О поэзии и графомании. Часть третья

Общедоступен сегодня электронный формат. Изливай туда всё, что хочешь.

Свобода слова прекрасна, если сохраняются и работают понятия интеллектуальной и художественной добросовестности, складывающиеся веками ценности.

Равно как и понятие графомании, возникшее однажды. Если бы его не было, его следовало бы ввести прямо сейчас.

В жертву графоман приносит творческую свободу. Потрафляя привычному обывательскому ожиданию. Читателю, нацеленному на серьёзное, проблемное поле, не на готовые ответы и плоские шутки, читать подобную литературу неинтересно.

Ох, уж эта жвачка смысла в стихах, набивающих оскомину однообразием выразительных средств… Всеми, кажется, должна бы ощущаться злая тоска по экологии и глубине ещё не явленных никем чистейших духовных форм родного языка, поэтической речи, слова… Но коль скоро взыскательный читатель не обязан «потреблять» слабые стихи, то жертвой графомании становится сам графоман – он перестаёт идти дальше в своём развитии. Это не значит, что он при этом лишается своих (часто многочисленных) читателей, привыкших к нему. Отнюдь. Есть профессиональный графоман, и он угождает ожидаемому от него массовому вкусу. Так он развлекает читателя низкосортной и привычной (или новомодной, эпатажной – та же пассивная привычка к смене лишь декораций) литературой и зарабатывает деньги. Он рубит бабло, развлекая, как сказал бы классик, «толпу», работая не на производство нового эстетического – глубочайшего, духовно-смыслового словесного продукта, эффекта повышенного художественного свойства, а на узнаваемость читателем давно знакомого, на реагирование рефлекторное, просчитанное заранее мастером литературных поделок под массовый вкус. Конечно, в этом нет ничего плохого, но нет и ничего нового, превосходного, авангардного. Лишь весёлое однообразие буден.

Графоман, особенно профи, формирует застарелую, пассивную привычку вместо активного вкуса. Таково, например, большинство профессиональных юмористов-эстрадников – от Петросяна до Задорного, а то и Жванецкого. Повторение своей манеры (совокупности ожидаемых от них приемов) исключительно для заработка и потехи собственного артистического самолюбия и развлечения публики. Да, это достойно, поскольку (достаточно) профессионально. Но это и худо, когда подобное воспринимается как норма для любого искусства. Самого возвышенного и утончённого. Нет. Подлинное (символического уровня) искусство – всегда прорыв из сложившихся привычек обыденности (и их социальных тем) – в новую метафизическую реальность, которую поэт осваивает как некий проводник в неведомое. Как разведчик некой вообще запредельности. Это опасно, и важно иметь крепкий рассудок. Но без смертельного риска нет великих стихов.

Другая крайность (для всестороннего понимания предмета разговора) – чисто формалистский эксперимент. Он весь устремлён в техническое (чтобы не сказать в техногенное) будущее. Свежий ветерок некой «симпатичной» прогрессистской исторической иллюзии. Например, будущей науки и её чистой машинерии под видом современного искусства. Этакий массовый «Летатлин» или башня В. Татлина, но в современном варианте… Сегодня это – новый вид симбиоза человеческого вида и робота, компьютера будущего. Человека без эмоций и духовной глубины. Ещё не наука, уже не искусство. Любопытно, разве что малоубедительно и недостоверно – с точки зрения человеческого вида многих тысячелетий развития. Техника вообще часто кружит голову варвару, у того ведь нет (мало) Культурной традиции, глубоко разработанной, чтобы помочь справиться с наступающей на его бедный разум, захватывающей его цивилизацией (читай, НТР в электронный век).

Под конец главы оговорюсь, что понятия эти «графоман – не графоман» относительно условны. Не все графоманы окончательно бестолковы и нечувствительны к эстетическому слову. Равно как и не все неграфоманы-мастера (крепкие профессионалы) создают высочайшие образцы искусства. С другой стороны, все мы, пишущие, должны быть немножко графоманы. Это помогает в работе. Но многие – утвердившиеся профессионалы, застрявшие на одном художественно-идейном методе (вообще способе выражения), рискуют стать (или уже стали) графоманами.

Итак, Анатолий Яковлев: почему он – выдающийся поэт? Потому что все три условия, названные мной в начале статьи, в первой главке, в его случае выполнены и они противостоят названным во второй главе свойствам современного (избыточное прилагательное) графомана.

Во-первых, момент вдохновения налицо: перед нами не мутные потоки слабых стихов, а небольшое количество (Древо жизни – 104 стр.) отчетливо выверенных пьесок. Художественный прием автор предпочитает не выпячивать формалистически, поэтому техническая сторона дела не препятствует мгновенному постижению смысла. Настолько все естественно или искусно им сделано, что единственно верные в контексте образы и смыслы говорят сами за себя. Все необходимое возникает только в силу синхронно воодушевляющего поэта стихотворчества. Неизбежно и стремительно – немногословно. Ничто не отягощает движения поэтической мысли. По прочтении остается стойкое ощущение: Яковлев именно из тех, кто «одержим божеством» (поэзии его присуще Дионисийское начало), кому «благоволит Муза»:

И поэт умирает, выброшенный из глубины Жизни на сушу обыденного времени, в общество людей-механизмов, обывателей-стяжателей материальных благ, в чуждый ему социум. Не имея в нём даже островка для жизни и свободного творчества.

В приведённых и типично Яковлевских стихах, казалось бы, в самой традиционной их «стиснутости» поэт вдруг открывает новые возможности и блистательно реализует их. Он не разрушает великолепной заданности некой выверенной временем формы, но творит прямо в ней (в этом чудо) новые смыслы, небывалое величие. Что свидетельствует о силе, глубине и проникновенности его таланта. Привычный размер, своеобразный ритм, всего одна неточная дактилическая рифма… Но – поразительный при этой «бедности» средств произведённый поэтом эффект. Конечно, нужно любить и знать поэзию в объёме, чтобы вполне оценить силу стихотворения, звуковые и смысловые аллюзии которого вбирают вековую мощь изящной словесной традиции. Тут и Есенин, и народный напев, и Лермонтовский/Некрасовский дактиль в рифмовке. Словом, это русский стих.

Но если у вас все еще остаётся вопрос, откуда я заключил, что автор – поэт, я

вам отвечу: есть вещи – не постигаемые одним рассудком: восхитительные, изумляющие читателя. Живой уровень метафор и реальных символов, с которых поэт начинает, к которым приходит. А это – выход в иную реальность. Видите ли, мы можем научиться рифме, письму в столбик, стихотворным размерам, их нарушению и прочим рассудочным, нарочитым штучкам и сантиментикам, если не лишены способностей и достаточно амбициозны, притязательны.

Но поэзии как одержимости божеством мы обучиться не можем. Чаще мы просто боимся и неспособны к элементарному самоотречению (пресловутой жертве, приносимой искусству). Мы озабочены материальными благами, общественным положением и карьерой. То есть, не достаточно свободны для поэтического искусства. Или, может быть, просто божество совсем не желает одерживать и вселяться в нас – раскрывать нам свои священные тайны. И мы ему, божеству, неинтересны. Да и верим ли мы сегодня в назначение поэта, в безусловную, нематериальную свободу поэзии? В той мере, какой мерим и верим сами, нам и открывается мир творчества и свободы. Что знаем, то видим. Таковые и результаты и поделки. Как научиться спонтанному просветлению или вдохновению, его священной дикости и суровости, не испытав никогда ничего подобного? Но ведь без вдохновения нет истинной поэзии.

А стихи – они могут явиться и в результате простой методичности в работе усердного, рассудительного человека. Как одна из форм литературной или журналистской деятельности. Частичные, оставшиеся от неё силы идут на сочинение стихов, вполне профессиональных. Стихи порой получаются пренедурные – даже в рифму. Со смысловой нагрузкой, с дидактикой. Есть масса тому примеров. Сколько их было, советских поэтов, писавших стихи на темы, спущенные сверху правительственной директивой. Этих, пожалованных официальной властью в поэты демьянов бедных – в любой свите граждан со способностями – множество.

Что говорить о второстепенных поэтах, когда первый пролетарский поэт отказался от лирического (читай, боговдохновенного, подлинного) дарования? Свой талант Маяковский (в юности едва ли не гениальный) сам и разменял на трескучие идеологические лозунги, сулящие якобы общественную пользу. В действительности, касающиеся банальной новой политики и её дешёвой популяризации. Справедливо писал о нём и компании Есенин: «Но он их главный штабс-маляр,/Поёт о пробках в Моссельпроме».

Не божья сила – сам советский поэт выбрал не «Служенье муз» (как Пушкин), которое «не терпит суеты», а политическое кредо «строителя социализма». Оказалось, для поэта оно не надёжное, даже ложное. Это была попытка лишить поэзию её свободной (метафизической) сущности, без которой от неё ничего уже не остается, кроме видимости и слышимости. Но Маяковский был всё же поэт, а поставил себя в неприемлемое положение социального планового работника. Чего сам же он и не мог принять никак. Для него оставался один выход – из трагедии своеволия, такой же своевольный. Не сужу поэта, все ошибаются... Но некоторые учатся на ошибках. Маяковский хотел, чтобы люди вдруг стали другими. Похоже, это была общая идея-фикс новой советской России. В ней было много симпатичного. Об идеологическом геноциде на этой почве внутри страны мы здесь говорить не будем (о нём достаточно сказано).