Гарри Лебедев: «Смещу я даты кривизной орбит…»

А у смелых

простые планы.

На валких мостиках –

капитаны!

И жгучий ветер,

и ветер промозглый

их продувает до самого мозга.

На случай трудный –

солёная шутка.

На случай грустный –

старая трубка.

Пожалуй, самое трудное и даже невероятное, что можно себе представить, говоря об этом человеке, – это представить его немолодым, представить его пожилым, одряхлевшим, выжившим из ума дедком, состарившимся брюзгой или же скучным солидным господином преклонных лет…

Но представить себе, что он умер, невозможно вовсе. Просто невозможно – и всё! Потому что его энергии – молодой, положительной, напористой и оптимистичной – и сильнейшего заряда бодрости хватало не только на него самого, но и на всех, кто оказывался с ним рядом, в этом эпицентре неповторимого живительного ключа, бьющего особым светом, при котором не требовалось уже иного освещения. Щедрость его души, постоянно готовой отдавать и делиться, была поистине безгранична.

…место знаю такое, где холм за холмом,

где весёлое солнце, когда и не ждали,

вдруг наткнётся на тучу. Колючим дождём

окропит и одарит прохладою дали…

………………………………………….

И не станет на свете тоскливых смертей,

и за жизнь будут только суровые битвы.

На покатой земле лошадей и людей

лишь во здравие станут вершиться молитвы!..

Когда речь заходила о сложностях и перипетиях действительности, о каком-нибудь очередном подлеце или беспределе и несправедливости, Гарри мог иногда, чтобы закрыть неприятную тему, забавно пошутить. «Ой, Лерка! – произносил он вдруг смешным высоким голоском. – Я же человек культурный, ты же знаешь! Я же плохих слов не употребляю! Обычно я в таких случаях, – и тут он начинал комично грассировать, – говор-рю по-фр-ранцузски: «А пошли они все в жё-о-о…»

Он любил поюморить. И здесь основной фишкой, отличием, достоянием его и как человека, и как поэта была, безусловно, потрясающая самоирония – удел, как известно, мудрых. Оттого и рождалось вот такое:

…разлюли-люли, малина,

кот наплакал, ёрш сказал…

Нету счастья половины –

я же, дурень, это знал…

Юмор – это особая философия жизни, народная глубинная золотая жила, помогавшая ему держаться на плаву, как бы ни складывалась судьба, какие бы трагедии и разочарования ни ожидали на пути. Юмор давал мощное начало его творчеству, также корнями уходящему глубоко в народную почву, откуда питалось великой энергией русского эпоса и прекрасного богатейшего источника просторечий, блестяще переводимых Гарри Ильичом на язык современной поэзии:

А нам не воду,

нам сосну

ублажать-неволить.

Нам всё лето не соснуть –

подремать,

не более.

Не мани взглядом,

вдовая рыбачка!

Греха

пока

не надо:

святое дело начато!

………………………

То ли чаица кричит,

то ль шелоник свищет.

А у лодьи

важный вид –

кораблище!..

…в тишине так явственно я слышу,

как восходит первая трава,

как росток плюща ползёт на крышу,

как весна – в который раз! – права.

Нас сблизили и совместные поездки на различные выступления по случаю поэтических праздников, проходящих в Ростовской области, или встреч со студентами… Мы выступали перед самыми разными аудиториями в Ростове, в Шахтах – в филиале новочеркасского Политехнического университета, ежегодно бывали на «Поющем лете» памяти поэта Бориса Примерова в станице Мечётинской Зерноградского района... Я всегда с улыбкой наблюдала за ним. Он старался обогреть каждого, утешить, развеселить, приободрить. А когда подходил момент его выступления – собирался, подтягивался, становился крайне серьёзным. В глазах появлялось выражение, словно он смотрит куда-то сквозь реальность, видит нечто, неразличимое другими в кромешной тьме. И он, без сомнения, видел то, что предназначено было разглядеть только ему одному.

Удивительно читал он свои стихи: изумительно изящно и по-актёрски точно интонируя заковыристые диалоги и короткую строку, в которой так непросто удержать длинное, долгое дыхание мысли и свободную реку сюжета… Какими бы ни были сложными и многострофными стихотворения – всегда наизусть!

…стихи начинаются с поиска,

стихи начинаются с риска,

талант – это рельсы под поезд,

идущий неблизко…

Так писал и Гарик.

…а знаешь, в общем-то, ответов нет

ни на один из каверзных вопросов:

а сколько проживу на свете лет?

с каких судьба столкнёт меня откосов?

А знаешь, в этом есть великий смысл!

Как будто вечность нам дана в подарок –

неторопливо созревает мысль,

и зов любви до смерти нашей ярок…

Я говорю «Гарик» – и я его действительно так называла по сильнейшему настоянию его, по нижайшей его просьбе. Не хотел он быть «Гарри Ильичом» для близких ему по духу людей, хотел быть «Гариком» – своим, родным, понятным, доступным, не отделённым возрастной пропастью. Потому мне и вправду всегда казалось, что он или мой ровесник, или чуть-чуть моложе… И на самом деле, что для Поэта – разница в какие-то двадцать, тридцать, сорок лет, когда он прозревает столетия? Тот, кому подвластны тайны мира, связи времён и сокровищница слов, станет ли обращать внимание на такие мелочи, как разница в два-три поколения? Для Гарри Ильича не существовало таких безделиц. Его ощущения природы и границ духовного простирались гораздо выше и надмирней, чем общепринятый земной человеческий возраст. Как у Марины Цветаевой: «Двадцатого столетья – он, / А я – дó всякого столетья!».

Его свободный диалог со временем, конечно, сокрыт был во многих стихах – а может, как раз не сокрыт, а только закодирован, чтобы когда-нибудь вернуться к людям расшифрованным, прочитанным и узнанным:

…Законы очевидные отрину:

смещу я даты кривизной орбит

и в точке встречи озарю кончину,

сгорю отчаянно – шальной метеорит!

Ещё один штрих присущ Лебедеву-поэту – он почти всегда начинал стихотворение с отточия. И завершал (вернее: не завершал вовсе!) – многоточием. Если следовать известному определению, что «многоточие – это следы на цыпочках ушедших слов», то здесь очень чётко прослеживается авторская позиция: стихотворение, как жизнь, приходит из небытия и уходит в неизвестность. Стихотворение – словно часть огромной словесной системы, словарного пространства, а вовсе не законченное целое, словно рождённая чувством мысль, не имеющая начала и конца. Нечто подобное можно наблюдать в творчестве Ахматовой: её стихи зачастую тоже как будто не начинаются с начала, а кажутся высвобожденными из контекста жизни, точно взяты уже из какого-то незримого пространства – естественно родившиеся, а не нарочито слепленные… Но Гарик пошёл дальше в этом направлении, в совершенстве овладев искусством брать из контекста бытия нужный в данный момент кусок, выхватывать необходимый именно сейчас отрез поэтический ткани и лёгкой иглой своего непревзойдённого мастерства шить из неё маленькие шедевры…

…Ворон, лихолетий птица,

опускает два крыла…

Расцветал салют в столице,

а у нас сирень цвела…

Вот таким – лёгким, парящим над суетой, безгранично добрым, глубоким и мудрым, существующим в своём космосе, куда не вхож никто, но которым он щедро, роскошно щедро и абсолютно бескорыстно, делился с нами посредством стихов – и в то же время рубахой-парнем, весёлым и наигранно-беззаботным, – он и останется со мной до конца. И я буду жить, сколько отмерено, по-царски обогащённая кислородом лебедевской строки, словно и не написанной им, а с отеческой нежностью взятой побаюкать у народа – да и приснувшей на его добрых руках…

И почитаю каждый вздох за чудо,

а опыту, что жизнь дарила впрок,

всё удивляться буду я, покуда

закончится отпущенный мне срок…

Одного не учёл, произнося это, Гарри Ильич – что срок истинного поэта не заканчивается с его земным уходом, ведь стихи его живут бесконечно. В книгах. В нас. В невидимом информационном эфире, который гораздо совершенней и тоньше, чем сеть Интернет. Который навсегда теперь вдохнул и вместил в свою матрицу все до единой лебедевские крылатые строки.

И да будет так.