Лица 20 – 21 века

1

Наш двадцатый век был славен своими физическими перемещеньями в космосе и всенародными гуляньями этого нетривиального события. Восторг от прыжков выше головы очень даже понятен. Но, с другой стороны, уже древние греки по-своему освоили космос. Они сделали это и раньше, и едва ли не глубже – изнутри, духовно, художественно. Вся солнечная эллинская мифология – об этом уникальном событии. Ещё – у древних были боги. Хотя в центре вселенной и находилась земля, а не солнце. Поэтому 20-й век – это не только полёт, но и приземлённость.

2

Как всем хорошо известно, очередной советский политик-управленец, мелкий антитеист, коммунист Никита Хрущёв даже торжествовал, когда симпатичный герой-космонавт Юрий Гагарин, ответил ему, что, дескать, никак нет, Бога в небе он не видел. Достойное достаточное доказательство для прогрессистского невежества того, что существует только оно само, уж в этом сомнений быть не может.

Это была лишь ещё одна крайность монофизитского мировоззрения эпохи тотальной НТР и НТП, а заодно и неверно понятого христианства.

Бывает и такое.

3

Двадцатый век – не только век полётов от земли на великолепно модернизированных крылатых тазиках или корытцах.

Прежде всего, это век великих творческих (собственно поэтических) и философских открытий. Подлинная философия – это не только наука, это ещё и критика – современной науки в том числе. Это ещё и философия искусства. Одновременно позитивистский, казалось бы, и прагматический 20-й век – это век отрицания великого искусства, всегда божественного по природе. Но и век сопротивления вечного, подлинного искусства – этой новой, узко-идеологической или технократической обусловленности творчества. Сопротивление свободного по определению искусства несвободе технократического его толкования. Отторжение свободным по определению искусством не столько нового понимания, навязываемого ему сциентистским прогрессистским мировоззрением века летающих тарелок и мелкотравчатой фантастики, сколько тупой (механической), нелепой, крайне агрессивной попытке извратить само понятие свободного и высокого (всё же) искусства. Искусства – по природе своей Искусства.

В культуре это было столетие материалистического, социально и экономически жёстко детерминированного так называемого гуманизма (безрелигиозного). Столетие сциентистского и секуляризованного технократического мировоззрения. Столетие изгнания не только великих или подлинных поэтов, но и самих философов в СССР. Всем пресловуто памятен «Философский корабль» вместе с которым СССР почти избавился от способности мыслить внутренне свободно, материально независимо. Мыслить истину, а не сиюминутную выгоду. Словом, мыслить.

4

Автоматизация и тотальная механизация общественных отношений захлестнули, подавили в 20-м веке даже искусство, хотя поэзия и философия по природе своей призваны быть независимыми от жёсткой социально-экономической идеологической формации и возвышаться над естественнонаучными знаниями, поскольку включают в себя моменты знания духовного, таинственного. Например, веры. Которую нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Авангардизм, структурализм, конструктивизм и формализм 20-го столетия, вплоть до постмодернизма с его антиэстетическим, и антихудожественными крайностями (новые интеллектуальные веяния) – с одной стороны. Это – сугубая, тенденциозная рационализация и формализация. Попытка всё в литературе и в искусстве свести к форме и тотальному технологическому производству, не оставляя место ни вдохновению, ни божественности или таинственности творчества, от него неотъемлемых. А с другой стороны – к этому примешивалось архаическое мировоззрение ещё ветхо-тотемного только качества, духом (самосознанием) не просветлённое. То есть, дохристианское, архаическое только понимание мифологической символики (фольклор, героический эпос) – без живой любви или личной веры. Без вечных открытий, сделанных в новую, христианскую эру – и в философии и в поэзии вообще. А потому мировоззрение такое же животно-мифологическое, жёстко-родовое мирочувствие, исключающее индивидуально-личностное начало.

И потом, для обеспечения материально-экономического фундамента новой формации, необходимо было сплотить воедино всех и дать этому «едину» в руки один же отбойный молоток, образно утрируя, чтобы добывать ресурсы. А поэзия должна была этот односторонний процесс воспеть как героический трудовой подвиг нового человека. Человека, не отвлекающегося на самого себя. Долго это продолжаться не могло. И что-то в советском человеке стало постепенно пробуждаться изнутри, со стороны лёгких и сердца, поднимаясь и опускаясь одновременно по позвоночнику. Так что дрожал не один только отбойный молоток.

Но вот эти две крайности, сугубый негативный формализм – с одной стороны, и стадный, родоплеменной, дохристианский (доличностный и дочеловеческий) мифологизм – с другой стороны и разрывали искусство 20-го столетия. Само общество, самого человека. Ниспровергали и разлагали их между формализмом и массовым, коллективно-бессознательным началом в искусстве. Вообще в культуре советского, антитетического, монофизитского времени и присущего этому ограниченному времени крайнего нового мировоззрения.

Но такое «новое», лишённое божьих даров и духовных таинств, искусство неизбежно теряло всю свою первозданную Красоту, а с ней вместе и важнейшую правду, истину о жизни и человеке. Понятней станет, что утрачивала в массе своей советская, да и мировая отчасти литература, если сравнить чудные по-своему произведения Павича (вершинного постмодернизма) с романами Толстого или Достоевского. Мифологизм, в случае Павича крайне изысканный, с одной стороны, а с другой – с духовно-художественная правда, попытка открыть всю истину о мире и человеке в величайших русских романах. Жизнь – это не только существование белковых тел, но и становление личности человека, драматическое, если не трагическое становление, и только потому прекрасное и благое. Это то, что возвышается над природным и научным знанием вообще.

И квинтэссенция художественной литературы – подлинное лирическое стихотворение, стихотворчество как смысловая стихия. Словесное событие, вызываемое, утверждаемое и запечатлеваемое только в контексте лирического стихотворения, вмещающего философию искусства, научные знания и саму тайну. Всё это вместе только в стихотворении и существует. Смысловой же предмет такого события – сам дух, творящий и разрушающий, веющий, где угодно. А не только в отбойном молотке.

Станет понятно, что при всех изысках и несомненных литературно-культурных достоинствах Павич (не говоря о других, менее удачных, крайностях постмодернизма) представляет откат от литературных духовных вершин, которые наметили и застолбили русские уже романисты. Не говоря о великой русской лирике и поэзии в целом 19-го – начала 20-го века.

Противопоставить Милораду Павичу можно русского прозаика Андрея Платонова: и там, и там – как будто один жанр, эпический, но в случае прозы Платонова, однако, духовно-художественные вершины правды о человеке и мире сохранены невероятными, фантастическими, но всё ещё духовными усилиями и с помощью вдохновенной словесной стилистики. Видно: письмом, стилом автора водил сам дух, а не только одно высокое мастерство и блестящее воображение, как у Павича.

Но дело, разумеется, не в том, чтобы резко противопоставить один слог, одного великого автора – другому. А в том, чтобы вернуть литературе её высший духовно-художественный план. Хотя часто у самих авторов – доходит чуть не до рукопашной и до дуэли. Вспомним спор Тургенева с Толстым, или недовольство последнего (но и не только Толстого) Достоевским. А вот когда Достоевский умер, говорят, Толстой заплакал и сказал: «Как же мы теперь без него жить будем?». И вот – живём до сих пор.

5

Новоявленное фэнтези ещё не растворило, не вытравило окончательно из души читателя-современника (хотя и делает такие попытки) истинно-духовной жажды своей уксусной кислотой (которая в детском возрасте, напротив, питала душу и разум юного читателя соками, ещё не скисшими. Но писатель фэнтези вырос, да зачастую не повзрослел. Ничего не имею против жанра как такового. Но есть, должны быть, и высшие жанры. Серьёзное, хотя и смехотворное, озорное, утончённое мифотворчество и символизм Гоголя не укладываются в рамки подросткового фэнтези, по-своему симпатичного.

Итак, остаются незатронутыми серьёзные проблемы последнего времени. Проблемы идейно-художественные, не решаемые, даже не ставящиеся корректно только лишь в аллегорически-сказочных, развлекающих подростковую психологию читателей всех возрастов, прозаических рассказах. Тем более, анемические картинки, гуляющие массово по виртуальному миру способны даже не развлечь, а только отвлечь от серьёзных вопросов, которых настоящая, высокая литература никогда не избегает. Русская проза словно упустила глубоко индивидуально-личностное, духовно-художественное своё начало. Стала по духу своему снова какой-то едва ли не родоплеменной, ложно-семейственной по своим ограниченным задачам и ценностям литературой. На массовой периферии литературного творчества исчезает индивидуально-личностное дерзновенное начало, само авторское языковое мышление становится массовым, делается мыслью среднестатистического, убого-коллективистского уровня.

Массовое родовое начало повсеместно, особенно на периферии, например в Башкортостане, успешно подавляет духовно-личностное начало христианской, вообще высокой культуры и русской литературы, и демократической, и аристократической по духу. Массовость (синоним недобросовестности, если угодно) в творчестве вытесняет неповторимость единичного авторского лица в русской изящной словесности. Массовая грамотность привела к массовой художественной безграмотности, к снижению уровня мастерства в так называемой современной русской литературе.

Поэтому приходит писатель типа Владимира Сорокина, берёт топор (его метафора) и вырубает чертополох коллективно-массовой, якобы национальной или советской литературы, которым и сегодня зарастает очень личностная, интимно-человеческая, но сильно уже былая изящная русская словесность. Правда, непонятно при этом, интересует ли Сорокина сама аристократическая по духу русская словесность, или его больше интересует топор? А литература, если интересует, то лишь затем, чтобы опрокинуть и её в собственные миазмы, Сорокин мастерски научился это делать. И если Данте по аду ведёт высокий эпический поэт Вергилий, то Сорокин обходится гнусным мелким бесом в качестве своего провожатого.

Я пытаюсь вести разговор о литературе не массового, но оригинального и подлинного творческого типа. А такой литературы исчезающе мало и в любые времена. Аристократической по духу и демократической одновременно – как некогда (и до сих пор, если кто не понял) у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Платонова и т. п. Разговор – о дефиците духовных основ и высшего единства в русской литературе сегодняшнего времени. От этих значимых свойств 20-й век с радикальным нигилизмом (революционностью и прогрессизмом) пытался отказываться на всём своём протяжении. И если и есть сегодня на поверхности некое единство идейно-художественного метода в литературе, то оно опять же – и массовое, и не высшее. Но с этим, наверное, ничего сделать нельзя, так как существует от века процентное соотношение популярного чтива и высокой поэзии. Ничего, кроме того, что только написать об этом и сделать таким же достоянием хотя бы потенциальной, гипотетической массы добросовестных уже читателей.

Продолжение следует…