Искусство поэзии и проза

Отсюда избыточные объемы прозы и тавтология, называемая «реализмом», – и не суть важно, «критическим» или «социалистическим». Нельзя объяснить событие поэзии, ее форму-содержание происшествием. Им можно только удвоить вопрос. Избыточность – конформизм или тавтология – зачастую исчерпывает определение прозаического жанра. Когда поэзия уже говорила на языке небожителя, проза, позже ею порожденная (возможно, всего лишь по ошибке молодости), еще не пачкала даже пеленок. Зато такое прозаическое явление в поэзии, как графомания, способная вызывать только ломоту и легкую, но невольную судорогу во всем теле, достойно абсолютного презрения. Ответ ему – исключительно розги. Оно не заслуживает слов.

Разумеется, я говорю не о Гоголе и Достоевском, как уже понял проницательный читатель. Персонажи этих писателей-поэтов и созданы по законам поэзии, неподчинимым действительности, социальной или исторической. Напротив, мы имеем тут реальность альтернативную и преобразованную. Сам Достоевский говорил о «Реализме в высшем смысле».

Итак: поэтический нонконформизм, внутренняя свобода и упорство, которые язык утверждает через поэта, – против тавтологии и прозы жизни. Поэзия существует вопреки исторической и социальной действительности, то есть частичной и внешней реализации события. Поэзия – суть динамическое целое языка, без которого время немо либо обречено изъясняться с помощью клише и штампа. «Небо голубое, трава зеленая» и тому подобные примеры прозы.

Если все, написанное прозой, включая науку, – суть выражение причинно-следственных отношений, то поэзия – суть отношение чистого выражения, свободного от причинности. Образ поэтический – не укладывается в понятие факта, фактичность образа даже не является его существенной частью. Образ в поэзии – это образ в квадрате, не отражение физической поверхности, а ее трансформация в нулевой точке энергии, первичная интенсивность. Метаморфоза Музы. То, что Жиль Делёз справедливо характеризует как «фантазм», то есть образ, отличный по природе от образа физической поверхности. Именно к искусству поэзии, прежде всего и вполне, относится следующее определение: «Искусство – это незаинтересованное созерцание». Вспомним только сначала ту истину, что созерцание – суть высшая форма нервной деятельности.

Сама поэзия – это видение. Поэт – только участник божественного видения, мастер-медиум, наблюдающий и отыгрывающий события от их осуществления и разложения. Но видение также – видение: образы невидимых звуков. Выражение самого слышания. Слух – суть ястреб поэзии, дух и воодушевление ее, чистый звук безмолвия.

Поэзия начинается там, где заканчивается естественная наука, чьи отношения являются выражением необходимого следования. В поэзии вступает в силу «синхронность» (термин К. Юнга) и трансцендентальный уровень отношений, чьи идеальные события суть экспрессивно-выразительные сложные сочетания. Здесь нет необходимости, но только сложные отношения совместимости или идиосинкразии. Провиденциальный уровень событий в поэзии не подчиняется обыденной логике, и некорректно выражать его в терминах простой эмпирической каузальности. Воздух поэзии – это туча, чреватая озоном, и непредугаданная траектория шаровой молнии. Но искусство – в умении разрежать его. Другими словами, минимальный образный слой этого уровня не является следствием физических законов, а представляет собой то, что древние называли метафизикой, а философ Жиль Делёз очень точно охарактеризовал как «систему отголосков, повторений и резонансов». Парадокс стоиков – утверждать судьбу, отрицая необходимость, – суть парадокс истинной поэзии, ее смысл.

Итак, мы имеем здесь не причины и следствия, а события и сингулярности (в удачных терминах Делёза), то есть нечто противоположное происшествию. Иной план и уровень «существования». А «место» физического, механического действия занимают ум и душа. Что мы здесь имеем, так это два совершенно разных типа отношений. Еще раньше Делёза наш Пушкин сказал об этом так: «Слова поэта – уже суть дела его». А позже то же самое выразил Пастернак: «Поэзия – это проза в действии». Иначе говоря, истоки поэзии не историческая реальность, а метафизика (и патафизика, epi meta ta phisika – как добавление к метафизике, которая сама выходит за пределы физики). Само проблематическое смысловое поле. Его подвижный диапазон. Идеальная игра неуниверсальных и безличных, неколлективных и доиндивидуальных сингулярностей. Одним словом, стихи.

Потому это поле и проблематическое, что механические законы причинно-следственных отношений здесь перестают работать. Повторяю, с поэзией вместе мы вступаем в сверхреальную область бесконечного существования, туда, где форма и пустота – тождественны. А мгновение равняется вечности. Вступаем на свой страх и риск. Граница, отделяющая поэзию от прозы, проходит между метонимией и понятием, фигуральным и буквальным значениями. За чертой, таким образом, остаются общезначимый и здравый смыслы. Но фигуральное значение – не аналог буквального (аналогии в художественном образе – та же тавтология), а символ самой поэтической субстанции, в которой материя и дух – суть одно. Бесподобное отличает поэзию от общезначимого и здравого смысла. Поэзия начинается с того, что почва вдруг начинает уходить из-под ног.

Царица наук математика и является той «естественной» границей реального и трансцендентального, которая пролегает между «профанным» физическим миром и собственно искусством поэзии, высшей формой творчества. Самим творчеством в чистом виде. (Вспомним, что «поэзия» в переводе с греческого языка как раз и означает «творчество, сотворение».)

Математика, таким образом, способна описывать это поле, но выражает его уже искусство поэзии.

По правде говоря, все мастерство в поэзии, помимо непередаваемого искусства перевоплощения автора в слово, заключается в умении верно разделять и соединять события, равно как и ошибка дурной прозы, напротив, состоит в неумении это делать. Поэзия не столько танец на подмостках единораздельной сущности, сколько мимика души, «лица необщее выражение», как сказал Баратынский о Музе.

Я не выстраиваю поэтов по ранжиру. Это дело Времени и читателя. Мне же достаточно и того, что передо мною поэт, а не графоман. «Неграфоман» в данном случае означает, что данные стихи – суть не простая заинтересованность: тщеславное желание напечататься, снискать дешевую популярность или заработать. Поэзия – это нелюбовь к себе: «Если не ненавидишь себя, как можно любить?» (Ницше). Любовь к себе, самосохранение заканчивается только повторением уже существующих поэтических форм, подделкой, тавтологией, в сущности, той же прозой. В ослабленном, к тому же, по отношению к оригиналу варианте, таково подражание эпигонов. Имя им легион.

Напротив, «неграфомания», талант, любовь из себя – это некое новое, оригинальное смысловое образование, уникальное и по всем своим параметрам представляющее собой именно искусство поэзии. Есенин, Хлебников или Мандельштам – единицы. Чего принципиально не хотят понимать эпигоны, поддельщики чужой формы, версификаторы мертворожденных «стихов». Потому-то гениальность и возможна только в искусстве поэзии и выражают ее новые смыслы, порожденные стихами. А не собственный (он же групповой, замкнутый) интерес, выражающий эго пишущего. (Самовыражение, любовь к себе – суть та же графомания.) Общие места необходимы в социальной жизни, но противопоказаны искусству поэзии, где мгновенно становятся штампом. Проще говоря, поэзия – суть единственное средство возведения обыденности к событию, слова – к его собственным истокам, а не описание социальной действительности, осуществленной или разлагаемой. Поэт – «незаинтересованный созерцатель» целокупной жизни (а не отраженной), видящий и слышащий стихами. И материальная незаинтересованность есть условие этого видения. Род служения.

Поэзия и злоба дня – полярные, несовместимые понятия. Искусство, как мы знаем, бесполезно. Это любовь из себя, хрупкое равновесие танца на конце иглы. Неровное дыхание любви, а не предпочтение себя.

Итак, рассмотрим вкратце оба термина «Искусства поэзии»:

1. Искусство – это эффект безупречной версификации, ненавязчивое, но внутренне ощутимое и мастерское владение приемом.
2. Поэзия – внутренне ощутимый трансцендентальный момент, элемент вдохновения, некое новое – небывалое ранее (невиданное и неслыханное) – смыслообразование, выраженное словами в форме стихов. Желательно в рифму, представляющую собой дополнительный уровень выражения гармонии или совершенства. Выполняется на любом материале.

Дополнение 

Почему именно стихи, а не проза? Потому что стихи – это первоэлементы, та вещная онтологическая объективность, которая избавляет читателя от тавтологии авторского Я. От прозаической индивидуальной личности, автобиографичности и, если угодно, от «слишком человеческого» (Ницше). Почему поэзия, а, скажем, не музыка или живопись? Потому что поэзия как «высшая форма существования языка» (И. Бродский) есть искусство семантическое, условие смысла любого другого искусства. В ней уже наличествуют и музыка, и живопись.

Поэтому лирический герой – это не Я («Я – это другой», – точную формулу лирического Я дал А. Рембо). Некое, в терминах Делёза, «контр-осуществление». Становление в стихах кем угодно: птицей, звездой, душой, цветком, ночью и т. д. (человеческое Я в поэзии трансцендируется). Становление всего этого происходит через поэта (не путать с имяреком) как архетипа искусства, носителя преобразующей, реорганизующей и смыслообразующей функции времени, наделяющей время порядком живой речи. (Имярек, очередной конкретный носитель поэтического дарования, – суть только расходный материал этой высшей, стихотворной формы речи.)

Само искусство, гармония и системы его могут быть бесконечно различными, лишь бы они были убедительными и удовлетворяли самый взыскательный и требовательный читательский вкус. Темы, идеи – любые. Искусство поэзии, разумеется, не в теме. Трансцендентальное поле и имманентный дух произведения, его выразивший, – единственная тема поэзии. Все прочее – суть ее вариации. Искусство поэзии – область абсолютной свободы и выражающая ее идеальная игра.

Горе интерпретаторам, смешивающим причины и следствия: «Нет более опасного заблуждения, чем смешивать следствие с причиной: я называю его подлинной испорченностью разума» (Ницше).

Добавлю, что заблуждение еще более опасное заключается в смешивании противоположностей, в неумении утверждать различия между ними и полагать дистанции. Именно этим «испорченная» проза отличается от поэзии.

Напротив, только следуя поэтическим образцам, художественная проза обретает лаконичность высказывания, божественную легкость и вместе лапидарность, прореживая и облагораживая навьюченную, косную обыденность, так называемую «прозу жизни», порожденную любой исторической действительностью. Только в этом и заключается нецикличный смысл поэзии. Ее разомкнутость и открытость в бесконечное, не мертвая петля времени, а пустая прямая линия, двунаправленная в прошлое и будущее.

В России новой, но великой

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок…

(В. Ходасевич)

Стоит ли говорить, что бесконечность как предмет поэзии не поддается интерпретации в терминах трехмерного пространства, где штампование было бы шельмованием вечности как самосоставляющей временного мгновения?

Подводя итог, добавлю только высказывание А. Блока о назначении поэта: «Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт».

Сын, а лучше – дитя гармонии.

«Дитя союза Диониса и Ариадны… обитатель пещер и высот, единственный ребенок, которого зачали через ухо, сын Ариадны и быка» (Делёз).

Воплощенный в слово слух, единственное, что роднит истинную художественную прозу с искусством поэзии.