Лира и скипетр. Часть вторая

Пушкин... А что Пушкин? Что тут скажешь. Рукой махнешь да и заплачешь. Он был знаком с большинством заговорщиков. С некоторыми из них был дружен, вел переписку: активную с К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым-Марлинским, В. Л. Давыдовым, периодическую с В. Ф. Раевским, В. Д. Сухоруковым, а про В. К. Кюхельбекера и И. И. Пущина и говорить нечего – они с ним учились в Лицее и были ближайшими друзьями. Вне всяких сомнений он был в курсе того, что собираются сделать декабристы. Но ведь это же был секрет Полишинеля, об этом говорили на каждом углу. Кроме того, прямого участия в их союзах, кружках Пушкин не принимал, переписка между ними была литературного свойства, это была скорее переписка писателей и поэтов, нежели революционеров. Об этом он и пишет в письме от 20 января 1826 года к В. А. Жуковскому, воспитателю умершего к тому времени Александра I: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел...». Он подтверждает, что «был в связи с большей частию... заговорщиков», однако отводит от себя подозрения в политической неблагонадежности, говоря, что покойный император, сослав его, мог упрекнуть его разве что в безверии. Далее можно процитировать его письмо к А. А. Дельвигу (начало февраля 1826 года): «...Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам, но я никогда не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив. Класс писателей... более склонен к умозрению, нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, то на это есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны». Или очередное письмо к В. А. Жуковскому от 7 марта 1826 года, где он выражает надежду, что новый царь снимет с него опалу и вернет из ссылки: «Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Или к Николаю I от 11 мая – по первую половину июня 1826 года (это письмо показательно, стоит привести его целиком):

«Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества

верноподданный Александр Пушкин

(на отдельном листе)

Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин».

...Пожалуйста, не судите строго. Представьте себя на его месте: в глуши, вне столицы, забытый всеми, кроме самых близких друзей, ни положения, ни денег, с отцом он разругался вдрызг, младший брат его, Левушка, – мот и пьяница, годен только на то, чтобы раздавать его стихи где ни попадя и тем самым лишать его заработка. Это были лишь отчаянные попытки остаться на плаву.

К счастью для него и для русской литературы, – попытки вполне успешные. Его письмо было прочитано самым внимательным образом, и принято к сведению. Император, только что повесивший и отправивший на каторгу с сотню лучших людей России, был заинтересован в поддержке общественного мнения. Пушкин, пользовавшийся огромной популярностью, подходил для этого как нельзя лучше. 8 сентября 1826 Пушкин был доставлен в Москву на аудиенцию к Николаю I.

Посидели, поговорили. Договорились. В результате император смягчил его положение: Пушкину разрешено было отправиться для проживания в Псков. А чтобы Пушкин не сболтнул чего лишнего, царь стал его личным цензором. Об этом Пушкин пишет в письме к Н. М. Языкову от 9 ноября 1826: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор». С декабря 1826 года Пушкин переехал в Москву, а после и в Петербург.

Пушкин со свойственной ему прагматичностью воспользовался своим новым положением: в переписке с Бенкендорфом, шефом корпуса жандармов (посредником между Пушкиным и Николаем I), он пытался решать свои проблемы.

Он, к примеру, писал к нему по поводу своей тяжбы с неким г-ном Ольдекопом, который без разрешения Пушкина перепечатал его поэму Кавказский пленник и ни копейки ему за это не заплатил, хотя уже в то время Пушкину предлагали за нее книгоиздатели 3000 рублей, деньги большие и для него далеко не лишние. Пушкин просил Бенкендорфа, чтобы тот оградил его от дальнейших покушений на его произведения, что тот и сделал. Однако кончилась тяжба Пушкина с Ольдекопом ничем, потому что не существовало тогда в России закона, защищавшего авторские права. Кроме того, он просил повысить его по Табели о рангах, засидевшись в малых чинах со времени опалы, так как это было необходимо для заключения брака с Натальей Гончаровой; просил также как-нибудь законодательно оградить его произведения от литературных воров.

Однако своим положением Пушкин пользовался не только в своих интересах. Так, он просил за жену генерала Раевского, хлопоча о том, чтобы ей была назначена пенсия в размере полного жалования ее покойного мужа и чтобы она перешла к ее дочерям в случае ее смерти.

Все это, естественно, даром Пушкину не проходило: император не собирался ограничиваться ролью мецената. Он, похоже, думал так же, как и граф Воронцов, и в Пушкине видел лишь своего подданного. Так, Пушкину устроили вежливую выволочку за несанкционированное чтение трагедии «Борис Годунов»; на его записку о нравственном воспитании населения России ему было сказано, чтобы он не занимался не своим делом; ему запретили публиковать стихотворение «Анчар». Пушкину, наконец, присвоили звание камер-юнкера – самое низкое придворное звание, пристойное скорее молодому человеку, а не ему, уже обремененному семьей и детьми, лучшему поэту России. Это звание, помимо своей незначительности, обязывало его проводить почти все свое время при дворе, а это, сами понимаете, литературе не способствует.

Где уж тут революцию замышлять. Не до этого.

А вообще-то, император был по-своему честен с ним. Он выполнял все условия негласного договора с Пушкиным. В обмен на его лояльность он, к примеру, согласился погасить его долги. Пушкин как-то написал письмо Бенкендорфу, второй черновой вариант которого приблизительно датируется апрелем-маем 1835 г. В нем он говорит, что дела его отца расстроены, ни у него, ни у его жены нет средств, поэтому он просит выдать ему 125000 рублей в виде беспроцентной ссуды, чтобы погасить долги и заодно поправить имущественное состояние как отца, так и свое собственное. «Ссуда, – скупо сообщает комментарий, – Пушкину была выдана».

А потом царь разрешил Пушкину работать в архивах, чтобы тот мог готовиться к «Истории Пугачева». И тот ее написал, и выпустил в свет, но особого успеха она не имела.

«Вот такая вот загогулина», – только и скажешь тут, и озадаченно почешешь в затылке: сколько сложности в отношениях поэтов и правителей, сколько напряжения!

А с другой стороны – ну разве может быть что-нибудь забавней? Ведь ни один не может обойтись без другого. А как сойдутся, так сразу начинают есть друг друга поедом. Только у власти, разумеется, преимущество, потому как и зубы у нее острее, и набор столовых приборов побогаче. А уж поваров – видимо-невидимо, и каждый старается ей все на блюдечке принести: «Вы как изволите – в вареном, жареном виде? А может, в сырокопченом предпочитаете?».

Начинаешь во всем этом разбираться, смешно становится – аж до слез. Сидишь, смеешься, слезы утираешь, в платок сморкаешься и говоришь себе: «Слава тебе, милый Господи, за то, что я не Пушкин! Ах, слава тебе, алиллуйинька!». Просморкаешься, утрешься и идешь себе со спокойной душой телевизор смотреть, и правильно – зачем тебе чужие заморочки?

Считается, что соловьи в клетках не поют. Нет, почему же, поют. Еще как поют. Только недолго.

Но Пушкин и здесь стал исключением: в таком «прирученном» состоянии он прожил (считая с 1826 года) относительно много – 11 лет, своеобразный рекорд для такого летучего существа, как поэт. Но, в конце концов, и он сумел уйти – уйти с какой-то потрясающей душу простотой, – туда, откуда никто не возвращался. Кто-то скомпрометировал его жену — не желаю знать, как звали этого подонка – Пушкин стрелялся на дуэли – и его не стало.

Осиротевшая Россия оплакивает его до сих пор. Оплакивает его и гордится им.

Возможно, его утешило бы то, что его семья не осталась без присмотра. После смерти Пушкина попечение о ней взял на себя император. Этим занимался и граф Григорий Александрович Строганов, свойственник Пушкина, который стал опекуном его детей после смерти поэта.

Да только вот Пушкину от этого было уже ни жарко, ни холодно.