Распутин и Маканин: в тисках Великой Модернизации

1.

Валентин Распутин и Владимир Маканин родились в одном (и каком – 1937!) году, с разницей в 2 дня. Оба – далеко на Востоке от Москвы. Еще десять лет назад, когда оба классика были живы, Павел Басинский заметил на этот счет: «Распутин и Маканин – дети немыслимых исторических и географических пространств, от которых дух захватывает! Ведь Урал и Сибирь – два величайших географических региона в евроазиатской части мира. Война, которую пережили эти "дети 1937 года", была величайшей войной в мировой истории. Русская революция, которая определила судьбы этих "детей" через их "отцов", была, разумеется, главным политическим событием ХХ века».

«Дети 1937 года» – это название книги Владимира Бондаренко, в которой он объединил не только наших героев, но и много кого. Добавлю – Революция затронула всех будущих писателей не столько лично, сколько всем строем жизни, коренным образом изменившимся незадолго – по историческим меркам – до их рождения. Но было то, с чем дети 1937-го, как и предшествующих, и последующих лет, столкнулись непосредственно, с чем пришлось иметь им дело всю жизнь. Это прямое следствие Революции, порожденная ей Великая Модернизация.

Собственно, сегодня именно в модернизации часто находят оправдание и смысл 1917 и последующего террора. Поговорка про Сталина: «принял с плугом – передал с атомной бомбой» тоже про это.

В России пишем «модернизация» – читаем «переведение всего и вся на западный образец». Это вполне закономерно. Именно Запад есть изобретатель и владелец «эталона модерна» как комплексного социополитического понятия. Потому что модернизация это не частичное «осовременивание» каких-то экономических и управленческих механизмов. Модернизация есть приведение общества к стандартам универсального западного Модерна.

Юрген Хабермас, знаменитый теоретик Модерна, находящий его истоки аж в поздней античности, пишет про «функциональные законы экономики и государства, техники и науки, которые как бы соединились в единую, не поддающуюся никакому влиянию систему». Под знаком победившей рациональности. Эта система и есть Запад. Поэтому, повторю, в любой незападной стране модернизация равна вестернизации. То есть, насильственной попытке поместить традиционное содержание в отлитые где-то далеко формы и жестким удалением всего лишнего. Политическая риторика тут не при чем, все социалистические годы власть имущие, проклиная Запад, у Запада учились, перед Западом преклонялись и ужасно комплексовали, что у нас так не выходит.

Когда в конце 80-х советские модернизаторы сдали власть последователям, страна была решительно неспособна продолжить свой путь, насильственно прерванный за 70 лет до этого (в отличие от «стран народной демократии», которые стряхнули 40-летний морок, и только). «Свое» благополучно истребили. Насколько удалось насадить чужое?

Ответ ясен всякому: насильственная модернизация могла породить только гибридные, нежизнеспособные формы в части социальных институтов, культуры, не говоря уже об экономике. Все это мы видим в нашей стране и сегодня. Что-то по сравнению с 80-ми годами прошлого века даже стало гармоничнее – когда перестало притворяться чем-то иным, нежели является в действительности: например, социальные отношения, построенные на откровенно прагматичной основе. Что-то остается гибридным и уродливым – например, массовая культура, не дающая шанса культуре национальной. Но это тема отдельного разговора.

«Мы воспитали поколения людей, которые не восприимчивы к культурно-историческому наследию, догматически не только мыслят, но и чувствуют, с начисто отмершим органом, который позволял бы отделить временное от вечного» – писал Распутин в 1988 году. Так что да, кое в чем модернизация удалась.

И Распутин, и Маканин, как и все их современники, оказались в тисках насильственных модернизационных процессов. Разумеется, эти процессы не исчерпывали всего творчества писателей. Но рефлексия по поводу их, определяющих долговременную повестку советской жизни, была во многом содержательной основой прозы наших героев. И уж тем более – их публицистики. Мне показался интересным тот факт, что они в модернизационных процессах советского времени оказались как будто по разные стороны баррикад. Но эта разница мнимая. В этой большой игре выигравших быть просто не могло.

2

С Распутиным, кажется, все понятнее: «Прощание с Матерой» навсегда останется голосом протеста против насильственных модернизационных преобразований. И в самом деле, в вестернизованном СССР русской деревне просто не было места. Нет его в Германии, Штатах, Великобритании? Не должно быть и в Советском Союзе.

При этом дело было отнюдь не в технологиях, не в тех же ГЭС, что тогда поняли немногие – а многие записали писателя в «новые луддиты». Уже в 1999 г. Распутин напишет, что в свое время «выступал не против строительства гидроэлектростанций, как тогда представляли», а против ненадлежащего отношения к человеку, проявившемуся, в частности, при проектировании, строительстве и вводе в эксплуатацию гидроэлектростанций на Ангаре. Что значит гидростанция сама по себе – сложный, интересный технически механизм. А вот неодушевленная ГЭС вместо деревни как символ модернизации – это и правда страшно.

В этом смысле характерны слова того же Павла Басинского, сказанные 30 лет назад: «Распутин – это эхо протопопа Аввакума и – шире – всей раскольничьей традиции». Аввакум – несомненный контрмодернизационный символ, духовный вождь сопротивления Модерну (таким было старообрядчество на протяжении всей своей истории).

В публицистике Распутина образ «Запада» есть, как мне представляется, символ Модерна. Не только ГЭС не были виноваты в его глазах, но и «антинародная», как было объявлено на рубеже 90-х, советская власть (ее краху Распутин никогда особо не радовался). В конце концов, советские модернизационные усилия, прикрытые идеологическим флером, были ничем в сравнении с либеральным прозападническим террором конца века.

Именно в 90-х накал публицистики Распутина вырастает многократно. Он последовательно выступает против краеугольных камней Модерна, таких как политическая свобода: «Если натасканные к нам свободы убивают жизнь и их не представляется возможным обуздать, на кой нам нужны эти свободы!». И таких, как свобода высказываний: «Выключить беснующийся, не раскрывать развратные газеты; не внимать злонамеренным речам. Без зрителей, читателей и последователей они все равно не останутся, но пусть обходятся без нас». Прямо-таки «Великий Отказ» по терминологии знаменитого критика Модерна Герберта Маркузе. Ну и, разумеется, особую ненависть вызывает у него модерный универсализм: «издевательство над народными обычаями, и осквернение святынь, и чужие фасоны ума и одежды, и вывески, объявления на чужом языке, и вытеснение отечественного искусства западным ширпотребом самого низкого пошиба, и оголтелая (вот уж к месту слово!) порнография, и чужие нравы, чужие манеры, чужие подметки – все чужое, будто ничего у нас своего не было».

Интересно сопоставить эти инвективы с теми, что Хабермас приписывает консервативным критикам модерна. Якобы, по их мнению, модерн является «великим соблазнителем, который выдвигает на первый план принцип беспрепятственной самореализации, требование аутентичного самопознания, субъективизм чрезмерно возбужденной чувствительности, – и тем самым высвобождает гедонистические мотивы, несовместимые с профессиональной дисциплиной и вообще с моральными основами целерационального образа жизни». Как видим, совпадение базовых оснований для критики очень велико.

Доходит до того, что Распутин призывает, по сути, к сегрегации жителей страны на принявших и не принявших новые порядки, новый строй жизни: выделяется население – та часть народа, которая приняла «чужую и срамную» жизнь – «денационализированное (то есть, модерное – МГ) общество». И собственно народ – «…коренная порода нации, рудное тело, несущее в себе главные задатки, основные ценности, врученные нации при рождении».

О народе западные теоретики Модерна думали и думают, конечно, менее всего – эта категория для них попросту не существует. Поэтому в интеллектуальном смысле русский писатель просто «навязывает бой» оппонентам на своей территории. Но, боюсь, его просто не услышали, а если и услышали, так отнесли к понятной консервативной категории.

3

Маканин, кажется, был по другую от Распутина сторону модернизации – с теми, кто занимался НТР, то есть, модернизацию в техническом плане двигал вперед. Наконец, с теми просто жил в городах (а города – это нормально по логике модернизаторов, их надо оставить, усовершенствовав). Однако это был не капитанский мостик, но места гребцов на каторжных галерах. Маканин, как мне представляется, понял это достаточно рано. Такая горькая вещь как «Безотцовщина» уже показывает бессилие даже рядовых представителей власти (милиции), и, шире, сообщества горожан повлиять на что-нибудь существенное. Для них происходящее обернулось тотальным разрушением микросоциальной ткани, одиночеством и разочарованием. Много говорилось в свое время о символичности названия этой повести, символично оно и в нашем смысле – у героев нет нормальных семей, нет дома, потому что все сметено не столько внешними (война), сколько внутренними непрекращающимися модернизационными проектами. Вспомним монолог детдомовского воспитателя, обращенный к героям, тогда еще детям. Скромный педагог подан в образе некоего громовещателя, изрекающего последние истины в соответствующем антураже: «Вы дети Будущего. – Тут глаза его начинали блестеть, а за окном блистали молнии. Павел Ильич прохаживался, ожидая, пока все усядутся, пока перестанут елозить и ерзать на детских своих худеньких задках. – Вы ведь знаете, в обществе Будущего не будет отцов и матерей. Не будет неравенства, денег не будет. Вот вы и есть первые дети Будущего. Разум – ваш отец, и отечество – мать ваша единственная. Вы не должны чувствовать себя отщепенцами, а наоборот». Получилось страшновато – и как бы ни был велик соблазн списать такое малоприятное будущее именно на советский утопизм, прорицание очевидно более универсально. Тотальная рациональность – это целиком и полностью по части Модерна, а местечковый утопизм, если он тут и есть, не более чем частный случай.

«Один и одна» – это вообще маканинский «Пожар», реквием своему поколению рядовых модернизаторов, последнему, которое могло надеяться, что его усилия не пропадут даром.

В начале 90-х Маканин еще мог несколько наивно удивляться, почему не стало лучше после падения советской власти: «Не мыслитель и не писатель (традиционная российская фигура, палочка-выручалочка чуть ли не во всех областях духа), не ученый и не практик-строитель, а скорый журналист, телекомментатор, оседлавший информационный процесс и толкующий его, как ему кажется, – вот чем мы живем». Потом и ему, как мне кажется, стало ясно, что разницы между этими агентами Модерна, может быть, никогда и не было.

Не поэтому ли так горько звучал «Андерграунд», его главная вещь 90-х, горше прежних вещей, так же, как публицистика и проза Распутина 90-х были горше его ранних опытов. Вспомним описание «последнего парада» рядовых модернизации, живо напоминающих сборище отвратительных йехху: «старики роились возле дверей, настырные как слепни. Бойцы до упора. Постарели, но пришли. Едва к ним войдя, я сглотнул эту давнюю липкую горечь нашего тщеславия… Лысые. Беззубые. Больные. Вот они все. Когда-то это была (как выразился господин Ловянников) армия литераторов, и значит, сейчас я воочию видел то, что осталось после похода: инвалидов, калек, оборванцев, жалкий сброд, остатки великого ополчения». Неважно, что здесь идет речь о литераторах – точно такое же впечатление производили бы и инженеры.

При том, что самые известные повести Маканина советского периода – это истории выламывающихся, уходящих, сбегающих из этих рядов – наступившее будущее уравняло всех. «Герой нашего времени» – солдат разбитой армии, в прошлом тот, кто проектировал ГЭС, кто разрабатывал проекты универсализации жизни, пытался улучшить жизнь на своем малом участке по заимствованным рецептам. Теперь ему и сказать нечего, некого обвинить в своем поражении. А оно было неизбежно.

Дело даже не в том, что рядовые интеллектуалы были в роли тех, чьими руками разрушались традиционные структуры и ставились гибридные, уродливые конструкции. Оказалось, что интеллектуалам было отказано в праве на рефлексию по этому поводу, как и по любому другому стратегическому направлению. Хабермас говорит об «уязвимости» интеллектуалов в Модерне, именно потому, что они пытаются подвергнуть происходящее проверке. А это совершенно не нужно. Парадокс в том, что Модерн, эта длящаяся и длящаяся Эпоха Рациональности, построенной на Разуме отнюдь не благосклонен к тем, кто разум пытается использовать для критического анализа. Распутин с точки зрения модерной логики был консерватором, Маканин – интеллектуалом. И те и другие – враги Модерна.

*  *  *

И еще одно, что роднит Распутина и Маканина. Это способность в своих книгах передавать самое главное, самое насущное из происходящего. История современности «по Маканину» и «по Распутину» не противоречат друг другу, но дополняют одна другую, становясь важной составляющей истории всего народа.