Неосознанный оберег, талисман

Ящики тумбы с трудом выдвигаются – шипят недовольно. Ножки «острова», эти толстенные, округленные, испинал грубый ботинок сидящего, и все от катарсиса вдохновения, от эквилибристики сочных слов, которые рождает он – творец в процессе литературного труда. Лакированное покрытие, если таковое имеется… хотя нет – не имеется. Время, измеряемое ночными часами, бессонницей затерло все, что можно затереть.

Стол-гриб! А что?! Его «споры», парящие в тесном, спертом воздухе, да, может статься, травят трудягу-писателя и что-то свое ему выдают. Отсюда и уплывает он в дальние края, фантазирует, как дитя. Шалит. И машет бескозыркой ворчливым чайкам у берега, находясь на своей неизменной вахте шхуны, брига…

…И теперь наиважное, трепещущее! Стол является, по всей видимости, продолжением его души; как у столяра рубанок является продолжением его руки, так и у писателя стол… Нет, больше скажу – его вторая половина. Не в счет будет супруга! Она все же существо сакральное и посему обсуждению не подлежит. Стол для писателя как Росинант для Дон Кихота, как Буцефал для Александра Македонского. Хотя слишком лошадиное получилось сравнение, но истина где-то рядом, она где-то тут. Или, может быть, письменный стол есть неосознанный оберег, талисман для литераторов? Кто знает!

…Более того! На поверхности писательской «святости» в большинстве своем царит беспорядок, вселенский хаос, который попрать, изменить никто не в праве. И возможно, даже он сам. Ибо кавардак, сумбурное движение малых и больших частиц на столе вольно и невольно рождает вдохновение. Ту маленькую принцессу с крылышками со скрипкой в руках. Стопка измятых бумаг, изрисованных каракулями, набросками, а где и вовсе не читаемый экспрессионизм. Изгрызенные карандаши и перья. Чернильница, имеющая дурную привычку часто опустошаться, а уж сами чернила словно черти: тут и там оставляют свою синеву-черноту пометок, то есть клякс. Статуэтка… может, какая-нибудь Немезида. Настольные часы – вот уж громадина, – верно, как стадо слонов. Чашки, кружки с чаем – с душицей и чабрецом, как сам, конечно, автор пожелает. Иной раз просто водицы сырой, колодезной не прочь испить. Книг-то сколько возложено на его столе! Уж они стараются на совесть – занять чуть ли не все пространство свободное, если таковое возникает.

…Но все ли литераторы склоны к беспорядку? Без него они творить не способны? Или на их столах творится вообще что-то невообразимое? На сей счет можно глянуть на великих классиков и на сегодняшних it-инженеров душ.

Его стол на московской усадьбе в Хамовниках – массивный, просторный и естественным образом завален бумагами. И чтоб добро не соскальзывало, столешницу по периметру оградили небольшим «заборчиком».

Низенькая деревянная решетка из мелких точеных балясин, соединенных между собой поверху перильцами, идущая по краю стола. Искусная работа – что тут скажешь! И Льву Толстому удобно работалось за таким столом. В кабинете он сам наводил порядок, а горничную и близко не подпускал. Ну ее, шельму, – учинит здесь еще непозволительную чистоту! Потом ищи после нее второй том «Война и мира».

Эрнест Хемингуэй

В его времена не существовало повальной критики сидячего образа жизни современного человека. Однако Хемингуэй от него отказался. Он работал стоя, расположив печатную машинку или блокнот на уровне груди, а часто в качестве подставки под машинку использовал толстые, увесистые книги. Одетый в мокасины, которые ему велики, стоял на шкуре антилопы, стоял как столб.

И стрелял он словами, словно пулями, что ложились ровно, в линейку. Сначала писатель писал в блокнот, а уж после стрекотал на печатной машинке. Он своим «протестом» явно давал понять уже тогда, что сидеть часами на стуле, в кресле – ничего хорошего организму не принесет. Хотя случалось, что он работал как все – за обычным столом.

Рэй Брэдбери

Рабочий стол фантаста язык не повернется назвать «письменным». Невозможно никак! Сам по себе стол чертовски огромен, словно лайнер. Рэй Брэдбери же со своим компьютером притулился где-то на его краешке, поскольку вся остальная часть завалена более «важными вещами». А на самом деле – невесть что! Резные фигурки, игрушки-роботы, баночки с красками, набор карандашей, кисточек. Модельки космических кораблей и коробки видеокассет. Создавалось впечатление, словно писатель готовился к большому переезду. Или через мелкие, но немаловажные предметы он видел «околоземный и околореальный» мир. Что с него возьмешь? Фантаст же!

Антон Чехов

Вот в этом месте скучно как никогда. В кудринском доме кабинет и спальня Чехова были изолированы от остальной части квартиры – для сосредоточенной работы писателя. И стол его не у окна, где луна и солнце по-своему играют в догонялки, а возле глухой стены. Разумеется, он так поставлен не случайно, а по прихоти писателя.

Письменный стол Антона Чехова – простой, окрашенный черной масляной краской. Ничегошеньки лишнего, только то, что нужно для литературного творчества. Чернильный прибор с бронзовой лошадкой, костяной нож для разрезания бумаг. Типичная для того времени лампа с жестяным зеленым абажуром-козырьком и подсвечники в виде драконов. Чехов обожал писать при свечах. Антон Павлович говорил: я «привинчиваю себя к столу», «липну к своему креслу». Какое бы ни было у него настроение, он трудился каждый день: упорно и много. В таком ракурсе он в шутку сравнивал себя с чиновником на службе.

Терри Пратчетт

Создатель и великий придумщик «Плоского мира» с легкими вкраплениями юмора. Терри Пратчетт целиком отдался передовым технологиям. На его письменном столе, страшно подумать, – аж шесть мониторов, расположенных в два ряда. Эдакая невидаль, наверно, поразит в самое сердце и бывалых компьютерщиков.

Два монитора, соединенные как бы в одну картинку – в один большой «рабочий стол». Еще один экран – для обзора директорий с файлами и папками. Остальные – для редактирования текстов. Кто из писателей двадцать первого века подошел так технично, обдуманно к своей работе? Не сыскать очевидно!

Владимир Набоков

Ему с «письменными столами» как-то не везло с его вечными скитаниями по городам. Поэтому, как неприхотливый писатель, зарождал свои нетленки на чем придется: стоя у конторки, лежа на диване. Писал он нетрадиционным способом – не печатал на машинке и не обкладывался кипами бумаги. Романы писались на небольших карточках, примерно по 500 слов на каждой, и даже не по порядку. Со слов сына Дмитрия, он мыслил образами, сценами, из которых и склеивался роман как мозаика.

За письменным столом Владимир Набоков, так или иначе, не любил сидеть, разве что его жена Вера перечитывала его рукописи. А самым необычным местом для работы являлся автомобиль, где он сочинял «Лолиту», путешествуя по всему маршруту Гумберта. За рулем сидела жена, сам же Набоков удобно расположился на заднем сиденье со своими ценными карточками. Правда, кабинеты все же у писателя были – благодаря бабочкам.

Когда речь шла о точной науке, об энтомологии, Набоков был готов мириться с письменным столом и с отдельным кабинетом. Они располагались в учебных заведениях, где Набоков преподавал и занимался исследованиями.

Франсуаза Саган

Кружится виниловая пластинка, и оттуда льется музыка, побуждающая к фривольности, к безудержным грезам. Лежа на ковре, писала свои романы о любви Франсуаза Саган. По ее мнению, это и есть рецепт вдохновения. Пусть он тривиален и незатейлив, но вполне эффективен.

Вот ведь какое дело получается, творец, архитектор душ человеческих, а нет – да проглядывается некое ребячество в устоявшихся привычках. Помимо, где и как сидеть ему по роду своей деятельности, еще необходимо словить сачком капризную подчас и неуловимую барышню Музу… вдохновение. Тут по воле его включается и суеверие, почти языческое. Как барышню задобрить, приманить? Антон Чехов увещал ее тишиной, Рэй Брэдбери своей армией скляночек, баночек и прочей чепухой. А Лев Толстой побаивался, как бы она – озорница – не сбежала, и посему «заборчик» специальный соорудили мастера-плотники по случаю.

Мелочной ад на столе, как не парадоксально, рождает у кого-то что-то сверхгениальное и великое. Сор на столе выстраивает в сглаженный ряд изящные мысли писателя. У иных – порядок выстраивался из порядка. Ровно лежит тетрадь на столе, и перья очинены для письма заранее, а значится, дело двинется в нужное русло.

После моциона

Вернулся, стало быть, с утреннего моциона барин. Посвежевший, на щеках румянец полыхал, будто само солнце его поцеловало. Посвистывал на ходу какую-то развеселую польку, ужимисто размахивая руками. Пол в сенях от его шагов, а далее и в самом дому отвечал той же присущей ему резвостью. Казалось бы, они закадычные друзья-товарищи. Ежели пройдет аль пробежит девка дворовая, то половые доски и малейшего скрипа не издадут. Будто из камня они какого крепкого. Скинув лисью шубу, в сию минуту двинулся поначалу в гостиную. Навстречу шла ему подсобница, горничная младая с длинною русою косою.

– А Марфуша! Вели подать чаю ко мне в кабинет незамедлительно. Откушать чаю хочется – страсть как!

– Как погуляли, барин?

– Ты не представляешь, Марфуша, какая прелесть на заячьей опушке. Какой пряный, задымленный весною воздух!

На проселке и грязи будто нет! Одна взлохмаченная снежная каша – по ней и ступать приятно, – распарено, радостно рассказывал он. – Писать! Немедля писать! Иначе иссякнет, утихнет жар, и закостенеет мысль. Непотребно растрачивать время зря.

– Барин, я там у вас…

– Марфуша! После! Чаю горячего пусть подадут, – направился быстрым шагом он к своему кабинету. Шел – будто летел.

Скрипнула коротко дверь и… Он остановился, словно наткнулся на невидимую стену, что не позволяла более и шагу ступить. Его лицо начало сереть, забегали нервно желваки.

– Барин, я же говорила давеча, а вы и слушать не стали. Уборочку я небольшую устроила. Окна открывала – проветривала. Пыли же… не приведи Господи, сколько! – полным-полно. А на столе вашем… Это же ужас какой! Будто ураган прошелся. Увидит кто из гостей – осрамимся! Я же все в стопочку одну, в другую – ваши бумаги. Книги на полку убрала, нечего им здесь тяжелить стол ваш. Все чистенько кругом, как полагается!

Он стал вдруг медленно оседать на пол, срывая пару пуговиц на сорочке под жилеткой из саржи.

– Капель мне… сердечных. Ох, дурно мне! Дурно! Дышать нет возможности! – застонал он тяжко. – Марфуша… это как же?.. Что это?.. Я теперь же и словечка не смогу вымолвить, проговорить пером на бумаге. Ох как больно!