Писать стихи Блок начал с пяти лет. Однако в юности увлекался театром и мечтал о поступлении на сцену. Университетские годы окончательно определили его литературное призвание.

Отвечая на вопрос семейной анкеты «Место, где я хотел бы жить», 17-летний Блок произнес лишь одно слово: «Шахматово». Сюда Блока впервые привезли шестимесячным младенцем. Затем на протяжении тридцати шести лет было оно и любимым местом летнего отдыха, и существенной темой стихотворчества.

Так же как и Петербург, Шахматово существовало в самом мироощущении Блока, в природе его красок, в образах и даже ритмах его жизни. Вместе со всей тогдашней интеллигентской элитой, связанной с Северной столицей, он с детства дышал глубоко проникшей в сознание и быт «петербургской атмосферой». И не только дышал – сразу сделал ее средой своего искусства.

Само собой разумеется, не приходится забывать про шахматовские поля и леса, воспитавшие в юном Блоке любовь к России. Но все же Петербург всегда оставался главным местом действия блоковской лирики, «родиной» его героя. Вслед за Тютчевым он мог бы повторить:

«Чтобы узнать хорошо Петербург, надобно посвятить ему всю жизнь свою, предаться душой и телом», – говорил Аполлон Григорьев. Для Блока прекраснее города на Неве не было ничего на свете. Главным персонажем его поэтического языка был город, главным событием – улица.

И даже осматривая удивительные, овеянные необъяснимым очарованием и громкой славой старинные итальянские города, он заметил: «Самым царственным городом в мире остается, по-видимому, Петербург». В одиноких пеших прогулках Блок исходил его вдоль и поперек, в разное время года, в разные часы дня и ночи. У него были свои излюбленные маршруты – все больше по окраинам. В юности – это Острова с их бесчисленными протоками и сырыми аллеями. Несколько позже он открыл Шуваловский парк и парголовские окрестности, Сестрорецк, Белоостров, скромные Озерки, которые ему суждено было прославить… Еще позже – притулившиеся на топком побережье Лахта и Ольгино, а также поселки за Нарвской заставой. Именно сюда, в Стрельну, Блок совершал свои последние чуть ли не ежедневные прогулки летом и осенью 1920 года. В известных стихах С. Маршака удачно передано чувство присутствия русских писателей в различных уголках города:

Переулочки поэт предпочитал центральным кварталам столицы, населенным сытой, нарядной толпой. С чувством брезгливости отзывался он о самых аристократических улицах вроде застроенной особняками Сергиевской (своего рода Сен-Жерменского предместья Петербурга). Неприязненно относился он и к фешенебельной Большой Морской, где с утра до ночи демонстрировали себя франты и светские дамы, «золотая молодежь» и преуспевающие дельцы – все, кого Блок именовал «подонками общества».

Его не слишком трогал, хотя и удивлял классический, парадный стиль имперской столицы со всем великолепием бесподобных созданий Растрелли и Воронихина, Кваренги и Росси, Стасова и Монферрана. Все это вросло в понятие «Петербург», и казалось, невозможно уйти от этих вечных окаменевших видений. Но художественные вкусы поэта были достаточно прихотливы и в общепринятые прописи и каноны не укладывались. И ко многому, что другим составляло красу и славу державного города, его душа не лежала. Так, например, он был совершенно равнодушен к пышному декоративному искусству европейского и русского XVIII века, а также и к памятникам, выполненным в духе и формах барокко.

«Версальские масштабы» елизаветинских и екатерининских дворцов поражали Блока своей «ненужностью». Да и сам Версаль, когда (позже) он увидел его, «показался даже еще более уродливым, чем Царское Село». А если что и привлекало Блока, скажем, в том же Царском Селе, то не дворцы и стриженые боскеты, а нечто «деревенское»… Побывав у друзей, он пишет матери: «В Царском мне очень понравилось. У них – окраина, есть что-то деревенское, фруктовый садик, старая собака и огромная даль, на горизонте виден Смольный монастырь… А в парке и около дворцов пахнет Пушкиным: “сияющие воды и лебеди…”»

Но вот Блок снова в Петербурге, городской пейзаж которого превращается в «ландшафт души» человека. Самый воздух города служит материей, из которой сотканы его стихи, поэмы, драмы. В них есть своя, особая, точность – не названий, но общего ощущения Петербурга во всей подвижной, меняющейся гамме его «таинственных соцветий», звуков, капризов непостоянной погоды.

Образ непогоды стал для поэта психологическим фоном, отражающим состояние душевного хаоса. От его внимательного взгляда не ускользала ни одна деталь. Посещение писателя Леонида Андреева ему запомнилось «хлещущим осенним ливнем и мокрой ночью», «цепочкой убегающих фонарей в мокрую даль»… И это фантастическое видение растворилось в тонких штрихах его художественного восприятия.

Городская тема – это сложная симфония целого и деталей: «синяя города мгла», переулки, где «пахнет морем», «безлюдность низких островов», «май жестокий с белыми ночами»…

Все, решительно все в поэзии Блока – петербургское. Дни и ночи, дожди и вьюги, женщины, лихачи, мосты, фонари, аптеки… В этой атмосфере есть что-то неуловимое и вместе с тем совершенно реальное. Земляки поэта безошибочно узнавали в его стихах все, что окружало их в северной столице. Корней Чуковский утверждал, что, перечитывая на старости лет блоковские сочинения, он воскрешал в памяти мельчайшие подробности канувшего в прошлое петербургского быта – и дом на Невской, где когда-то размещался паноптикум с восковой фигурой Клеопатры, и увековеченную в «Плясках смерти» аптеку Винникова…

Да и сам Александр Блок как поэт, как личность стал для современников и остался для нас неотделимым от своего города, создавшим единственно неповторимую поэзию. Недаром одна из статей о Блоке, появившаяся сразу после его кончины, называлась «Петербургский гений».

Мать поэта, Александра Андреевна, была из дворянского рода Бекетовых, где все не покладая рук трудились во славу русской культуры и просвещения. Дед Блока Андрей Николаевич Бекетов, выдающийся ученый, «отец русской ботаники», профессор и видный общественный деятель, был ректором Санкт-Петербургского университета. По его инициативе были открыты Высшие женские курсы, где он в течение десяти лет состоял председателем педагогического совета, привлекая к преподаванию лучших профессоров. Высшие курсы в Петербурге по всей справедливости нужно было бы назвать Бекетовскими, но, как писала дочь, Мария Андреевна, «отец считался человеком опасным и беспокойным: он беспрестанно тревожил власти по тому или иному делу учащейся молодежи». И по воле министра во главе этого заведения был поставлен историк К. Бестужев-Рюмин.

В ректорской семье умели не только трудиться, но и весело проводить время. В числе постоянных гостей здесь бывали ученые, литераторы, люди искусства, а по субботам в белой зале и в гостиной собиралась молодежь – музицировали, танцевали. А потом угощались чаем с бутербродами и домашним вареньем из подмосковной бекетовской усадьбы Шахматово…

В один из таких шумно-беспечных субботних вечеров у третьей дочери главы семейства родился мальчик, которого приняла на руки прабабка Александра Николаевна Карелина. В молодости она принадлежала к кругу близких друзей и знакомых Пушкина. Была ближайшей подругой жены Дельвига, дружила с Анной Керн, общалась с будущими декабристами – Рылеевым и Александром Бестужевым. Неизвестно, знала ли она лично Пушкина, но так или иначе через Александру Николаевну один из последних отсветов пушкинской эпохи блеснул над колыбелью Александра Блока.

Отец его – Александр Львович, юрист по образованию, – при всем блеске своих талантов оказался деспотичным человеком. После рождения сына молодая женщина не захотела жить с тиранившим ее мужем и осталась с ребенком в родительском доме.

В распоряжении «Сашуры» был весь дом. Ребенок подвижный, шаловливый, он носился повсюду. Любознательный внук был допущен в кабинет добряка деда, где рассматривал картинки в его толстых ученых книгах. Был желанным гостем и в комнатах прабабушки, которая неприметно, между играми и забавами, обучила его грамоте. И впоследствии в поэме «Возмездие» в его воспоминаниях о гнезде Бекетовых зазвучит «родина души»:

В доме деда мальчику было чем развлечься. Он любил подолгу смотреть из окна на Неву, оживленную медленно проплывающими пароходами, барками, лодками. Не отсюда ли его ранняя страсть к рисованию кораблей?

Александра водили гулять и в ботанический сад, устроенный при университете. Там он встречал розовощекую девочку своих лет – Любочку Менделееву. Пока няньки вели беседу, будущий Поэт и Прекрасная Дама молча разглядывали друг друга, не подозревая, какие душевные бури суждено им пережить вместе…

Когда Александру исполнилось девять лет, мать, забрав сына, покинула родительский дом и переехала к новому мужу – Францу Кублицкому-Пиоттух, офицеру лейб-гвардии Гренадерского полка, проживавшему в казармах. В жизни юного Саши началась новая, длинная полоса, растянувшаяся на целых семнадцать лет. Но он по-прежнему рос и формировался в семье Бекетовых, а не в доме отчима. Каждое лето, а частенько и зимой любимый внук бывал в Шахматово.

В 1898 году окончена гимназия, и теперь его дорога пролегла к университету. Это учебное заведение располагалось в здании Двенадцати коллегий. Конке Блок предпочитал ходьбу, хотя от Гренадерских казарм до центра – путь неближний.

Быт офицерских квартир, где прошла молодость поэта, был хорошо налажен. Хозяев обслуживали денщики, горничные, кухарки. Жителей мрачноватых квартир в петербургских доходных домах поражали с первого взгляда масштабы казарменного жилья – просторность помещений, высота потолков, дверей, окон. Один из посетителей назвал их «дворцовообразными». Что и говорить, архитектор Луиджи Руска строил на широкую ногу!

Вот сюда Блок и привел свою жену, Любовь Менделееву. Молодым отвели отдельную квартиру из двух комнат. Кабинет Блока был обставлен строго и чем-то напоминал келью. Белые стены, старинная бекетовская мебель, на стенах – Мона Лиза, Богородица Нестерова, на полу – восточный ковер… Эта тихая «келья» заняла свое место в литературной жизни Петербурга девятисотых годов. Старая Россия уходила в прошлое.

…Приближалось время первого революционного взрыва. По словам Горького, «адова суматоха конца века и бури начала ХХ» рождала суматошное искусство. В городской поэзии Блока проходит лейтмотив: «Как страшно! Как бездомно!». Нота безумия, крик ужаса – это были звуки времени. И Блок уходит из уединенной кельи мистика, чтобы очутиться на самых шумных перекрестках. Город нахлынул на него многоликой громадой, ослепил и оглушил, обернувшись своей изнанкой. А все дело было в том, что над Россией прогремел 1905-й год. И на петербургского студента повеяло проснувшейся жизнью.

В это время он пишет Е. Иванову: «Все дни брожу по городу и смотрю кругом… Петербург упоительнее всех городов мира…» Речь шла не о внешнем облике города, а об его душе, потрясенной и омоложенной бурей революции.

В 1906 году Александр ушел из-под крыла матери, из хорошо налаженного быта, в тесноватую квартиру доходного дома на Лахтинской улице. И впечатления нового, «демократического» обихода стали чуть ли не главной лирической темой в появившемся здесь цикле «Мещанское житье».

Поэт видел, что люди потеряли веру в «нравы добрые и светлые», забыв о достойной, красивой жизни. В длительных блужданиях по Петербургу Блок постоянно подмечает, как «Достоевский воскресает в городе». И рядом с тенью великого мечтателя о Золотом веке поэт вновь проходит по «гибельным» местам его героев и видит все те же трущобы – «зловонные дворы», «придорожные канавы», «низкие потолки» и «заплеванные углы»… Но его трагическая муза диктует вдохновенье, и свободная мечта «все льнет туда, где униженье, где грязь, и мрак, и нищета».