О поэзии и графомании. Часть первая

В этом году (с четвёртого апреля) памятливый читатель празднует юбилей сильного уфимского поэта Анатолия Яковлева (1970–2005). Книги его стихов: в магазине книжного издательства Китап – Древо жизни (УФА, издательство Китап, 2006); Зима жизни (Уфа, Китап, 2017).

Безотносительно разбросанного современным образованием и плутающего по книжным полкам читательского вкуса. Безотносительно даже того, что немного найдется в русской поэзии современных стихов такой силы, отпечатанных в любом издательстве нашей страны. Но уже хотя бы по одной только причине его авторского лауреатства и премии в республиканской газете Истоки (2004 г.) имя Анатолия Яковлева заслуживает своего упоминания на страницах этой самой газеты.

Для начала зададимся вопросом: о чём и как сегодня пишут люди, называемые поэтами. Шире – творцы художественной литературы. Положим, пишут они, как всегда, в основном, о том, что видят и слышат. Пишут чаще всего так, как того требует мода (не всегда даже литературная) и современность. Так и должно быть, так и есть. Но было бы здорово (превосходно в поэтическом отношении), если под каждым, из обозначенных мной ниже трех пунктов, лежало бы то, что называется в математике достаточным основанием (даю его в виде определения объекта). То есть, если:

Вопрос, следовательно, в точности приложения сил. Поскольку для иного божество измеряется исключительно прибылью. Синонимы: количество лайков, просмотры, дешёвая популярность, продажность и ангажированность искусства. Понятно, этого хочется всем (или многим), это является основным испытанием истинности искусства.

При совпадении трёх этих предпосылок – всё становится на свои места, и мы получаем сильного поэта. Шире – свободного художника слова. Но чаще всего совпадения эти лишь частичные и не столь значительные, как в случае совершенной удачи, полного слияния всех условий.

Но даже если всё не совсем и не в точности так, то, конечно, любое стихосложение сильно никому не вредит (хочется надеяться). Оно только эстетически (художественно) не эффективно. Хотя, конечно, неправильно поставленная, не вполне выверенная речь (тем более художественная) сбивает с толку незрелые умы (читательские, писательские). Надолго или навсегда. Но сознание огорчает такая упрямая фатальность: упрямству помочь нельзя. Но стихи приходилось сочинять едва ли не каждому из нас в жизни. Даже в американской тюрьме заключенным (людям особенно упрямым) вменяется в порядок такое виршеплётство. Оно, пусть безыскусное, но способствует психической реабилитации преступника, осмыслению им, наконец, своей личности.

Графоман, изводя бумагу (интернет-ресурс не изводим), не создает художественные ценности (только подражает уже созданным). И тем самым как бы уничтожает (отменяет) их, каждый раз снижая уровень образца, плодя копии (подделки). Отчего сам графоман пребывает в полном восторге и ничуть не страдает, так как не имеет эстетического чутья или развитого художественного вкуса. Грубо говоря, ему всё равно, что скрип железом по стеклу, что Моцарт. Ведь утверждение графомании (сплошного подражания, в том числе себе самому) – суть то же самое, что отрицание существующих от века высочайших образцов этого самого вкуса, его точечной дифференциации. Графомания – занятие отнюдь не столь безобидное, как иногда представляется графоману, забившему на сей факт ржавый болт. Не достигая уровня образца (идеальной модели), графоман низводит его, эстетический, предметно-выразительный уровень, до собственной маловразумительной невнятицы в стихотворной форме. Этим он чрезвычайно гордится.

Приведу пример из жизни. Ночь, хочется уже спать. Сосед наверху включает попсу, в которой различимы лишь ударные инструменты. Они словно кого-то пытаются вразумить, вдолбить в него что-то, вколачивая как сваи. Возможно, это и нужно кому-то и когда-то. Но не мне, тем более теперь. Я бы примирился с тихой мелодичной музыкой, но лучшая музыка теперь – тишина. Дело в том, что в графомане никогда не стихает шум…

Поэтому, как гласит пословица: лучшее – враг хорошего. Продолжим ряд: хорошее – худшего, худшее – плохого, плохое – хорошего, а хорошее – лучшего. Круг – замкнулся. А поскольку это связано с психикой человека, то все представители этих классов слегка не доверяют друг другу. Вспомним блоковские стихи: «Друг другу мы тайно враждебны… А как бы и жить и работать, не зная извечной вражды!»

Условимся считать графоманию явлением хоть и нежелательным, но неплохим, а часто даже хорошим. «Все мы немножко лошади» – справедливо сказал поэт.

Иначе пришлось бы оставить сотню мировых шедевров, а остальное безжалостно сжечь. Но этим мы нанесём урон мировой культуре в её нескончаемом, самодвижущемся процессе. В нём роль слабой литературы важна относительно абсолютных шедевров. Она имеет, как говорят англичане, своё место. И пусть дорожит именно этим местом. К тому же, чтобы разобраться в том, что есть что, нужно время. Например, талант поделился с читателем новым предметно-художественным опытом, но тому он до лампочки. Он, вообще, нефтяник.

Но, с другой стороны, если мы совсем отказываемся от понятия «графоман», возникает ложное решение проблемы, что запутывает, осложняет дело.

Художественное развитие в индивидуальном порядке грозит закончиться, если не к чему больше стремиться и не от чего освобождаться такому «борзописцу» (другое дело, если поэт достиг своей вершины). Если система художественных ценностей перестаёт действовать в анагогическом (возводящем) порядке – она ползёт дальше только в своём количественном выражении. Наступает вырождение подлинного (высокого) авторского стиля. Так выражение в стихах низводится до субъективной манеры или даже манерности, теряя смысловую глубину, композицию, периоды, рифмы и т. д. Иногда приобретая юмористические, даже комические черты, там, где их, казалось бы, не следует ждать. Всё, повторяю, от неразвитого эстетического вкуса. Это тем более безнравственно, что красота (и её выражение) – суть нравственность искусства.

Безвкусица даже бывает забавна, особенно поначалу. Но лишь в штучном, индивидуальном порядке, и когда её не слишком много, пока она ещё переносима... Позвольте привести исторический пример в поэзии, из несчастного, гротескно-сентиментального гонора вечно нетрезвого капитан-поэта Лебядкина (героя Достоевского) вышло целое объединение по-разному талантливых ОБЕРИУТОВ. Хармс, Введенский, Олейников, ранний Заболоцкий (потом он перерос это начинание). Это уже советская разночинская писательская интеллигенция. Сначала она была просто дворянской.

А потом и вовсе не стало свободных художников слова. Их забили (и в прямом и в переносном смысле) советские писатели-идеологи. Они-то прошли огонь, воду и медные трубы по уничтожению всего «старого режима». Оставшихся, правда, писателей-аристократов (духа прежде всего) в литературе они перелицевали и употребили в своих исключительно корыстных (иногда благородных) целях. Так что потребовался Солженицын, чтобы сокрушить саму агрессивно-атеистическую идеологию, прежде всего. Как известно его «гражданский подвиг» (как назвала его дело Анна Ахматова) стоил ему заключения. Дикие времена и страсти безбожные.