Художественная правда "вместо формул и теорем"

Откровенно негодных экземпляров среди них, может быть, даже совсем не было. Впрочем, особенно придираться я не стал и прикрыл глаза на ту максиму, из которой непреклонно следует, что в поэзии всё, что не превосходно, – скорее плохо, чем хорошо. Если вы такой сноб, сударь мой, сказал я сам себе, то и применяйте это правило к себе же самому. А у других и правила могут быть другие. Возможно, для поэзии и негодные, но уж такие они есть, и ничего тут не поделаешь. Дальше спорить с самим собой я не стал.

Тем более что уже успел обрадоваться – как старому доброму знакомому – небольшой книге избранных стихотворений Анатолия Васильевича Яковлева, не так давно ставшей для меня классикой современного поэтического искусства. «Древо жизни» вышло в серии «Голоса молодых» еще в 2006 году. В 2005 году в возрасте 35 лет автор скончался.

Нужно сказать, что иногда, заглядывая в магазин в очередной раз, я не удерживался и снова покупал единственный этот его сборник стихов. Уж очень он мне казался притягательным, руки так и чесались. К тому же бывшая у меня в употреблении книжка либо уже изнашивалась от прочтения, либо терялась в частых, не слишком аккуратных моих переездах с места на место. Двойственное чувство испытывал я, заходя спустя значительное время в магазин и находя сборник на полке нераспроданным. И это при мизерной его цене в двадцать рублей! Неужели, думал я, люди просто не знают о том, где у нас продается настоящая уфимская поэзия? Или просто читатель такой поэзии повывелся? Чем это можно объяснить? Во всяком случае, если в одном месте что-то не убавилось, то в другом оно явно и не прибавилось, поэтому присутствие «Древа жизни» у меня перед носом наводило на подозрительные размышления. Жив ли еще у нас свободный читатель изящной словесности, или он запрограммирован и заморочен окончательно? Точно ли он не умер, истинный ценитель, ревнитель и гурман высочайшей – стихотворной – формы художественных текстов, или же задавил его и вытеснил современный «раб лампы», порождение прозаического искусственного мозга? Живы ли еще люди, безоглядно, самоотверженно влюбленные в искусство слова, или новейший, научный склад ума поработил человеческую душу и безнадежно погрузил ее в пустой, лишенный всяческого бытия, научный сон? Случилось ли в очередной раз то, что А. Блок однажды обозначил словами «Без божества, без вдохновенья»? И хотя в это легко было поверить, но именно в силу такой легковерности мысли эти не казались мне убедительными.

А. Яковлев родился в 1970 году. Дальше, если кто не помнит, следовала так называемая эпоха застоя вплоть до перестройки. Правда, была еще и великая стройка БАМа. Но к совершеннолетию нашего поэта она давно закончилась (1984). Правда, много чего было и кроме нее, но (если позволительна в данном контексте ирония) «хорошего – только война», как сказал другой поэт. Заканчивалась, однако, и эта война в Афганистане. Выводом войск. Эпоха кончалась.

Первое, что Яковлев в этой двусмысленной ситуации как поэт и гражданин делает, чтобы спасти положение, – говорит правду, называя то, что видит, мелкотемьем. То есть темы, обязанные самой генеральной идеологией быть глубокими, вдруг, нате вам, обмелели. Ни тебе великих строек, ни великих войн. Обидно, но что делать? Почему это произошло и кто отвечает за глубину, мы можем пока только догадываться. Приятно или нет поэту говорить правду – другой вопрос. За такую правду никого не награждали. Поэтому карьеристу она нравиться не могла. Нравилась ли она поэту? Вряд ли. Хотя кто его знает?

Но и сказать правду – для искусства поэзии крайне мало. Чтобы злая или даже уже добрая правда стала прекрасной, ее нужно наделить гармонией. Поэтому второе, что Яковлев делает, – он «Мелкотемье» воспевает: «Подарите мне невозможное, / Несущественный разговор / О дорогах пустопорожних, / Словно брошенных на костер. / О хорошей как друг погоде. / О кафе на углу весны. / О любви, что всегда приходит, / Но с наветренной стороны… / Чтоб глотнуть, будто в день Творения, / Глубину обмелевших тем. / Чтоб метафоры и сравнения / Вместо формул и теорем». (Если что-то и становится выше морали – то это только прекрасные стихи, песня. Ибо они ей не противоречат, превращая мораль в красоту.)

Всего четыре восхитительных четверостишия. Какое элегантное решение, не правда ли, читатель? «Формулы и теоремы» – это то, что «мелеет», а может быть и всегда мелко. Глубока – только сама поэзия (творчество), поэтому искусство не должно отворачиваться от нее в сторону готовых рецептов, пускай и правильных с точки зрения «современной» науки и даже практического разума. Правда и песня – и выше, и глубже.

Поэт не хочет быть злободневным по разнарядке. Существенность его и по природе другая, и по определению – человеческая: «Все здесь правые, как партком. / Все такие – не тронь руками! / Так и ходишь себе бочком – / За флажками… / Хоть сдыхай… ладно рядом живет / В страшной степени добрая женщина». Такова поэзия. «Таков поэт, как Аквилон, / Что хочет, то и носит он» (А. Пушкин). «Быстрота и сила впечатлений» (А. Пушкин), которую производит на поэта окружающий его мир, важнее для него любых школ, программ, систем и мировоззрений. Срабатывает высшая действительность. Хотя мир окружал Яковлева вполне трагический. Повторюсь, да простит меня проницательный читатель, атмосфера 70–80-х гг. в виде идеологической социальной среды была вполне фальшивой (односторонней), и любая осознанная раздвоенная правда – тем более воспеваемая – ненавистно подавлялась. В 1984 г. закончилась последняя великая стройка. Зато наша внешняя политика, связанная с военными действиями в Афганистане (79–89 гг.), продолжалась и наделала массу проблем стране, внутренних и внешних. При этом десяти лет не хватало, чтобы завершить войну победой. И это следовало считать героизмом. В общем, партия была, как всегда, непогрешима, как католическая церковь. Свою идеологию, научный атеизм власти предержащие пытались отождествить с Родиной, с Россией. В ход шли именно что «формулы и теоремы». Неправда рационализировалась. Но, к счастью, встречались, и нередко, не только женщины, но и вообще люди «в страшной степени добрые». Не все же были дутые гордецы, слепые честолюбцы и расчетливые карьеристы. Были и простые трудяги, был народ, в котором эта правда и жила в неприкрашенном виде. И главное, был Божий мир, в котором настоящий, не ангажированный поэт всегда черпал вдохновение и панацею от промывки мозгов: «Разрыв-трава у нас не водится, / И папоротник не растет – / Зато синеет в поле звонница / И золотится небосвод». Наконец, есть вечные темы, которые не поддаются формулам и теоремам, потому не мелеют. Тема Родины, Судьбы, смерти и жизни открывается только на краю личной, осознанной гибели и перед лицом истинны. Поэтому сопровождается она не заемным пафосом или словами из мертвых лозунгов и плоским ребячливым бахвальством, а трезвой памятью и ясным сознанием божественной неизбежности всего сущего: «Когда-нибудь в небе рваном, / Оттуда, где красный лед, / Придет караван с шафраном, / К тебе караван придет. / И клены порежут кроны / О бритвенную синеву, / И станет закат зеленый – / Отчаянно наяву. / И рухнет с плечей рутина, / Что вынесли на веку. / И блудная Русь, как льдина, / Прибьется к материку. / А что до ответа где-то / На смертном, читай, одре – / То кровь не имеет цвета, / Когда она на заре. / Мне это сказал священник, / Мне это сказал судья, / Мне это сказали тени, / Которыми падал я. / Прибой мировой и ветер, / Что берег мой истончил, / А больше никто на свете / Мне это не говорил». (Гениальное прозрение.)

И всё это не исключает ни божественной легкости стиха, ни искуснейшего (оно же естественнейшее) чувства юмора, усвоенного поэтом и коренящегося в самой природе русского языка. Не втолковать читателю ни того, ни другого, если у него нет к этому вкуса: «Дорогая, сядем рядом, / Будто лето и зима. / Пополощем уши матом / От великого ума. / Матом выразим печали. / Матом чувство до гроба. / Мы ж с тобой не выбирали / На базаре площадь лба. / Гадом буду, сядем рядом, / В лица пристально глядеть. / Наглядимся – сядем задом, / Благо зад бесплатный есть. / Прикурю тебе окурок. / Спичку брошу в сеновал. / – Ну, придурок я, придурок… / Но зато не убивал» («Простота»).

Немного есть поэтов, имеющих вкус к Жизни и умеющих пробуждать его в читателе. Такими были Пушкин, Фет, Бунин, Есенин. Частые гости у нас в стихах и жалобы, и злоба (несовершенен человек), а вот радость и вера в нерушимость красоты Божьего мира, способность уловить ее и выразить в совершенных строчках дорогого стоят, ибо мало кому даются. Поэтическая мощь покоряет исподволь. Мы знаем, что пчела – символ поэта, чье рыльце всегда в пушку нектара, мед – сама поэзия. У Яковлева написано об этом стихотворение. Есть в нем и старик – некий Демиург, устроитель творческого процесса: «На желтой пасеке старик – / Как липецкая медь. / Он дело с пчелами привык / Рабочими иметь. / …Старик не покладая рук / Качает славный мед… / Но вечерами при луне, / Как водится в стихах, / Старик на розовом коне / Витает в облаках. / И снится молодость ему, / Цветущая, как сад. / И тени в яблочном дыму / Зовут его назад, / Туда, откуда нет пути / стоящим на земле. / Куда – лишь поле перейти / Лопатками к заре…» («Пасека»). Здесь передано редкое и великое поэтическое чувство, простирающееся как по ту, так и по эту сторону бытия. Буквально вездесущность поэзии.

Есть совершенно легкие, веселые, как бы шутливые и вместе с тем очень важные стихи. Например, с самоиронично набранным автором латиницей названием «CREDO»: «Хорошо в трехмерной лодке – / С небольшим стаканом водки, / С небольшим окурком “Примы” – / Берегов красивых мимо. / Не любить, не ошибаться, / Плыть да плыть, да ухмыляться, / Простирать в седой простор / Свой широкий кругозор». Такой, знаете ли, русский буддизм. По-моему, это состояние следует понимать не иначе как символическую форму благодатного просветления или творческого опьянения, изменения, озаренности сознания. Но ни в коем случае не как только примитивное пьянство. Поэт в стихах дрейфует по реке жизни с тем же знанием дела, с каким в струе вина искрится истина.

Поэтическая истина, равно как и доброта, выражается только с помощью искусства. Любое мировоззрение, в том числе научное, может помешать свободному творческому волеизъявлению. Вдохновению. Но искусство поэзии как раз и начинается именно там, где наука или мировоззрение заканчивается. Оно – поверх границ и барьеров. Искусство – мост, соединяющий человеческий язык с невыразимым поэтическим принципом. Мост через небеса на землю. Разводной. Мост, способный стать вертикальным трамплином в небо. «Уж сколько их упало в эту бездну» (М. Цветаева). Искусство объединяет многие существующие поэтики и стили в одном, неповторимом стиле, выработанном новым поэтом. Состоявшийся автор не обязан отчитываться перед нами в своем творческом генезисе, но внимательный читатель сам мгновенно узнает протагонистов в художественном тексте. Так сквозь стихи Анатолия Яковлева просвечивает, оригинально преломленный, индивидуальный стиль Есенина. Другой источник – хорошо организованный, правильный литературный язык классической пушкинской школы. Оснащенный, возможно, в процентном отношении еще большей порцией разговорной речи (это еще одна составляющая). Не ради пущего эффекта, а в силу естественного развития самого современного искусства слова. Взаимодополнения устной и письменной речи в литературе постоянны. Умение пользоваться народной, в том числе простонародной, речью требует, кстати, едва ли не большего мастерства, чем хороший литературный язык. Это что касается преимущественно формы. Содержание при этом автор не боится черпать порой из чистейших библейских источников: «Отдать швартовы, старина, / Ковчег опять сошел со стапеля, / И тварей бессловесных штабели / Рассажены по именам». Помогает ирония, если помогает. Пора, наконец, присовокупить заявление: творчество – опасно. Зато, в отличие от имитатора, поэт приобщается к незамутненным источникам самого бытия, а не к так называемым «первоисточникам». Он не эпигон, скажем, Есенина, но достойный его соперник. Литератор, использующий готовые формы и инструкции, ничем не рискует – а близость к Богу есть близость к огню, как известно. Высокое напряжение способно сжечь. Если можешь – не суйся. Лучше выполни свои обязанности: супружеские, гражданские, потрави с товарищами очередного козла отпущения и усни с чистой совестью, примиренный с самим собой. Легче станет, на время. И не буди острострунной двоящейся лиры, не тронь упругий смычок: «Люди, живущие в мире с собой, – / Люди на лезвии бритвы тупой, / Те, что с победным царем в голове, / Не фигурируют в частной молве. / Не предаются праздным кручинам, / Не умирают по разным причинам…». Не таков поэт у Яковлева: «Дай-то Бог быть поэтом / До скончанья веков – / Потому что поэтому / Будоражится кровь… / И не Пушкин загнется, / Утыкаясь в живот, – / А цветок шелохнется, / Что сугубо живет…». Не торопись не понимать, читатель, в этом «сугубо» – вся поэзия. Помнишь, как Будда за мгновенье до просветления увидел безмолвный цветок? Вот и в таком «сугубо» – и видение, и слышание поэзии. Потрясенный вышел от Пушкина священник, отпускавший тому грехи перед смертью. Такого прекрасного чистосердечного раскаяния он не встречал. Просветление: мгновенье увиденной красоты, из земной – в вечное прекрасное. «Прозвенели, будто вешние / Капели, / Фонари на побережье / Агидели… / Задохнуть нас в круге четком / Лаской пленных. / Разбегается несчетно / Их, Вселенных. / Но одни они, как вешние капели, – / Фонари на побережье / Агидели». Словом, «Улетаю в Новый Свет».

Большинство стихов по форме скорее песенные, традиционные. Само по себе это свойство было бы индифферентно, когда бы форма не переливалась органично в высочайшего качества поэзию, в содержание – и наоборот. Поэзия Яковлева – это уровень оригинальных метафор, образов не рационализированных, мгновенно поражающих и художественную цель, и восприятие читателя, что называется, в яблочко. Язык не поворачивается назвать однообразными не слишком изысканные в индивидуальном интонационном отношении разговорные размеры многих стихов поэта. Настолько достоверны их звучание и пластика, настолько они, не побоюсь этого слова, жизнеутверждающие – но не навязчивой прямолинейностью, а исподволь, искусно. Самое главное, что автор умудряется не раствориться бесследно в этой народности, что зачастую происходит с бесчисленными эпигонами народных форм. Народное творчество могуче и «коварно», оно без остатка способно перемолоть слабую авторскую индивидуальность, ничего не оставив сверх неудавшейся в отношении личного стиля попытки. Потому фольклор и безымянен. Чтобы удача улыбнулась на этом пути самосожжения, нужно быть Фениксом. Вначале растворившись в народной стихии полностью, вдруг чудом обрести новую индивидуальную творческую личность. Что-то вроде второго рождения. Это удалось Пушкину, Блоку (после «Двенадцати», возможно, сгоревшему окончательно), Есенину и некоторым другим. Полагаю, это удалось и А. Яковлеву. Не в больших, эпических формах, но в лирических стихотворениях. Откровения не бывают большими и маленькими. Но они либо есть, либо их нет. Я уже называл стихи про «Караван с шафраном» – они именно из такого ряда. Озарение. Литые, несгораемые форма и содержание. Еще – «Элегия»: «Что вы плачете, ангелы, в светлом саду, / Словно в темном лесу воронье… / Вы покинули сердце мое, на беду / Вы покинули сердце мое! / Я любимую в мире мою не найду – / Мне лицо не знакомо ее. / Вы покинули сердце мое, на беду / Вы покинули сердце мое… / Не гадая начала, не зная конца, / Мы, прозрачней тетрадных страниц, / Этой ночью могли бы услышать сердца / Друг у друга, не слушай мы птиц. / Но заплакали ангелы в дальнем саду, / Захрипело в лесу воронье – / И покинула сердце мое, на беду / Ты покинула сердце мое».

Поэт взял трагическую, высочайшую ноту. Глубина и поверхность также освоены им.