а он, не вдаваясь в поэтические тонкости, отзывался. Читаю (Поройкову бы не стал): «Окончилась пора нагаек — и наступил позор статей…», он поднимает брови: «Ты уголовные статьи имеешь в виду? Ну, они не лучше нагаек. А, газетные, про „Новый мир“? Тоже не исключают возвращение этой самой поры. Так что с чего ты взял, что она окончилась?..»

Было поучительно переходить из страты в страту, приезжая в гости к уфимским знакомым, в диапазоне от официоза до антисоветчины. Собственно, вся среда скептически оценивала действительность, по крайней мере, со времен Хрущева. Даже мой правоверный отец, заходя в метро, опускал одну солнечную шору на очках, это выглядело почти как повязка на глазу Моше Даяна, и говорил: «Демонстрация сионистов под Москвой!».

Алик в отличие от фрондеров уже тогда казался твердым диссидентом, запомнилась строчка его стихов: «Мы не рабы. А кто ж тогда рабы?» Но меня больше интересовали конкретные вопросы: как писать? куда? Можно ли быть честным репортером (как Лева Шерстенников и его друг-соавтор Гена Копосов) и не врать читателям? Глезера журналистика не волновала, как и вопросы честности перед читателями.

Он уверенно знал, что правду сказать нельзя, поэтому брал у жены в отделе заказы и переводил грузин, в их лирике находя свободомыслие. Забавно, что отделом в издательстве руководил прожженый советский поэт Егор Исаев, лауреат, Герой Соцтруда, антисемит и квасной патриот. Но Глезеру заказы давал, хотя тот с ехидным смешком декламировал частушку: «Огурчики, помидорчики… Сталин Кирова убил в коридорчике!» Для меня смешная частушка стала историческим, да и мировоззренческим открытием — по этому адресу не только ненависть или гнев возможны, но и насмешка…

А при этом, отходя в сторону, хочу сказать, что Глезер оставил в журналистике след более значительный, чем те, кто старался хорошо и честно писать (Лев Шерстенников и Ильгиз Каримов), чем казавшийся таким перспективным в Уфе Володя, ограничившийся теорией, даже чем Поройков, в эпоху перестройки ставший замглавного в «Литературке». Потому что Александр Глезер вышел за советские флажки. И тут, я думаю, ему помог пример Ильи Эренбурга.

Дело не только в отдаленном внешнем сходстве, включавшем, одно время, даже трубку. И не в одной склонности к коллекционированию непризнанных (поначалу!) художников. Возможно, Илья Григорьевич обозначил еще одну линию для шестидесятников, пытавшихся противостоять пропаганде. Не то чтобы резать правду-матку, как Александр Исаевич или Варлам Шаламов, а спокойно противостоять пошлой советской разнарядке. Поэт-переводчик? Так переводи. Коллекционер? Шастай по мастерским и тащи в норку, молча. Мыслитель? Объясняй, чем диамат отличается от истмата. Писатель? Сочиняй эпопеи в русле соцреализма. А можно попробовать себя, дилетанта, в разных ипостасях, как на Западе? Оттепель — это ведь тоже маленькое Возрождение.

Дилетанту, как и журналисту, чутье заменяет твердые знания, зачастую навязанные, неполные и неверные (недаром шестидесятник Окуджава свой единственный роман назвал «Путешествие дилетантов»). Люди сами о себе все расскажут журналисту! А интересные художники могут быть самыми разными.

Графика-живопись Василия Ситникова, полотна-инсталляции Владимира Немухина, штампованные совковые лица Олега Целкова, пейзажи с ангелами пуантилиста Александра Харитонова, городские барачные окраины Оскара Рабина, монументальные натюрморты Дмитрия Краснопевцева, фантастические персонажи Валентины Кропивницкой, изысканные сцены Бориса Свешникова. Картины висели на стенах «хрущобы» в три слоя на раздвижных панелях, от потолка до пола. Здесь же, в квартире Алика и Майи, проходили (до поры!) выставки и презентации. «Лианозовская школа» живописи и поэзии, во главе с остроумными Генрихом Сапгиром и Игорем Холиным, вслед за Оскаром Рабиным потянулась сюда же из своего барачного подполья 50-х.

Поэт-переводчик, нефтяной инженер Александр Глезер попал в центр тусовки художников-нонконформистов, как их стали потом называть с легкой руки западных дипломатов и журналистов, вывозивших их произведения заграницу. На самом деле эти художники объединились не по школам и приемам, а по тому принципу, который обозначил еще один шестидесятник-диссидент Андрей Синявский: «У меня с советской властью разногласия стилистические».

Существует целая литература, посвященная «бульдозерной выставке» осени 1974 года. Я ее не видел, уехал после защиты диплома летом, так что не знаю достоверно, кто был инициатором (Глезер? Рабин?) вынести «неофициальное советское искусство» к обычной публике, на тогдашней пустырь у последней (тогда) станции метро Беляево. Но видел потом на страницах газет и книг, как любимые нами полотна втаптывались в грязь бульдозером.

Конечно, нашлись добровольные и не очень подпевалы Лубянки, которые, захлебываясь завистью, повторяли, что вся эта выставка — пиар-проект, чтобы потом картины хорошо продавались на Западе. Но Глезера на самом деле таскали в КГБ и даже на какое-то время изолировали, попробуйте-ка так заранее обеспечить себе пиар. Без гарантии, что выйдешь…

Думаю, в расчете упрекать Сашу сложно, если судить по всей дальнейшей его деятельности (и личной жизни!), решения он принимал по эмоциональным законам. Недаром, при всей любви к «запретным писателям», типа Юрия Мамлеева и Сергея Юрьенена, любимой книгой он назвал простецкие «Три мушкетера».

Чучело Брежнева

По итогам выставки Александр Глезер, как и многие другие шестидесятники, принудительно оказался на Западе. И опять же, многие диванные стратеги нашего времени повторяют гэбистский запущенный слушок: это и было целью всей «нонконформистской» деятельности! Повторяют, даже не задумываясь: а почему для того, чтобы куда-то уехать, нужно было воевать с огромной системой? Может быть, в этом виноваты не уехавшие, а система?

Саша Глезер на Западе все время писал, повторяясь и захлебываясь: «Вернуться в Россию, вернуться…» (ну, то есть, не стремился остаться в буржуазном раю). Даже свой московский сборник спустя двадцать лет назвал по этому стиху. А в 70-е слово «Россия» из русских чаще всего произносили «отщепенцы», те, кто видел своим лидером изгнанного Солженицына. Романтик Глезер пошел за ним, русским имперцем. И спорил с теми, кто разделял сторону западника Андрея Синявского. Которого он, впрочем, тоже печатал в своем журнале.

Глезер основал журнал «Третья волна» (журнальчик не толще «Посева» — главного жупела советской пропаганды), а потом и одноименное издательство. Печатал эмигрантов семидесятых. Первая волна — это были уехавшие после гражданской войны, уцелевшие в ее силосной траншее, вторая — оказавшиеся на Западе после Второй мировой, не всегда власовцы или красновцы, чаще всего — угнанные немцами по «оргнабору» молодые батраки. А третья волна — это и были шестидесятники, выдавленные властями за границу или сами ухитрившиеся уехать, устав доказывать свою правоту.

А на какие деньги? — опять ухмыльнутся наследники конформистов. — У ЦРУ брал на журнальчик? У Госдепа? Да хоть у черта лысого, ведь не с Россией Саша воевал, а с коммунизмом. Свободы хотел не одному себе, а всем нам. Впрочем, на стихи и картинки ЦРУ денег не давал. Может, давал КГБ? — отзовутся стратеги с другого края дивана. — И вся цепочка с выставкой, задержанием и отъездом была операцией прикрытия? Андроповской заботой о будущем? Если бы это было и так, то кто выиграл, кто кого перехитрил?

Ну да, очень нужен был очередной мировой скандал: Советы преследуют художественную интеллигенцию. Как раз тогда, когда слова «разрядка международной напряженности» стали обретать какой-то смысл, когда началось обсуждение «корзин» (в том числе, гуманитарной) будущего Хельсинского соглашения?.. Андропов, значит, заказал Глезеру: езжай, там напиши книжку, как мы вас преследовали, название предлагаю хорошее: «Человек с двойным дном», по заголовку фельетона в «Мосправде». А позже: сожги-ка, брат, чучело Брежнева у ворот советского посольства в Париже по случае ввода войск в Афганистан. И заодно напиши, пожалуйста: «На белых танках мы войдем в Москву…»

Эмигрантская среда и вправду была пронизана взаимными подозрениями и оскорблениями, объединяла, как любила говорить о ней «партсовпеч», только ненависть к Советам. Глезер не любил парижскую «Русскую мысль» и американское «Новое русское слово», основанные еще «первой волной». Коллега по «третьей волне», основавший «Нового американца» Сергей Довлатов подтрунивал над Глезером, вроде бы тот, отказываясь вернуть деньги, говорил: «Какие могут быть долги, когда мы еще не победили коммунизм!» А сам Глезер писал: «Тут процветают зависть и цинизм. //Мне кажется — ирония не к месту, — //Что эмигранты строят коммунизм //В своем кругу удушливом и тесном». Стоит, впрочем, представить себе, что любителю «Трех мушкетеров» любой отход от декларативной романтики мог показаться цинизмом, а свои маленькие хитрости — необходимыми обманными движениями шпаги…

Как бы то ни было, Глезер вывез картины, по мнению советского Минкульта не представлявшие художественной ценности. Сотни полотен. Самые оригинальные вошли в его музей современного русского искусства (заметьте, не советского!), который он сначала открыл в Монжероне под Парижем. В замке еще одной, следующей своей жены, Мари. Думаю, ее деньги, а также средства, вырученные от перепродажи картин, и легли в основу журнала и издательства.

Глезер продавал картины, как делали это и другие коллекционеры неформального советского искусства — Нортон Додж и Георгий Костаки (сотрудничал с ними, хотя и неприятными ему, и с таким же филологом Жоржем Нива, печатавшем в Париже запрещенных русских). Однако благодаря их коммерческой деятельности мир узнал о сотнях художниках, не продавшихся за чечевичную похлебку соцреализма. И художники эти, кстати, сами потом продавали свои работы в самые престижные музеи.

Так что давайте судить о человеке не по отношениям, не по романтическим или антиромантическим словам, а по делам и результатам. Вот, например, в Салониках открыт музей Георгия Костаки, где греки и туристы со всего мира могут посмотреть картины русского искусства, когда-то запрещенного на родине, и вывезенные им, бывшим завхозом (дилетантом!) греческого посольства в Москве.

Открывал музеи и Саша Глезер, в Монжероне и Нью-Джерси, но плохим он оказался коммерсантом-организатором: музеи, где собраны действительно замечательные работы художников нескольких поколений, еще при его жизни не могли вести полноценную работу. Да и собрание периодически обкрадывали присосавшиеся мелкие людишки. Тут остается только завидовать Костаки…

Зато вот тетрадки «Третьей волны» и томики «Стрельца», толстого ежемесячного журнала «литературы, искусства и общественно-политической жизни», открытого Сашей в 1984 году, остались. Думаю, нетленными: там собраны произведения (мысли, искания, образы) не только эмигрантов, но и тех, кто не боялся отправлять свои рукописи из СССР. В редколлегии «Стрельца», кстати, был и Василий Аксенов, которого теперь так панибратски интерпретируют. И не одни шестидесятники рискнули, авторы следующего поколения — Михаил Эпштейн, Татьяна Щербина, Валерия Нарбикова, Евгений Шкловский, Виктор Ерофеев, недовольные тем, как отреагировали власти на попытку неподцензурного «Метрополя», тоже нашли дорогу к Глезеру. А его издания находили дорогу в Союз…

Продолжение следует…