Судьба ведет от края к краю... Часть третья

Мёртвая логика (трудовая, не даровая) ненавидит парадоксы живой поэтической природы, всякие её коленца. По законам такой мёртвой, глуховатой на ухо, логики, Александр Блок – всего лишь ипохондрик, а Николай Рубцов – прежде всего горький пьяница (даже компьютер подчёркивает не понравившееся ему слово). Бесспорно, невозможно жить в пьянстве и ипохондрии.

Но вот поэтическая удача почему-то выбирает именно ипохондрика и пьяницу для своих волшебных строф:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племён!

Как прежде скакали на голос удачи капризный,

Я буду скакать по следам миновавших времён

/Н. Рубцов/

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и сух

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

/А. Блок/

Каково?! Надо самому быть ипохондриком, чтобы столь дионисийским, точным, сухим, ёмким и огненно-воздушным – дивным совершенно! – стихам предпочесть глупую мораль, так же всем известную, как три цвета светофора. Но стихи не светофор, хотя и светофор тоже.

8

Но всё равно ведь – предпочтут. На то они и неглупые, и расчётливые, и энергичные, и предприимчивые (знают, кому нужно помешать вовремя, кому помочь, начиная с себя любимого, пусть и не столь одарённого свыше поэтической удачей). Они плюют на неё и строем идут в педагоги мучить олухов царя небесного.

И превосходно растят премногих искусственных литераторов. Остальных – сознательно губят. Особливо же – зазнавшихся пьяниц и наглых ипохондриков, включая гениальные расстройства личности – исключительно тонкие, немыслимо сложные настройки немногочисленных в социуме индивидуумов. В малочисленности их – их слабость. Но вершины, в отличие от подножий, не соединяются, а расходятся прямо в небеса.

9

А раз так, значит, можно их гнать и гнобить. И некоторые горе-педагоги вытравляют из психики «юношей бледных» собственную ювенальную волю и адекватное, естественное и детское, высоко-искусное (не искусственное) понимание художественного предмета. Корнают их со всех сторон немилосердно до уровня бытовой прозы, а там и отпускают с богом. К счастью, попадаются на жизненном пути и другие учителя, иные примеры.

10

Тогда везёт и нам, и встречаем мы, каждый свою, Арину Родионовну и дядьку Савелия.

А потом мы тоже заслушиваемся райскими птицами, и поют нам тогда уже они сами – бесподобные Сирин, Алконост да Гамаюн. Серены русской словесности, не попорченные ещё академической молью с общепринятым выражением лица. Опасаюсь за свою жизнь – прочитываем мы на этом бьющей моли лице. С этим ведь не поспоришь. Умирать никому не хочется. А Блоку, а Рубцову – хотелось? А ведь умрут все. (Не все такое напишут, что потом помогает благодарному читателю сносить любые тяготы этой жизни.)

И вот, Е. Баратынский выделял свою музу не за яркость и оптимизм, а именно за «лица необщее выражение». На современном языке, не за симулятивность симулякра, а за личное обаяние.

Да и само солнце русской поэзии А. Пушкин назвал противоположное общему всем животным инстинкту самосохранения особое (может быть, печальное) свойство поэта «для звуков жизни (своей) не жалеть» (А. Пушкин).

Надо же с этим как-то бороться, вот и ругают Блока, Есенина, Рубцова, огульно оскорбляя заодно их Божий дар и служение ему.

Но все они, прежде чем погаснуть, во всё небо просияли в своих чудных стихах грядущим поколениям. Да, они знали и паденья, и пораженья. Потому что знали всё. А к этому невозможно подготовиться или привыкнуть. Тем большего личного мужества поэзия потребовала от них.

А от нас, благодарных читателей таких стихов, достаточно уже одного человеческого сочувствия к их сложной (великой) судьбе, если не понимания их поэтической доблести. Небывалого сгорания вещества ради одной бессмертной певучей строки. («И похабничал я и скандалил, / Для того чтобы ярче гореть» (С. Есенин)). И, пожалуй, у каждого хоть сколько-то одарённого свыше поэта, есть свой, отличный от другого поэта, творческий метод. Был бы только творческий результат ощутимым.

11

Такой свой художественный метод, или приём выражения был и у Дмитрия Масленникова.

Иногда он метафорически именовался словами из общепита – фигурами речи, спиртосодержащими. Но и спирт, и дух – слова одного корня. Как сексуальное влечение и духовный Эрос – суть одно и то же в непостижимой своей, таинственной глубине. Да ты и сам почувствуешь это, читатель, если ты, конечно, не конченый зануда-моралист.

И последнее. В своей «Прекрасной Даме» нобелевский лауреат, поэт Чеслав Милош так написал о «Прекрасной Даме, которая предстала детям в Лурде и Фатиме»:

«Больше всего их тогда поразила, как говорят дети,

Но «несказанная прелесть» может предстать пред иными и в низком, невысоком своём отражении.

Но ведь предстаёт, и восхищает. И здесь, как уже сказано выше, есть своя тайна. Но она не для всех.

12

И о дионисийской струе в поэзии Дмитрия Масленникова.

Итак, разрушение не может быть основным творческим принципом. Есть граница, за которой творчество делается невозможным, становится полной своей противоположностью. Нельзя превратить свою жизнь в помойку и продолжать писать прекрасные стихи. Свобода творчества на этом заканчивается. Романтический тезис Пушкина: «Гордись, таков и ты, поэт, и для тебя условий нет» – теряется с полным саморазрушением личности поэта, утрачивая полностью свой утвердительный пафос. Но сорняк нужно выкорчёвывать (деструкция), освобождая пространство для Культуры.

Итак, чтобы творить, поэту нужна изначальная свобода, «положительная пустота», обретаемая порой путём деструкции омертвелых конструкций из слов и дел. Такая свобода граничит с произволом, не являясь им по существу.

13

Самовластие советской России, когда-то отменившей директивой инстанцию высшего христианского божества (религию вообще), отразилось и в декларации русского формализма, попытавшегося отменить проблему содержания произведения. (Спорил с ними М. Бахтин, выступив под псевдонимом.) Формальный метод в литературе свёл всё искусство слова к приёму. Это было в духе времени, безоглядной прогрессистской цивилизации, утверждавшейся эпохи НТР и НТП. Но с водой выплеснули младенца. Вследствие этого содержание формалистического художественного текста, насильственно лишённое необходимой своей части, составляющей божественную и единую духовную сферу – аполлоническую, дионисийскую и христианскую (не только на словах лишённое, а реально) – выродилось неотвратимо в трескучую и докучную, так называемую партийную и классовую литературу, уничтожающую всякую другую. В идеологическое оболванивание масс, в телевидение и радиовещание.

Молодой и талантливый В. Маяковский блестяще выразил в своих богоборческих стихах утопический дух своего времени. Но у него всё же ещё был в стихах и Бог. Далее в советской поэзии ничего такого совсем не осталось. Полное вырождение духа. И очередная оптимистическая утопия устроиться на земле без Бога отравила всю русскую поэзию ХХ-го века. Раздавшийся дух формализма и формалина запихал великую русскую поэзию по тюрьмам и принудительным психиатрическим лечебницам.

Сделал всё, чтобы солнце великой русской поэзии закатилось навеки.

Формалиново-формальный этот дух (злобный, богоненавистнический душок) был ничем иным как той самой идеологией воинственного атеизма и насаждаемой партийности в советском искусстве. Само же искусство свободно по определению. Оно может быть каким угодно, в том числе и атеистическим. Единственное, на что не способно (не годится) свободное искусство по своей природе, сотворённой свободным же демиургом, – это насаждать тоталитарный режим в стране, режим, возненавидевший и отменивший бога, и занявший его место. Свято место пусто не бывает. Но людям не безразлично, кем место занято.

Искусство подлинное освобождает дух человека, для слияния с Универсумом, с Прекрасным как таковым – с Первопричиной всего сущего. Но не для служения тирану.

Поэтому идеология – не истинное имя, а только псевдоним. Лениносталин, например. И закончилось русское формальное партийное искусство ХХ-го века. И не выражало оно глубинного содержания. Ему это было запрещено.

И 90-е были такими дионисийскими годами разрушения и очищения жизни от всего омертвелого, затверделого, вымороченного. Сделавшегося уже невозможной и всё ещё значительной частью рушившегося мира.

Далее следуют на редкость невинные, тонкие, искренние стихи о подлинном страдании души поэта в отменившем её мире лжи или симуляций симулякров, среди которых поэт тоже проживает. Поэтому слово алкоголь, изредка попадающееся в стихах поэта, следует воспринимать, прежде всего, символически, как знак очищающей дионисийской струи. Этакие неподобные подобия, о которых упоминал Бонавентура или иные мистики и метафизики. Поэт – не наркоман, разумеется. И стихи его – не донос.

Это – стихи о любви и попытке живой жизни.