Вячеслав Смирнов: «СПЛОШНАЯ ГОП-ЦА-ЦА…»

Помню, как впервые его увидела. Мы, абитура, то есть те счастливчики, кто прошёл творческий конкурс в Литинститут и понаехал из своих провинций на вступительные экзамены, сидели у двери приёмной секретариата в ожидании своей очереди. Вдруг передо мной ураганом пронёсся невысокий крепыш в экстрамодных шортах, решительно открыл дверь и скрылся в кабинете. Когда он вышел, настала моя очередь. Я пришла с мамой, которая приехала из Ростова-на-Дону погостить к своей подруге-журналистке в Мытищи, а заодно и меня поддержать.

С трудом оторвав себя от кресла в коридоре и маминой доброй ауры, я подошла к двери и робко постучала. Ответа не последовало. Я постучала снова. Тишина. Через какое-то время дверь резко отворилась, и Зоя Михайловна Кочеткова (а это была она) пригласила меня внутрь кабинета.

– Ну дела! – воскликнула она. – Вот это абитуриенты нынче! Один дверь ногой открывает, а другая наоборот скребётся как мышка. Учись, Валерия, у Вячеслава Смирнова, как нужно заходить в помещение! (Надо сказать, что замечательная наша Зоя Михайловна всех своих студентов всех выпусков помнила не только по именам, но и по отчеству. Например, могла во дворе Литинститута бодро кивнуть проходящему мимо Антону Хусаинову: «Добрый день, Антон Феликсович!» – чем повергала всех нас в восторженный шок).

Так я узнала, что напористый парнишка в шортах – это Вячеслав Смирнов.

Мы нечасто пересекались во время учёбы в силу того, что занимались у разных мастеров и вращались в разных компаниях. Но тем не менее Слава для меня – один из ярчайших представителей нашего замечательного, не побоюсь этого слова, – звёздного курса. Он всегда был личностью неординарной, не похожим ни на кого, со своим взглядом на жизнь, на творчество, на людей.

У него была особенность – ни на одну сессию он не приезжал в прежнем виде. Если прошлый раз мы видели Славу с бородой, то в следующий приезд он был лысым, или с усами, но без бороды, или с хвостиком, или ещё в каком-то новом стилистическом образе. Это привлекало к нему внимание, удивляло, делало его запоминающимся. Мы все, однокурсники, воспринимали метаморфозы Славиной внешности тепло и с юмором. Он у нас был такой один – всегда модный, всегда необычный, всегда супероригинальный.

Кстати, на вступительном экзамене, где мы писали этюд на одну из шести предложенных тем, мы со Славой выбрали одну тему – «Смерть пионерки». На эту же тему, помимо нас, писали ещё и Вика Беляева, и Вах (Виктор Айсин). Я и Вика разработали тему, каждая хорошо и по-своему, о гибели идеи. А вот Слава с Вахом убивали своих пионерок по-настоящему. У Ваха в сочинении речь шла о пожилой пионерке, которая, умирая в своей нищей одинокой квартирке, вспоминала три самых счастливых события в своей жизни, одно из которых как раз было вступлением в Союз пионеров. Это было остроумно и печально одновременно. А у Славы в его остро-постмодернистском рассказе речь шла о пионерском лагере, где кровожадные пионеры убили и съели (чуть ли, кажется, не зажарив живьём!) одну из своих пионерских подруг. Я позже видела это произведение – без хохота вперемешку со слезами невозможно было прочитать ни строчки. Получилась великолепная пародия на всё фальшиво-лозунговое, чего предостаточно было в нашей советской действительности.

Нас было трое на курсе, кто писал изложения и диктанты практически без ошибок – Смирнов, Марина Щербинина и я. У всех троих за плечами имелся опыт корректорской работы, да и врождённую грамотность, что называется, не пропьёшь. На занятиях практической грамматики наш педагог Магдалена Рубеновна Саркисова, очень немолодая с аристократическими манерами женщина, гневно говорила: «Боже мой, дорогие мои! Если вы думаете, что вы все таланты и грамотность вам не нужна, то вы сильно ошибаетесь! Освойте хотя бы знаки препинания – вам, поэтам, они просто необходимы для того, чтобы донести ваши стихи до читателя в правильной интонации. И умоляю, запомните, как пишутся слова «интеллигент» и «искусство»! Стыдно именно вам этого не знать! Когда интеллигент не знает, как он сам пишется, он не интеллигент!!!»

И мы раз за разом брали плохо поддающиеся вершины грамотности, кропая диктанты под её чутким руководством. Однажды она с восторгом, очень внятно (она всегда разговаривала крайне отчётливо и выразительно) произнесла:

– Ну-с, дорогие мои, поздравляю! Несколько работ написаны очень хорошо. А в одной вообще нет ошибок! Автор этой безупречной работы – Вячеслав Смирнов. Будьте любезны, милейший, пройдите к доске, я хочу, чтобы вы всем этим олухам объяснили, как нужно правильно писать.

И вот тут произошло нечто непредвиденное. Слава нехотя вышел к доске, аккуратно встал возле неё, взял в руку мелок и не произнёс ни звука. Как ни пыталась Саркисова его расшевелить наводящими вопросами, он словно воды в рот набрал. Ну не хотел делиться с нами кладезем своих знаний – и всё тут! Магдалена Рубеновна на секунду и сама впала в ступор от изумления, но, осознав, что из Славы не вытянуть ни слова, великодушно отпустила его на место.

А я прекрасно понимала, что Слава, скорее всего, просто не знал правил русского языка – у него была абсолютная грамотность, и объяснять, почему то и это он написал правильно, он не пытался, да и не собирался пытаться. У него и так с правописанием всё было в порядке.

В другой раз с этой особенностью Славиного мышления (или характера?) я столкнулась чуть позже, когда услышала на каком-то занятии в институте новое для меня слово «эвфемизм». Я не очень поняла его значение и в общежитии кинулась за разъяснениями к Вадику Леванову. А, как всем известно, все годы учёбы Вадик жил в одной комнате со Славой Смирновым – так же, как я с Леной Грачёвой, а Вика Беляева – с Ликой Михайловой. Это были такие устоявшиеся парные союзы общежития, половинки которых, видимо, подошли друг другу по всем параметрам. Вместе было легче, вместе было веселее, вместе было надёжней.

Я ворвалась в их комнату и с лёту выпалила: «Вадик, что такое эвфемизм?»

Вадим призадумался, а потом сказал:

– Слушай, сейчас Славик придёт, а он как никто другой знает, что такое эвфемизм. У него как раз этих самых эвфемизмов в стихах полным-полно!

И я осталась ждать прихода Смирнова. Когда он появился, мы его тут же озадачили тем же самым вопросом.

– Эвфемизм? – часто моргая, переспросил Слава.

– Ну да, – сказал Вадик. – Объясни ей, ты же хорошо разбираешься в этом.

Слава почесал макушку, бормоча: «Э-э-э… Эвфемизм – это… ну… э-э-э… Эвфемизм – это… Как бы это сказать… э-э-э…»

Вадик, поняв, что это может продолжаться долго, бросился другу на выручку.

– Короче, эвфемизм – это замена нехорошего слова хорошим! – выпалил он.

– Вот-вот! – обрадовался Слава. – Именно это я и хотел сказать!

Мы с Вадиком только молча переглянулись.

С тех пор я железно поняла, что Слава Смирнов – человек не из общего ряда. А значит – гений. Это я говорю безо всякой иронии, кстати. Уникальность мышления и подхода буквально ко всему и определяет неординарность творческого человека. Слава всегда многое знал и умел, но вот объяснять – это, видимо, совсем не его. И он не напрягался. Он смело и блестяще пользовался в своём творчестве эвфемизмами, а вот как их классифицировать и разъяснить – это уже для него, по-видимому, дело десятое.

Сегодня (17 марта) у Вячеслава Смирнова день рождения. Хочется поздравить его с этим замечательным личным праздником и пожелать душевных сил, вдохновения и новых задумок, новых творческих воплощений планов и идей. Горжусь нашим знакомством – сегодня Смирнов известный в Тольятти издатель, редактор, литератор. Много добрых и замечательных дел ему удалось провернуть за эти годы. Он немало помогал и самому Вадиму Леванову, а теперь многое делает для увековечивания его памяти. Ему удалось собрать всех, кто знал и помнит Вадима, под одну обложку в книгу мемуаров «Вадим Леванов в воспоминаниях», за что мы, участники, все ему очень благодарны. Это не просто кропотливый и тяжёлый труд – это в каком-то смысле настоящий подвиг друга и издателя.

Будь счастлив, Славочка! Радуемся тебе и ждём новых задумок и побед.

Хочу привести ниже для всех читателей и почитателей твои стихи из подаренного мне когда-то твоего маленького сборничка «Жутики» – из моих самых любимых. В талантливых стихах – в каком бы жанре они ни были написаны – всегда очень объёмно и многомерно отражается время. Ну, и мы в этом времени – как в капле воды…

*  *  *

Отплываем в далёкий неведомый край,

и никто не помашет вослед.

Эй, моряк, ты хотя бы себе пожелай

долгих зим и бесчисленных лет!

 

Эй, моряк, почему ты оставил штурвал?

Почему ты, как зверь, закричал?

Это выловил вечно пустующий трал

непонятно какую печаль.

 

По морям по волнам приключений лихих,

сколько их – не разгонишь веслом.

Ты когда-то на суше забросил стихи,

а теперь вдруг опять понесло.

 

Ты на вахте стоишь и грустишь в непогодь,

карандашиком портишь блокнот.

Не выходит строка. Ты ей шепчешь: «Выходь!» –

и усмешка уродует рот.

 

Изливая тоску по далёкой земле,

где не ждёт ни живая душа,

ты плывёшь в никуда на своём корабле,

по дороге бумагой шурша.

 

Ну, а если случится в пути ерунда

и прервётся незримая нить –

ты забросишь бутылку с записками вдаль

и отправишься крабов кормить.

 

Танго

Вечером вдвоём на пилораме,

приподнявши ствол за комелёк,

любовались звёздными мирами,

и чадил в печурке уголёк.

 

На складах заснувшие старушки

прижимали трепетно к груди

волглые слежавшиеся стружки,

словно в узелочках бигуди.

 

Звёзды нам загадочно мерцали,

на фуфайки клеилась смола.

Я, признаться, был официален,

да и ты бы вряд ли мне дала.

 

Что же им, убогим, нынче снится:

зимняя пурга?.. июльский зной?..

И мерцали старческие лица

неземною, странной белизной.

 

Голубчик Петрушка

Голубчик Петрушка, не медля скажи –

зачем ты всегда недоволен?

Ты путаешь жутко во сне падежи,

а если не спишь – то тем боле.

 

Милейший лопух, ты всегда и везде

кичишься ненужной оттяжкой.

Как старый лошак, ты кривишь в борозде

и дышишь надрывно и тяжко.

 

Куда всё исчезло – навек, без следа?

Ответь добряку и повесе.

Голубчик Петрушка, ты весел всегда,

но – не по-хорошему весел.

 

*  *  *

Ртутный столбик упал к сорока,

на дворе кружеляет пурга.

Всем по акту списали срока,

а меня бригадир проморгал.

 

И в тифозной палате ночной

я узрел (экий, право, чудак!),

будто я – на приступке печной,

а на печку забраться – никак.

 

И, согнувшись под тяжестью век,

я прилёг на заплёванный пол,

и часы свой замедлили бег,

и никто разбудить не пришёл.

 

Санитары затихли вокруг,

и заплакал замёрзший конвой,

и подальше от лагерных вьюг

я ушёл по дороге ночной.

 

*  *  *

Я глаза свои дальномером мерил,

дальнозором и зоркоглядом.

Я словам твоим ни на грош не верил,

ни на йоту не верил взглядам.

 

А ты звала меня неверущим Фомой,

за косовзглядие ругала и корила.

И повторяла часто-часто:

«Ах, неласковый ты мой! –

вот этими б руками удавила!»

 

Песня-плач-причитание

по одинокой девице Татьяне, от которой ушёл хороший парень

тракторист Алёша, а ведь и Таня тоже хорошая девица,

а вот поди ж ты, как оно в жизни бывает, и всё кончается плохо,

и всем грустно и нерадостно

 

от маленького деревца

до крохотного яблочка –

мичуринцы-стахановцы не пьют воды с лица

чего ж ты плачешь, девица?

да что такое, лапочка?

всё это перемелется и будет гоп-ца-ца

 

всё сущая безделица

цветочки-огуречики

к чему судьбу проклятую спускать на тормозах

ну, что такое, девица?

уже поникли плечики

и мальчики кровавые запрыгали в глазах

 

была она отличница

была она бетонщица

шальные-беззаботные-былые-времена!

уже горит яичница

и во поле не хочется

и перспектива лётчицы не светит ни хрена

 

а всё же – люли во поле

а всё же – ляле вляпали

стаканчики-жиганчики берёзки-деревца

и мы под «люли» топали

и дружно лялю лапали

и было, как в Чернобыле: сплошная гоп-ца-ца

 

*  *  *

Ты служила мне внешним коллектором,

А мечтала быть гамма-индуктором.

Я работал в конторе корректором

И партийных решений был рупором.

 

Ты гордилась задрипанным шмассером,

Что валялся за выцветшим кляссером,

И якшалась с сотрудником Мазером –

Он по части инъекций был мастером.

 

Он колол не спеша внутривенное,

Изрыгая ворчанье утробное.

Ты имела здоровье отменное,

Но читала всегда про загробное.

 

И держала меня за прагматика,

Что прикрылся осиновым листиком.

Вот вам, братцы, и вся математика

Пополам, так сказать, с казуистикой.

 

*  *  *

Серый кролик рыдает за стойкой,

ты одна виновата во всём,

и любви в тебе – ни на вот столько,

и ушла ты, пардон, с поросём.

 

Кружат пары в удавьих объятьях,

ёж под столиком ищет ключи.

Серый кролик, грустны твои братья,

что навек потеряли крольчих.

 

*  *  *

Листая страницы старинных романов,

шалея от странных в романах картинок –

мой, друг, вам хотелось бы стать д´Артаньяном,

примерив бумажный колпак Буратино?

 

Мне слышались звуки минувшего лета,

они шелестели загадочным эхом.

О, я вам раскрою такие секреты!

О, я вам устрою такие потехи!

 

Стремясь к стеллажам по скрипучей стремянке,

в сердцах отметая роман за романом –

пусть я уподоблюсь смешной обезьянке,

скользящей по пальме за влажным бананом.

 

Ты зря провоцировал эти вопросы,

вникая в пустые, ненужные споры.

Резной мальчуган с облупившимся носом,

тебе никогда не бывать мушкетёром!